Биз-биз-биз…
Подождал, позвал ещё:
— Митц-митц-митц…
К эсэсману вальяжно вышла кошка. Следом выскочили шаловливые котята.
Довольно ворча, эсэсман уложил котелки на землю, подпихнул котят к котелкам: ешьте!
Кошка, задрав хвост, ласкалась у ноги эсэсмана, гладилась головой о его сапог.
Потрепав кошку по голове, эсэсман пальцем подпихивал неразумных котят к еде.
Откуда-то появился мальчишка-заключённый лет семи. Заметив эсэсмана, насторожённо замер. Увидев котят у котелков с пищей, почтительно подошёл к эсэсману, попросил:
— Герр, гиб мир эссен! (прим.: Господин, дай мне еды).
Эсэсман любовался котятами, не обращая внимания на истощённого мальчишку.
Мальчишка опустился на колени, попросил ещё раз:
— Герр… Битте… Гиб мир эссен!
— Geh zum Teufel, Hurensohn! (прим.: иди к чёрту, «сын проститутки») — ругнулся эсэсман и презрительно отмахнулся.
— Герр… Битте… Битте… — клянчил мальчишка, стоя на коленях и кланяясь.
— Du gehst mir auf die Eier! (прим.: «Ты меня задолбал!». Дословный перевод: «Ты оттоптал мне яйца!») — рявкнул эсэсман, раздражённо взмахивая руками.
Перепуганные кошка с котятами стремглав умчались за угол.
— Blödes Schwein (прим.: Тупая свинья)… — выдавил сквозь зубы эсэсман, встал, пинком отшвырнул пацана в сторону, вывалил из котелков остатки пищи на землю и, ворча проклятия на «…ских детей», ушёл.
Мальчишка вскочил, скривившись от боли и перекосившись на одну сторону, упал на колени перед кучками пищевых отходов. Но есть не стал. Тщательно подобрал кучки горстью, сложил в подол рубашки и побежал за угол барака.
Меллендорф без всяких мыслей пошёл за убежавшим мальчишкой.
У северного торца барака лежали несколько детских трупов, несколько умирающих рядом с трупами. Трое мальчишек и одна женщина пока сидели.
Меллендорф понял: этих назначили на «спецобслуживание». Попросту говоря, вечером отправят в крематорий.
Пацан сидел на коленях перед женщиной, пытался накормить её:
— Мам, ешь! Ну ешь, мам! Это вкусно!
Он мазал едой её губы, пытался вложить кусочки в рот. Женщина с ужасно истощённым лицом, по-старушечьи повязанная платком, совершенно не реагировала ни на пищу, ни на присутствие сына. В её запавших в глазницы глазах не было ни мысли.
Меллендорф подошёл к «спецгруппе».
— Может, коньяку ей влить? — спросил пацана. — Иногда глоток коньяка помогает.
Пацан оглянулся на мгновение.
— Она не сможет проглотить. Она никогда не пила водку и коньяк.
Меллендорф стоял молча. Он почувствовал, как кожу на его затылке пробирает холодом, как дрожит стягиваемая в складки кожа лба.
Выглядела женщина ужасно. Волосы побелели, как мел. Из-за недостатка витаминов выпали зубы. Руки и ноги — длинные, тонкие кости, обтянутые кожей в гнойных язвах.
— Это детская зона… Как твоя мать попала сюда? Такая старая…
У пацана поникли плечи. Он опустил руки. Пищевые отходы, которые он подобрал, упали на землю.
— Ты так смотришь, — произнесла вдруг женщина, очнувшись. Она поняла жалостливый взгляд Меллендорфа и издала сухой, как у ведьмы, смешок. — Я не старуха. Тридцать мне. Совсем недавно я выглядела, как старшая сестра Серёжки.
Меллендорф молчал. Ему хотелось помочь мальчишке. Спросил неуверенно:
— Может, в лазарет её? К русскому хирургу…
— К врачу-убийце? — с ненавистью возмутился мальчишка. — Не жилец она. Такие не выживают.
— Почему ты считаешь, что русский врач — убийца.
— Был у нас мальчишка… Вся спина в чирьях… Отвели его к тому врачу. Он живьём исполосовал мальчишке спину ножиком, мальчишка и помер… Нет уж…
Меллендорф долго молчал. В голове ни мысли.
Женщина неживыми глазами смотрела в пространство.
Молчал и мальчик.
— Возьми. Тут полбутылки коньяка. У охранников на хлеб поменяешь.
Меллендорф поставил коньяк рядом с мальчиком, побрёл прочь.
= 17 =
Команда пленных возвращалась по территории лагеря вдоль проволочного забора с работ. Впереди капо, по бокам два украинских полицая из числа пленных, сзади два эсэсовца.
Навстречу, по внешней территории, шли два солдата-пехотинца вермахта.
— О, руски иван! — вдруг радостно воскликнул один из солдат. Быстро сбросил из-за спины ранец, покопался в нём, вытащил что-то, завёрнутое в тряпицу, швырнул через забор. — Ням-ням, иван! Кушайт!
Сёмка среагировал первым. Выскочил из строя и, как вратарь, подхватил брошенное. Тело среагировало на звук передёргиваемого затвора прежде, чем значение звука осознал мозг — разведчик всё же, хоть и бывший.
Сёмка прыгнул в строй…
Бывает, снайпер бьёт мимо цели. А, бывает, неумелый стрелок попадает.
Удар, как оглоблей по бедру, сшиб Сёмку на землю.
Товарищи подхватили Сёмку под руки, втащили в середину строя, не дали охранникам добить «нарушителя».
Солдаты-«благодетели» хохотали, приседая и хлопая ладонями по ляжкам, улюлюкали и свистели.
Застонав, закрыв глаза от боли, волоча раненую ногу и оставляя на дороге виляющую красную полоску, Сёмка прыгал, поддерживаемый с двух сторон друзьями. «Добыча» мешала, он передал её соседу. Сосед с жадностью развернул тряпицу. Внутри лежал кусок хлеба, сплошь пропитанный зелёной плесенью. Есть такое опасно, можно отравиться.
— Сволочи, — выдавил сквозь зубы сосед и уронил «подарок» на дорогу… Ему хватило благоразумия не швырнуть «подарок» в обратную сторону. Такой поступок был бы расценён, как нападение на солдат вермахта и карался расстрелом на месте.
Хорошо, что все длительные проверки на браме остались позади, а то бы Сёмка окончательно ослабел от кровопотери.
В бараке Сёмку перевязали, как смогли.
— Рана сквозная, но её почистить надо, — констатировал Батя. — Перевязывать каждый день. Не дай бог, гангрена начнётся. Иди в лазарет. Там наш, русский хирург.
— Не пойду в лазарет, — перебил Батю Сёмка. — «Доктор смерть» он, а не русский. Рассказывали, одного нашего взяли в лазарет. В общем-то, ничем не болел особо. Зачем взяли — непонятно. Сделали укол в вену, сказали — для укрепления здоровья. Уснул. А когда проснулся — «доктор смерть» над ним ковыряется, дошивает что-то. А ноги нету! Оттяпал. Для тренировки.
Но рана кровоточила, Сёмка терял силы. Да и боль усилилась сверх терпения.
Батя сходил к блоковому за разрешением проводить Сёмку до лазарета. Но блоковый велел Сёмке добираться самому:
— Не сахарный, жить захочет — доползёт!
С большим трудом Сёмка доковылял до лазарета. Сердце трепыхалось от волнения и страха, что ему отрежут ногу. Если здоровые ноги отрезают — простреленную тем более оттяпают. Но мучительно умирать от гангрены не хотелось.
Сёмка прохромал в пустой коридор и бессильно плюхнулся на большую, крепко сколоченную скамью. Остатки сил покидали его.
Непривычная тишина заложила уши. Горячей волной накатила мысль, что, может, на этой вот скамье ему сделают укол, чтобы зря не дёргался, и прощай нога. А, значит, и жизнь. Потому что одноногому в лагере не выжить. А, может, и сразу укол яда в сердце. Говорят, в лазарете безнадёжных так «лечат». Не зря же ревирного врача «доктором Смерть» назвали.
Послышались приближающиеся шаги. Вот она, смерть. Это её шаги отдают болью в перепуганном мозгу и в раненой ноге. Бежать? Некуда. С такой раной от смерти не убежишь. А жить ой как хочется!
Подошли трое заключенных в полосатой одежде. Впереди, похоже, главный, с худощавым лицом и усталым взглядом. Какое-то время молча рассматривал Сёмку, окровавленные тряпки на его ноге. Наконец, спросил:
— Что у тебя?
— Охранник подстрелил, — Сёмка покосился на перемотанное окровавленным тряпьём бедро.
Несмотря на внешнюю суровость, Сёмке понравилось сочувствующее выражение воспаленных от усталости глаз главного. Нет, это не «доктор Смерть», этот убийцей быть не может, этот укол яда не сделает.
— Возьмите его в перевязочную, — скомандовал главный.
— Георгий Николаевич, ревир-фюрер запретил принимать в лазарет пленных, которые были избиты или ранены охраной, — заметил второй, мужчина в возрасте. — Он считает, что те, кто наказан за непослушание и леность, не могут претендовать на лечение.
— Илья Николаич, ревир-фюрер фашист, а мы — советские врачи. И перед нами раненый фашистами красноармеец, которому требуется медицинская помощь.
— Мы рискуем жизнями. За нарушение приказа ревир-фюрер грозит смертью.
— Илья Николаич, мы не скажем ревир-фюреру, что лечили раненого охраной красноармейца. Может, пронесёт. А парень, судя по ранению, без нашей помощи стопроцентно умрёт. Готовьте раненого к операции.
Илья Николаевич тяжело вздохнул, недовольно покачал головой. Взяв Сёмку под руку, помог встать:
— Пойдём, болезный… Свалился ты на нашу голову. — И тут же ободрил: — Всё будет в порядке, не дрейфь. У Георгия Николаевича золотые руки.
Георгий Николаевич ушёл, а Илья Николаевич и третий мужчина повели Сёмку по коридору.
Весь блок, за исключением проходов, был заставлен четырёхъярусными нарами, с которых на Сёмку с любопытством глядели больные. Сёмка настолько ослаб, что по сторонам не глядел. В конце блока завели в небольшую комнатку, в которой стоял операционный стол, сбитый из досок, рядом столик с блестящими никелерованными инструментами. Георгий Николаевич в рыжей от частого кипячения марлевой маске, прикрывающей рот и нос, поправлял инструменты на маленьком столике.
Сёмке помогли забраться на стол, привязали руки и ноги к держалкам по бокам стола, перехватили ремнём поперёк туловища. Окончательно ослабевший Сёмка с усилием приподнял голову: эсэсманов рядом нет, только всё те же трое, которые встретили его в коридоре. Но почему-то без халатов, только в марлевых масках.
— Живьём резать будете? — хмуро спросил Сёмка.
— Нет, живьём я тебе только аппендицит удалял, потому что лекарств не было. А сегодня мы тебя усыпим.
— Так это вы были? — удивился Сёмка. И попросил: — Ногу не отрезайте…
— Сначала рану посмотрим, а потом решим, что делать, — сказал Георгий Николаевич, впрыскивая Сёмке в вену лекарство. — Постараюсь ногу сохранить.
Приятная истома расслабила Сёмку. Захотелось спать, спать, спать...
***
Сёмка очнулся. Боковым зрением поодаль от стола, на котором лежал, увидел таз с грудой тряпок в почерневшей и алой крови.
— Где моя нога? — спросил хриплым голосом.
— На месте, — ответил кто-то.
Сёмка повернул голову в сторону говорившего. Илья Николаевич перебирал и протирал инструменты на столике, накрытом простынёй.
— Ну и силён ты! Едва удержали. А с виду тощенький, да маленький. Руки отвязали, думали, спокойно проснёшься, а ты буянить начал. Рана у тебя плохая, любой хирург ногу тебе оттяпал бы. А Георгий Николаевич рискнул оставить. С одной ногой, говорит, парень обречён. Будем лечить.
Полуобморочного после наркоза Сёмку довели до нар, уложили. В радостном и в то же время необыкновенно спокойном состоянии после изнурительного нервного напряжения от страха потерять ногу, а, значит, умереть, и, как следствие этого — полного упадка физических и духовных сил, Сёмка впервые за многие месяцы легко и беззаботно уснул.
На следующий день Илья Николаевич делал Сёмке перевязку.
— Повезло тебе, парень, — удовлетворённо ворчал он, — никаких признаков заражения. Но это благодаря работе Георгия Николаевича — у него золотые руки!
— А где Георгий Николаевич? — спросил
