ниткой. Что-то отрезал, небрежно бросил под ноги. Сделал пару стежков, затянул, отрезал нитку. Запихал что-то в живот и подвёл итог со вздохом: — Лучше обделаться и выжить, чем помереть в чистых штанах.
Мучительная боль стихла. Оставалось сильное жжение от разреза на коже.
— О-о-о… — облегчённо вздохнул Сёмка. — Хуже, чем… когда за хозяйство к потолку…
— Был опыт? — усмехнулся Георгий, ушивая что-то в ране.
— Предполагаю…
— Ну, в общем, я закончил, — констатировал Георгий. — Апоневроз сейчас зашью, чтобы грыжи не было…
— Взмок весь… Ну, ты, доктор, молодец… Спас меня…
— Через неделю швы снимем, вот тогда... Оперировал, считай, без асептики. Надеюсь, организм справится… И бог поможет.
— Молодец, доктор! — одобрил работу Георгия один из зрителей. — А мы уж на пайку хлеба спорили, что зарежешь ты Сёмку.
Утром Сёмка вместе со всеми пошёл на аппель. В лагере есть живые и есть мёртвые. Права болеть узники лишены.
= 15 =
Тифозный барак огородили колючей проволокой, чтобы в него не ходили незаражённые пленные и не сбегали из него больные. Умерших в течение дня складывали в тень у северной стены барака и вечером на мор-экспрессе отвозили в крематорий.
В соседнем бараке организовали ревир, по-русски — лазарет. В ревире отдельную комнату оборудовали под операционную и перевязочную.
В ревир привели прибывшего в лагерь с последней партией пленных военврача Синицина и назначили его помощником ревир-фюрера (прим.: руководителя лазарета) унтерштурмфюрера фон Грюнберга. Причиной назначения Синицина помощником ревир-фюрера послужили дошедшие до начальства слухи о том, что Георгий ножичком из гвоздя прямо в бараке сделал пленному операцию по поводу аппендицита, и больной выжил.
Пленные подозревали, что у фон Грюнберга нет медицинского образования. Подтверждением тому служила не только его медицинская безграмотность, но и то, что звание у него было унтерштурмфюрер — как у военного эсэсовца, а не обер-арцт или ассистент-арцт — как у военврача.
Георгий очень удивился, увидев на фабрике смерти хирургический стол и инструменты, перевязочные материалы и кое-какие лекарства.
Фон Грюнберг вызвал Синицина «для знакомства». Сидел, развалившись, на стуле, закинув ногу на ногу, похлопывая хлыстом по идеально начищенному голенищу, через монокль, вставленный в глазницу, пренебрежительно разглядывал стоявшего перед ним русского врача: затасканное обмундирование, босые ноги, многодневная щетина на впалых щёках — разве это врач? Фон Грюнберг презрительно кривил губы: этот так называемый советский врач такой же недочеловек, как и прочие советские люди. Но всё-таки спросил:
— Du bist Arzt? (прим.: Ты врач?).
Писарь, сопровождавший ревир-фюрера в качестве переводчика, не успел перевессти вопрос. Синицин негромко и спокойно ответил:
— Я, ихь бин арцт, герр ревир-фюрер (прим.: Да, я врач, господин руководитель лазарета).
Брови фон Грюнберга удивлённо поднялись.
— Ты понимаешь немецкий?
— В пределах бытового общения, герр ревир-фюрер.
К тем иванам, которые могли говорить по-немецки, фон Грюнберг относился чуть лучше, чем к прочим унтерменшам.
— Что ты можешь оперировать?
— Всё, что позволит оснащение операционный, герр ревир-фюрер.
Фон Грюнберг недоверчиво хмыкнул. Этот босой оборванец нагло утверждает, что может оперировать всё?! Среди немецких врачей только очень пожилые хирурги из Берлина могут оперировать всё.
— Мне кажется, ты хвастаешь, русский.
— Я не хвастаю, герр ревир-фюрер.
— Хорошо. Я устрою тебе экзамен. В присутствии наших врачей ты прооперируешь пленного. Наши врачи скажут, какую операцию ты сделаешь.
— Хорошо, герр ревир-фюрер.
— Не «хорошо», а «слушаюсь». Но если ты не сможешь сделать операцию, или больной после операции умрёт, то… — фон Грюнберг задумался. — Нет, я не стану тебя расстреливать. И вешать не стану. Я сделаю тебе эсэсовский квадрат. Знаешь, что это такое?
Фон Грюнберг негромко щёлкнул хлыстом по блестящему голенищу и выпустил из глазницы монокль.
«Почему высокомерные, презирающие всех господа «арийцы» непременно носят монокли?» — подумал Синицин.
Синицин знал, что такое эсэсовский квадрат. Однажды ему пришлось оперировать советского разведчика с подобным ранением. Ночью парень попал в руки немцев. Его допрашивали, а утром началось наше наступление, и «недорасстрелянный» разведчик оказался на отбитой у немцев территории. Его срочно доставили в госпиталь…
— Нет, герр ревир-фюрер, к сожалению, не знаю.
Синицин решил, что лучше будет, если он прикинется простачком.
— К счастью, а не к сожалению. Я выстрелю тебе сюда, сюда, сюда и сюда, — фон Грюнберг дотронулся хлыстом до четырёх точек живота русского. — Понимаешь, что будет?
— Понимаю, герр ревир-фюрер. Ранения не смертельные, мучения долгие.
Фон Грюнберг довольно рассмеялся.
— Похоже, ты разбираешься в ранениях, русский.
— Да, я разбираюсь в ранениях, герр ревир-фюрер. Я военный врач, могу многое, но я не бог: если вы предложите мне прооперировать безнадёжного больного, я не смогу спасти его.
— Не бойся, русский. Ты будешь оперировать не безнадёжного пациента.
***
Синицину приказали сделать резекцию желудка. Посмотреть, как после неудачной операции фон Грюнберг сделает русскому выскочке «эсэсовский квадрат», собрались надзиратели и четыре немецких врача.
Доктор Синицин тщательно драил щёткой заросшие грязью за месяцы плена пальцы. Всё нужно делать как надо. Если послеоперационный период осложнится, немцы скажут, что он плохо оперировал. Два ассистента, тоже из пленных, мылись рядом.
— Георгий Николаевич… — не глядя на Синицина, тихонько проговорил один. Рот его был прикрыт операционной маской. — Вы справитесь?
— Успокойтесь, ребята, всё будет хорошо. Операция отработанная, делал много раз, — так же тихо ответил Синицин. — Пациент на самом деле с язвой, или… в качестве препарата?
— Не знаем.
— Сами-то хирурги?
— Хирурги, но… поликлинические.
— Ничего, «на крючках висеть» даже студенты умеют (прим.: «висеть на крючках» — хирургический сленг, держать ранорасширители, которые имеют форму разного вида крючков.).
Сполоснули руки спиртом. Санитар, из-под халата которого виднелись начищенные до блеска немецкие сапоги, подал стерильные халаты.
Вошли в операционную, по-хирургически держа руки вверх, будто сдавались. «Чёрта лысого я вам сдамся», — подумал Синицин.
У столика с инструментами вместо операционной медсестры стоял пленный в халате, маске и шапочке: глаза от истощения запали в глазницы, взгляд загнанного человека с просьбой о помощи.
Хирургические инструменты развалены по столику непрофессионально.
— Медицинское образование имеешь? — спросил Синицин.
— Я фельдшер, но в операциях не участвовал, — с трудом сглотнув слюну, признался фельдшер.
Скорее всего немцы умышленно поставили «операционной сестрой» и помощниками неподготовленных людей, подумал Синицин. Хирургу без опытной операционной сестры сложные операции делать — всё равно, что капитану без штурмана вести корабль по неизвестному маршруту.
— Ничего страшного, — Синицин разложил инструменты по кучкам. — Ножницы знаешь, скальпель знаешь, пинцет знаешь… Что назову, то и вкладываешь мне в руку. Вот так: — Синицин хлопнул себя по раскрытой ладони кольцами ножниц. — Чтобы я чувствовал в руке инструмент. Когда говорю: «Сушить!», подаёшь зажатый в зажиме тампон. Использованный тампон бросаешь в таз, зажим заряжаешь сухим. «Вязать!» — подаёшь лигаруру. Остальные инструменты буду брать сам. Использованные инструменты протираешь стерильной салфеткой и кладёшь на место. Понятно?
— Так точно.
— Перчатки.
Фельдшер помог хирургам надеть перчатки, дал марлевые шарики, смоченные спиртом, чтобы протереть руки.
Наркотизатор уже капал эфир на маску, больной спал.
— Ну, что, ребята… С богом. Расслабьтесь, всё будет хорошо.
Синицин решительно подошёл к операционному столу и занял место первого хирурга.
— Ты сюда, ты сюда, — указал он места неопытным ассистентам, беспомощно стоявшим в стороне от стола. И на всякий случай предупредил-пошутил: — Руки ниже пояса не опускать, в носу пальцами не ковыряться.
Переводчик, стоявший у двери, негромко перевёл слова хирурга.
Немецкие врачи и зрители из числа персонала лагеря, стоявшие вдоль стен операционной, натянуто ухмыльнулись и скептически посмотрели на выглядывавшие из-под операционного халата рваные штаны и босые грязные ноги «хирурга».
У ассистентов Синицина от волнения дрожали руки.
Георгий обработал операционное поле спиртом, йодом, обложил стерильными простынями.
— Приказываю успокоиться и расслабиться! — негромко, но жёстко выговорил Синицин. — Я всё сделаю сам. Вы просто стоите рядом. И помогаете что-нибудь держать, когда скажу… С богом. Скальпель!
Синицин протянул руку к операционному столику. Инструмент звонко хлопнул по раскрытой ладони.
— Чуть легче… Руку мне отобьёшь! — проворчал хирург.
По глазам фельдшера было видно, что он улыбнулся.
— Der beste Arzt aus Russland wird keine bessere deutsche Krankenschwestern, — услышал замечание эсэсовца Георгий. «Лучший врач из России не лучше немецкой медсестры». Боже, сколько высокомерия в голосе фашиста!
Точным, уверенным движением Синицин сделал первый разрез.
Минут через пятнадцать присутствующие в операционной врачи поняли, что этот русский — хирург высшей квалификации.
= 16 =
Барон Меллендорф шёл по детской зоне. В руке болталась небрежно зажатая двумя пальцами за горлышко ополовиненная бутылка коньяка.
Приняв изрядную дозу, Меллендорф бесцельно бродил по лагерю. Не потому, что ему нравилось созерцать жизнь лагеря. Скорее, наоборот. Безысходностью увиденного он хотел задавить беспричинную тоску.
В такие моменты сотрудники лагеря шарахались от Меллендорфа, как от прокажённого. На непонравившегося ему он безжалостно писал рапорт. Результат от такого рапорта один — ссылка на Восточный фронт.
Меллендорфу было тошно. От выпитого, от постоянной головной боли. Он консультировался у немецких врачей, работавших в открытом при ревире экспериментальном отделении. Врачи сказали, что головные боли — следствие тяжёлой контузии, прописали успокоительные порошки и микстуры.
Меллендорф сходил даже к русскому хирургу, про которого рассказывали, что он хороший специалист.
Русский выслушал его жалобы, задал несколько вопросов и надолго задумался, словно утонув в мыслях.
Меллендорфу даже пришлось свистнуть, как свистят, окликая собак.
Русский хирург удивлённо взглянул на Меллендорфа.
— Чем удивлены? — спросил Меллендорф. — Моим русским языком?
— В концлагерях многие немецкие сотрудники разговаривают на русском языке. Мне показался знакомым ваш голос.
— Множество лиц походит одно на другое. Что говорить про голоса…
Русский доктор назначил Меллендорфу курс уколов, после которых головные боли уменьшились. Но депрессия осталась.
Меллендорф сел в тени барака прямо на землю, ещё раз приложился к бутылке. Опёрся локтями на расставленные колени, безнадёжно свесил голову на грудь.
Откуда-то к противоположному бараку вышел эсэсман с четырьмя солдатскими котелками в руке. Сел у стены на солнышке, позвал:
—
