приблизительно. Гудящая голова его прямо-таки кругом шла, а перегретые от напряжения мозги маслом сливочным плавились и работать отказывались - совсем, - отказывались выдавать правильные, разумные в той критической ситуации решения…
35
Первое, что стихийно пришло на ум в качестве запасного варианта, - было пойти и позвонить в квартиру на первом этаже, под №20 кажется, окна которой выходили во двор и ярко горели. Позвонить и расспросить хозяев, если откроют дверь, про соседей их, про Чарских: где они? и что теперь с ними? живут ли ещё здесь, в 27-ой квартире, или уже не живут? А если не живут - то куда и когда уехали? и как их теперь найти? Наверняка они здесь всё про всех знают, в крохотном этом домишке. Это же провинция - не Москва. Знают и про Чарских, как пить дать, не могут не знать, что в их подъезде делается... Представиться им одноклассником Лары, к примеру, с которой он когда-то дружил, и которую пожелал увидеть. А почему нет-то, почему?! Чего тут такого особенного и криминального?
Он бы всё так точно и сделал при любой иной ситуации: пошёл бы и позвонил, и расспросил соседей подробно, всё, что надо, у них разузнал, - это было бы сделать проще и легче всего, это было естественно и нормально… Если бы не его ужасающий внешний вид, и не потрёпанные штаны и ботинки отцовские, стоптанные, которые - и Вадим это очень хорошо понимал - отпугнут от него любого нормального человека, вызовут чувства брезгливости и неприязни, большие сомнения и подозрения.
«Это ты-то, скажут они, алкаш гнилой, подзаборный, называешься другом Ларисы? - стоял и прогнозировал он возможный соседский ответ. - Смешно про такое слышать. А чего же тогда, спросят резонно, сам-то к ним туда не поднимешься и не узнаешь про неё из первых уст, ежели ты одноклассник?... Ну-ка, давай, вали побыстрее отсюда, скажут, пока мы милицию не вызвали. Ходит тут, дескать, всякая рвань по ночам, всё вынюхивает и выведывает. Чтобы потом залезть и украсть. Знаем, дескать, мы вас, алкашей поганых».
На том разговор и закончится, не начавшись, на такой вот “оптимистической ноте”. А может статься, что ещё и побьют, либо взашей прогонят…
«Эх, Вадик, Вадик! Чудной ты всё-таки парень, до ужаса прямо-таки чудной! Чего ж ты так вырядился-то, скажи? чего не оделся получше и поприличнее?! - стоял и кусал он губы с досады, морщась от начинавшегося дождя, и, одновременно, беспомощно по сторонам вертя раскалывавшеюся от дум головою. - Оделся бы нормально, как человек, - сейчас и проблем бы не было; ни проблем, ни терзаний».
И бабок, этих бородатых и бородавочных старых ведьм, неизменных спутниц всех подобных старгородских клоповников, на улице, как на грех, поблизости нигде не было видно, ни одной - вот уж действительно незадача. Бабок! которые у подъездов сутками обычно просиживают, кости перемывают всем, и которых можно было бы разговорить на любую тему. И дождик уже довольно приличный моросить начинал, стало совсем темно, холодно, сыро и страшно на неосвещённой улице. Никаких мыслей реальных и здравых, что ему дальше делать и к чему грести, в голове не было. Совершенно. От этого настроение безнадёжно портилось, падало до нуля…
36
Ему оставался один-единственный вариант по сути, чтобы успокоить себя и хоть какую-то радость жизни вернуть, как и робкую надежду на будущее: побыстрее возвратиться домой, помыться и побриться наспех, одеться в одежду и обувь приличную - и опять прибежать сюда, подняться и позвонить в 27-ую квартиру. Тогда, кто бы уже ни вышел и ни открыл дверь - ему будет всё равно: не страшно будет совсем, удобно, солидно, комфортно. Лариса выйдет - прекрасно. Грозная мать её - хорошо. Кто-нибудь посторонний откроет дверь - он будет и на то согласен, с удовольствием примет и это: по-доброму с новым хозяином поговорит, и всё у него про семейство Чарских выведает по возможности. Он умел и любил с незнакомыми людьми разговаривать, изучать повадки с привычками, их настроение и психологию. И попутно оборачивать их, настороженных и сомневающихся поначалу, на свою сторону. Ему бы не математиком надо было работать - психологом, инженером не космоса, а человеческих душ. С годами он подмечал за собою способность видеть людей насквозь, влезать к ним в душу глубоко-глубоко, входить в симпатию и в доверие.
Но и этот вариант он отмёл. Причём, почти сразу же. Он стоял на углу 24-го дома и с усмешкою невесёлой представлял картину, как он пулей, допустим, примчится сейчас домой, где лежит умирающий отец на диване, лежит и молит о помощи и защите, об исцелении, - и, не обращая внимания на больного, с порога объявит поджидавшим его матушке с братом, что ему пока не до них. Ему-де немедленно надо помыться, побриться, получше одеться потом - и уйти на ночь глядя из дома. Куда? Зачем? Непонятно.
Ведь правду-то не скажешь им: что у него засвербело, заклокотало внутри естество его, уже и не-молодецкое вроде бы, но ещё очень и очень даже ядрёное и любвеобильное; что бес в ребро опять ему саданул со всей своей страшной силой; что от этого в сердце адский любовный пожар занялся как от вспышки молнии - прежний, школьный, давно уже вроде бы затушенный и подзабытый. Так, во всяком случае, ему, сорокалетнему седеющему мужику, представлялось, в чём он почти-что уверен был… А оказалось, что нет, не затушен давний сердечный пожар, не забыт; оказалось, что он сильно обманывался и ошибался по этому поводу.
Опять захотелось ему что есть мочи зазнобу школьную разыскать, по которой он страшно соскучился, страшно! Которая ему была нужна позарез - для исцеления, помощи и поддержки, для задушевного покаяния-исповеди, наконец, обретения стимула, смысла жизненного, прежней стойкости, бодрости духа, крепкой веры в себя. Всего того, одним словом, что он окончательно утерял в Москве, и обрести вот уже столько лет не может…
«Ты спятил, Вадик, чокнулся, рехнулся совсем! Честное слово! - в один голос скажут они ему оба, и матушка его, и брат, крайне сурово и правильно скажут. - Тебе 40 лет скоро стукнет уже, дураку! У тебя, скажут, семья, детишки хорошенькие, жена дома ждёт-дожидается. У тебя, наконец, напомнят, отец лежит, умирает, доживает последние дни. Тебе-де поэтому молиться истово надо и горевать, сидеть на привязи у отцовской кровати и плакать, у умирающего родителя прощенья слёзно просить…»
«А ты о чём ходишь и думаешь, о чём печалишься?! - спросят резонно, - о какой похабщине?! Креста на тебе нет! Не совестно, не противно тебе, - в один голос завоют оба, - подобные мерзости у изголовья умирающего говорить?! Чтобы он, не дай Бог, услыхал, какое ты пред его отходом в мир иной греховное дело замыслил… Любовь у него, видите ли, на уме, взрослого женатого человека, отца двоих ребятишек…»
«Постеснялся бы, - сурово подытожат в конце, - греховодник ты этакий! Похотник бессовестный! Прелюбодейник!…»
Прокрутив в голове всё это, подобный с родственниками разговор, абсолютно с их стороны справедливый и обоснованный, ни чем которому не возразишь, к которому не подкопаешься, не придерёшься, - окончательно расстроенный, духом упавший Вадим пришёл к неутешительному для себя выводу. Что надо ему, хочешь, не хочешь, а разворачиваться и идти домой - откладывать на потом свой скороспешный, стихийный и незапланированный к Чарской поход. Как бы ему того не хотелось…
37
И он действительно нехотя развернулся через какое-то время, вздохнул тяжело и протяжно, выругался на себя, непутёвого, самыми гнилыми и гадкими словами сам себя обозвал. После чего, оглянувшись ещё раз с тоской на 24-ый дом и попрощавшись с ним если и не навсегда, то очень и очень надолго, побрёл, не солоно хлебавши, под холодеющий родительский кров, опять никого по дороге не видя, с головой погрузившись в глубокое сомнамбулическое состояние, в котором недавно ещё пребывал.
Возвращался назад к родителям, когда фонари на улицах уже зажгли, и было не так темно, не так страшно. Были хорошо различимы знакомые с детства очертания домов - и частных, и городских, - которые он прежде всегда подолгу и с любовью разглядывал, вспоминая, кто в них живёт или же жил из его прежних приятелей, и что интересного в них когда-то происходило.
Но на этот раз они радости ему не прибавили, настроения не улучшили ни на вершок своими зажжёнными окнами и музыкой из форточек. Вот если бы он с Ларисою в обнимку шёл, и её с пристрастием рассматривал на фоне этих освещённых старых домов, её тепло и любовь, и пухлые губы чувствовал, - тогда бы было совсем иное дело…
38
Где-то через час приблизительно Вадим вернулся домой, промокший, жалкий, потерянный, будто побитый или обманутый кем-то, за что-то предельно-униженный. Вид у него был до того ужасающий, вероятно, почти что покойницкий как и у отца, что это сразу же заметила мать, заметила и всполошилась…
- Ты где был-то, Вадик, родной? И что с тобой? На тебе лица нет. У тебя ничего не случилось? - подступила она к нему с расспросами, с тревогою его разглядывая в дверях, с пристрастием изучая, глубоко в душу взглядом пытаясь ему залезть и до сокровенного там докопаться, как это только она одна и умела. - Мы уж тут волноваться начали: пошёл покурить - и с концами.
- Да, воздухом свежим всё ходил и дышал, - сквозь зубы ответил сын, от матушки глаза пряча. - А то душно у нас тут, прямо сил нет, душно и муторно.
- А чего расстроенный такой… и бледный после прогулки? - не унималась с расспросами мать, безуспешно старавшаяся взглядом цепким поймать глаза сына. - Не заболел ли, случаем? Или, может на улице кто обидел? У нас тут дураков-то хватает.
- Да нет, мам, не заболел. И не обидел никто - не беспокойся. Просто… просто отца нашего бедного жалко. Тяжело ему сейчас: боли у него, наверное, страшные. Как он, кстати сказать, себя чувствует-то?
- Спит, вроде бы, только-только опять заснул. Бульона куриного попил чуть-чуть - и заснул. Мы ему полчаса назад укол обезболивающий сделали, - вот он и задремал. Он от уколов ваших хорошо спит. И слава Богу, как говорится… Да и нам, Вадик, пора спать ложиться. Хватит ходить и гулять, грязь месить по ночам: так одни только лихие люди делают. Завтра вам подниматься рано и отправляться в Москву. Надо поспать, силёнок перед дорожкой набраться… Поесть ничего не хочешь? Компотику перед сном выпить? Не хочешь?…
- Да нет, не хочу. Спасибо, мам. Я сытый.
- Ну тогда иди к себе в комнату, раздевайся и ложись с Богом: я там тебе постель уже разобрала, перину с подушками взбила. Всё готово. Спокойной ночи, сынок. Спи и ни о чём не волнуйся…
39
Время было около восьми часов вечера, когда Стебловы дружно засобирались спать, - детское, что называется, если по столичным меркам судить, по устоявшимся нормам и правилам. Идти и ложиться так рано в постель, да ещё и выключать свет при этом по неукоснительному приказу матушки для Вадима было мукою непереносимой. В Москве-то у них в восемь вечера начиналась самая жизнь. Сначала одни новости по телевизору шли, потом, по другому каналу - другие, следом - третьи и четвёртые. А там и газеты купленные и книги в очередь становились, и что-нибудь ещё из серии интересного и познавательного. В общем, его привычная московская жизнь кипела по вечерам не менее интенсивно и увлекательно, чем даже и в дневное время.
Засыпал он, как правило, около часу ночи. Бывало - и позже
