про что посерьёзнее. Привыкли, черти, все за моею спиной сидеть, свесив ножки. Попробуй их теперь, балбесов праздных, от этого отучи. Хрен-два ведь отучишь. Чуть что, давай, говорят, Сергей Дмитриевич, думай. Ты у нас голова, говорят, ты начальник - всё умеешь и знаешь. Нет, правильно люди толкуют, что кто хорошо и добротно везёт - на того больше всех и накладывают».
«А ты не езди, пап, схитри, отключи телефон», - простодушно советовали дети одевавшемуся отцу, тот же Вадим советовал, жалея очень родителя своего, которому предстояло ехать в такое ужасное пекло - под громы и молнии, под ливень, что сыпал сплошной стеной.
«Нельзя, сынок, нельзя, - следовал усталый ответ. - Уволят… Да и попробуй город наш без света, без электричества хоть на пару часов оставь. Вы даже себе представить не можете, что тогда будет. У всех же теперь телевизоры, холодильники, лампы настольные. Всем бесперебойное электроснабжение подавай. Цивилизация, ёлки зелёные! - будь она трижды неладна»…
Минут через пять или десять за отцом приезжала машина, и увозила его с бригадой электриков в кромешную адову тьму под ливень, ветер и молнии. А они, его жена и детишки, все сидели рядышком на диване, молились за батюшку, с нетерпением ждали его - и от страха тряслись как мыши. Так с этим страхом утробным всё детство и отрочество и прожили. Ливни и грозы в те годы всей семьёй ненавидели, как и метели зимой…
17
Несколько раз отец обгорал из-за короткого замыкания и вспышек в подстанциях и лежал в больнице весь перебинтованный как мумия. Говорил, через силу смеясь, когда они его навещали, что запросто мог и погибнуть бы от фейерверков тех, ослепнуть, остаться без глаз, слепым обожженным калекою.
Но не ослеп, не погиб, не оставил сиротами семью: Господь заботливо его охранял, спасал от разного рода опасностей и случайностей. Потому, вероятно, что батюшка был очень честным и добросовестным, предельно ответственным и безотказным работником и человеком. И всем всегда помогал, как и учил Христос, - и вдовой сестре Татьяне и её семье, тем же племянникам Ленке и Колке, кузенам Вадима, которых батюшка опекал до последнего, над которыми взял шефство после гибели их кормильца-отца; и младшему брату Василию, хромому инвалиду с рождения, которого отец, как помнится, всю жизнь тащил на себе, постоянно помогал тому что-нибудь достать, привезти, разгрузить, что было делом очень и очень муторным. А в целом - помогал всей своей многочисленной родне и дружкам, которых у него почитай полгорода было, и которые вечно возле него, на дружбу и застолья падкого, как жирные тараканы кружились, беззастенчиво пользовались его безотказностью и добротой, его отзывчивостью и человечностью.
А скольким соседским одиноким бабкам он помог со светом, с проводкой и наладкой его, сколько им всем лампочек с работы перетаскал и трансформаторного масла того же для их самодельных лампадок. И ни копейки с них за это ни разу не взял: это была его принципиальная позиция. «Ваши мужья на войне погибли, - твёрдо говорил им всем, - как и мой отец тоже. Какие между нами, сиротами, могут быть счёты?!»
А уж про то, как отец заботился и опекал семью свою, - про то и передать невозможно. Любые просьбы жены и детей, даже самые что ни наесть энергозатратные и утомительные, были для него законом... Семья это знала, эгоистично привыкла к этому, и часто довольно-таки легкомысленно этим пользовалась в своих интересах, никогда не задумываясь, не отдавая отчёта, чего это всё их совестливому, богобоязненному батюшке стоило…
18
Вадим сидел у изголовья умирающего отца и вспоминал с грустью и со стыдом, как однажды (когда он учился на пятом курсе, Университет заканчивал) он сдуру брякнул дружкам-однокашникам, находясь после посещения пивного бара в сильном подпитии, что у них дома-де в изобилии водится чистый спирт. Который его отец, якобы большой начальник по должности, может-де запросто таскать с работы. По-молодости-то Вадим, помнится, хвастливым был: любил про себя и свою семью всякие небылицы рассказывать.
Он рассказал про спирт и забыл: спьяну-то чего не натреплешься. Но ушлые дружки-приятели эту его похвальбу запомнили и, естественно, протрезвев, ему про спирт дармовой напомнили. Поймали его, дурачка-простачка, на слове, взяли, что называется, за длинный язык.
«Привези, - сказали, смеясь, - коли такой богатый, коли спирта дома у вас завались; нас угости, спиртягой чистой товарищей напоследок попотчуй. Учёбу закончим, будем твой тульский спирт вспоминать, и крутого и пробивного родителя твоего славить…»
Делать было нечего: за слова хвастливые, неосторожные надо было ответ держать. И Вадим тогда принял вызов, понадеялся на отца. Знал, что тот его не подведёт: в лепёшку расшибётся, а трепачом-пустозвоном не выставит, спирт добудет.
«Привезу, - сказал простодушно, - чего не привезти. Я, - сказал, - за свои слова всегда отвечаю. С рождения…»
И действительно вскорости ради этого поехал специально домой - просить отца достать ему, хвастуну, обещанного пойла. Родителям же решил всю правду не говорить - соврать решил, что этиловый спирт был нужен-де ему для лечения. У него тогда водились обильные угри на лице - естественное следствие молодости и здоровья. Вот он и решил на этом деле поспекулировать: соврать, что спирт-де ему прописали врачи - для ежедневных лечебных протирок.
У родителей, разумеется, никакого спирта не было и в помине - откуда он у них. Но поскольку Вадим очень сильно просил, прыщами кожными прикрывался, врачами столичными и их процедурами, отец, не раздумывая ни секунды, бросился ему на помощь. Сразу же обзвонил своих деловых дружков на предмет питьевого спирта, половину города оббежал и поднял на уши, золотые горы наобещал, любую со своей стороны помощь - и целый литр чистого как слеза спирта старшему сыну под вечер добыл. «Бери, - устало сказал, - сынок, лечись на здоровье».
Можно только догадываться задним числом, чего потом стоил отцу этот злосчастный спирт, как его, бедолагу, потом за него его дружки-собутыльники на самогонку да на разные ответные дела раскручивали. Чтобы, значит, отец бесплатно на них, “доброхотов”, потом денно и нощно ишачил - отрабатывал отданный спирт; чтобы им, в свою очередь, по электрике помогал, был у них на посылах, на пристяжи. Дела эти известные и понятные: получил что-нибудь от кого-то - сторицей потом верни. Вся жизнь человеческая и отношения на этих фундаментальных житейских принципах держатся.
Но пустомеля-сын, увы, тогда про это не думал, отца своего не жалел - про себя одного только думал-печалился, своё лицо и честь хотел сохранить в глазах хитрюг-однокашников. Прихватил добытый отцом товар, умотал с ним, довольный, в Москву, и там в тот же вечер с дружками весь этот спирт и вылакал. Нажрался с дружками так - до потери пульса и разума, - что потом всю ночь и всё утро блевал, отравленный, и целую неделю ходил больной, разбитый и неприкаянный, проклиная себя, трепача, и свой язык поганый. Вот нужен был ему тогда этот чёртов спирт, спрашивается, - ему, не любившему никогда спиртного? И нужно ли было так легкомысленно дёргать и подставлять отца, ставить его, предельно-ответственного и отзывчивого человека, в зависимое от кого-то там положение?…
19
И таких эпизодов, когда безотказный родитель их ради своей семьи готов был наизнанку вывернуться, из кожи вылезти вон, Вадим мог привести сотни, если не тысячи. Его охотно поддержали бы в этом деле брат его и сестра, и естественно матушка их, Антонина Николаевна, просьбы которой были для отца святы.
И многочисленные родственники Стебловых по женской и мужской линии, друзья отца, сослуживцы, да и соседи те же могли бы это всё с гарантией подтвердить, будь они хоть чуточку откровенны и честны, не криви душой перед Господом Богом, - что был отец, то бишь Стеблов Сергей Дмитриевич, трудолюбив, отзывчив и безотказен всегда, или почти всегда; был достаточно пунктуален, обязателен и справедлив, и очень надёжен, главное, надёжен во всём: в отношениях с людьми, в дружбе, в работе. Недаром же главным его девизом жизненным, который он часто любил повторять детям, и который те поэтому на всю жизнь запомнили, были простые вроде бы слова: «Старайтесь делать всё всегда хорошо, ребятушки вы мои, на совесть. Плохо-то, оно у вас и само получится»…
По девизу этому незамысловатому, что был группе крови отцовской сродни, или глубинному нравственному закону, обязательному для исполнения, он всегда и жил - думал, дышал и работал. Людям нуждающимся помогал всем, чем мог, безалаберно и бездумно порой тратил на них силы, время, здоровье… А теперь вот и сам нуждался в помощи, в исцелении, измотавшийся и издёргавшийся до последнего, израсходовавший к 67-ми годам богатырские свои силёнки, энергию, волю растративший без остатка, щедро заложенные в него Господом, Отцом Небесным.
Но помочь ему, нуждающемуся и просящему, и хотя бы малую толику долга за совместно-нажитое возвернуть, за блага и деньги, и милости превеликие, от него в избытке полученные, никто уже был не в силах - ни врачи, ни жена, ни дети. При всём их огромном желании… И это было для них для всех самое грустное и прискорбное - должниками себя считать, вечными перед отцом заёмщиками…
20
«Странное дело, - с любовью, нежностью превеликой рассматривая дорогое, знакомое до последней веснушки и морщинки лицо умирающего отца, сидел и думал Вадим, чутко прислушиваясь к тому, как дремавший родитель его тяжело, нервно дышит, как из последних сил борется, переваривает в себе страшную, сжигающую его болезнь, старается ей не поддаваться. - Странное это дело - смерть. Событие, про которое вроде бы все хорошо знают и помнят, к которому подспудно готовятся, ждут... Но когда оно, или она наступает, безжалостная и неотвратимая, то почему-то всех повергает в ужас, в смятение полное, в ступор - своею несвоевременностью, в первую очередь, нелепостью и нелогичностью, которые перемежают чувства огромной жалости и вины. Смерть, она уже тем страшна и плохо переносима, как мне это теперь довольно отчётливо представляется, что всех живых делает вечными должниками умерших, перед покойниками в неоплатном долгу - вот что в этом прискорбном событии самое-то неприятное и болезненное… И этот оставшийся долг чрезвычайно муторен и тяжёл для живого чуткого сердца: он-то как раз больше всего и мучает, и изводит...»
«Вот и со мной теперь точно так: и я задолжал батюшке своему очень и очень много. А вернуть уже не смогу: не остаётся у меня для этого времени. Батюшка мой умирает, гниёт изнутри, пожираемый страшной болезнью. А я, его старший сын, его первенец и надежда, руку помощи ему протянуть не могу, чтобы оттащить его от края пропасти, возле которой - я это вижу прекрасно - он теперь отчаянно трепыхается, в которую упасть страшится. И это моё бессилие для меня очень и очень обидно и больно; от него на душе противнее и тягостнее всего…»
«Я знаю: пройдёт ещё какой-нибудь месяц от силы, в лучшем случае - два, и отца с нами рядом не будет, совсем-совсем. Не станет хорошего, доброго, светлого несмотря ни на что человека, безумно любившего жизнь во всех её проявлениях, по-своему, по-рабочекрестьянски разумевшего её, умевшего её ценить и необузданно ей
