Немеркнущая звезда. Часть четвёртая

- Город наш вымирает вроде бы, а количество телефонов растёт. Вон уже сколько народу нового тут напечатано, новых городских абонентов, про которых я и не слышал прежде, не знал, что они существуют в природе»…

24

Но это его удивление было ничто, цветочками в сравнение с тем, что он потом там увидел. Пробежав несколько раз найденные страницы глазами, он, к изумлению своему, не нашёл там фамилию Чарских, которую прежде находил без труда, которая в старом справочнике была на «Ч» одной из первых.
Теперь же этой фамилии не было - ни в начале списка, ни в его конце. Как не было, естественно, и телефона, который Вадим разыскивал, по которому намеревался тайком ото всех позвонить…

От открытия такого его словно обухом по голове ударило, и бросило в жар - так что даже голова закружилась. Ощущение было сродни увиденному некрологу: будто бы он про смерть Ларисы вдруг прочитал, про её внезапную гибель.
«…Что за чёрт?! - остервенело провёл он несколько раз рукой по мгновенно вспотевшему лбу, не веря глазам своим. - Куда они делись-то, Чарские?!... Их что, забыли напечатать, что ли?... Или… или они уехали от нас?»
Последняя мысль была такой неприятной и неожиданной, до того испугала его, что он готов был зареветь от отчаяния, готов был немедленно броситься на «Узел связи», и всё там доподлинно узнавать и перепроверять. Ещё бы: исчезла куда-то Лариса - первая его любовь и последняя его в этой жизни надежда, на встречу с которой он поставил всё, к чему, неосознанно пусть, но внутренне так долго и упорно готовился...

Он опять лихорадочно начал листать и читать справочник в надежде увидеть фамилию Чарских, залез даже в его конец, где были напечатаны новые абоненты, получившие телефонные номера только что, перед самым выходом телефонной книжки.
Но Чарских нигде не было - хоть плач. Он разом потерял связь и с ней самой, и со своим беззаботным и сладким прошлым…

25

Это было невыносимо ему, и было ужасно. В это не хотелось верить…
- Отец, - подошёл он вплотную к батюшке, забыв и про его болезнь, и про всё на свете. - Слышишь меня? Отец. Проснись, пожалуйста, на секунду, - легонечко тронул он родителя за плечо и даже потряс немножко.
- А? Чего? Ты чего, Вадик? - с трудом раздирая глаза, спрашивал сонный родитель, только-только перед этим заснувший и забывшийся, на сына с удивлением глядя, будто пытаясь понять: он его во сне или же наяву видит.
- Отец. Прости, что разбудил, - нервно затараторил Вадим, возле больного на диване со справочником присаживаясь. - Я тут, пока ты спал, справочник новый листал, который нам Сашка принёс, и в нём фамилии одной не увидел, которая раньше здесь всегда присутствовала, сколько себя помню. Объясни, почему?
- Какой фамилии? - спросонья не понимал отец, на сына старшего тупо взирая, рукою жёлтой, бескровной глаза протирая свои.
- Да-а-а… одногодка своего… Мишку Чарского, ты его не знаешь, наверное, - соврал Вадим, не желая выдавать секрета, - с которым я когда-то на лыжах бегал, в лыжную секцию несколько лет ходил. Дружил, одним словом. Раньше-то он в старых справочниках всегда был, всегда я их фамилию там видел. И я звонил к ним несколько раз после Университета уже, с его матерью разговаривал. А теперь их фамилии и телефона в новом справочнике нет. Что бы это могло значить, а? Их что, забыли вписать что ли? Или… или же они уехали из города насовсем? Как считаешь?
-…Не знаю, Вадик, откуда мне знать… Но-о-о, скорее всего - последнее, - подумав, тихо ответил отец, опять закрывая глаза и на диване старом, скрипучем устраиваясь поудобнее. - Причём, уехать-то они могли давно уже. У нас тут списки подолгу не обновляются… Некому их обновлять. И незачем… Дядю Васю нашего, помнишь ещё его, не забыл? - секунду-другую подумав, произнёс через какое-то время отец почти шёпотом, напрягая дремавшую память. - Так вот его, после того как он умер, лет пять или шесть после смерти в абонентские списки ещё вносили. Покойного. Бардак, да и только. Наша российская бесхозяйственность… А чего ты про этого Мишку, про одногодка-то своего, вдруг вспомнил? - неожиданно произнёс он, по-прежнему не открывая глаз и головы в сторону сына не поворачивая. - Нужен он был тебе, через такое-то время. Он что, друг был хороший?
- Да, хороший, очень хороший, отец, - до боли закусив губу и обречённо поднимаясь с дивана, справочник на место кладя, ответил окончательно сбитый с толку и ещё больше расстроенный отцовскими словами сын, весь покрасневший, раздувшийся от волнения, уже даже и заплакать готовый, скупую пустить слезу. - Лучше у меня в жизни, пожалуй, и не было-то никого. Да уже и не будет… Я звонил ему всегда, когда к вам сюда погостить приезжал, про него у матушки его расспрашивал, привет передавал… А теперь вот и передать будет некому… Жалко. Город скоро станет совсем чужой, где уже и притулиться не к кому будет.
-…А ты сходи к нему, коли так. Знаешь же, наверное, где он живёт, - было последнее, что услышал Вадим от засыпающего опять родителя. - Там… на месте… всё и узнаешь, всё выяснишь…

26

Через полчаса приблизительно после этого разговора возвратились из церкви матушка с братом. В квартире стало повеселей. Втроём они сели ужинать. И опять на кухне, а не в комнате, как всегда, за большим столом. В комнате батюшка спал, именно спал, не дремал как обычно, и будить его они не стали. Решили, пусть он лучше подольше поспит, поднакопит силёнок для без-сонной ночи, которых у него оставалось совсем чуть-чуть…

Ошарашенный пропажей Вадим сидел за столом словно каменный, плохо ел, мало пил, ни с кем почти не разговаривал, не общался. Но ни матушка и ни брат на этом не заострили внимания: сами были такими же из-за отца - почерневшими и полуживыми, в себя глубоко погружёнными, в невесёлые думы свои…
Поэтому к Вадиму с расспросами они не приставали. Зачем? Оба списывали его настроение на атмосферу домашнюю, действительно тягостную и угнетающую из-за больного, что лежал в комнате чуть живой. И это было предельно-расстроенному старшему брату как нельзя кстати: это спасло его. Расспросы для него в тот момент были бы самым мучительным делом, пыткою для души, которую он не выдержал бы - нагрубил: и брату своему, и матушке…

27

После ужина он вышел во двор, воздухом подышать, прихватив с собой сигареты. Смертельная болезнь отца, помноженная на московские неурядицы, его опять крепко к табаку привязали, от зависимости к которому он, по рекомендациям врачей, вот уже несколько лет пытался избавиться. Но всё - тщетно.
Во дворе он, прислонившись к калитке, остервенело начал курить: первую сигарету выкурил одним махом, следом - другую запалил, третью… четвёртую в рот засунул. Стоял у забора, курил и курил, бросая бычки под ноги. И всё никак не мог успокоиться и накуриться… И всё про Чарскую со страхом думал, встречи с которой он тайно столько лет ждал, на которую так надеялся и так рассчитывал… И которую неожиданно потерял… Потерял в тот трагический для себя момент, по сути, когда она, встреча эта, была ему позарез нужна, прямо-таки необходима даже как тяжелобольному отцу лекарство. Когда он мысленно уже давно настроился на неё, как на исповедь ту же или причастие, и даже подготовил слова, целые россыпи слов, длиннющие страстные монологи для некогда суженой, для любимой. Но всё отчего-то тянул и тянул, дурачок, не предпринимал решительных действий…

«Неужели ж я больше никогда её не увижу? - с ужасом стоял и гадал он, весь содрогаясь не то от холода, не то от волнения. - Не скажу ей про чувства свои, которые сберегал старательно, лелеял и преумножал все эти годы, не извинюсь за прошлое? И буду до смерти носить всё это “добро” в себе тяжеленым душевным грузом. А потом вдруг возьму и умру, не выслушанный и не прощённый, как лежит теперь и умирает любимый батюшка мой. Неужели ж и вправду случится это?...»
Безрадостная перспектива такая была невыносима и страшна ему, жгла сердце и грудь Вадиму точно также почти, как и опрокинутый на себя кипяток или раскалённое масло. И он, не имея силы терпеть эту жгучую острую боль, непроизвольно отошёл от калитки и машинально, опять-таки, подчиняясь мощнейшему внутреннему влечению, вышел на улицу Победы, которая, при желании, могла прямиком привести его к площади.
Разумеется, он про это отлично знал, коренной местный житель, и, не раздумывая, пошёл туда, на ходу запаливая новую сигарету, не то шестую, не то седьмую по счёту; как лунатик побрёл к дому Чарской, по дороге плохо соображая, зачем он туда идёт, с какой такой целью…

28

На улице было прохладно и сыро. Смеркалось, ночь надвигалась стремительно. Но фонари ещё не зажгли: электричество, видимо, экономили новые местные власти, пуская деньги общественные на собственные радости и удовольствия, на дорогущие особняки, что как грибы вырастали повсюду и резали посторонний глаз. Это было в те смутные годы сплошь и рядом везде, повсюду тотальная коррупция и воровство процветали, обогащение за государственный счёт. К этому все привыкли.
Дойдя минут за десять до площади скорым шагом, взбудораженный и угорелый Вадим как обычно вышел на центр её и встал лицом к дому Чарской, как он это делал всегда, что стало у него ритуалом… Но на этот раз всё было совсем не так: не с такими, как прежде, чувствами он пришёл к дому девушки, не с таким настроем и настроением. Справочник своим известием о пропаже его буквально взорвал изнутри, до основания душу потряс и сознание.
Сердце его растревоженное так больно билось о грудь в тот момент, с такой частотой немыслимой сокращалось, чего-то особенного и решительного для себя прося, пусть даже и безрассудного и противозаконного, - будто бы это были последние для него, стебловского сердца, на земле минуты и последний отчаянный стук. После чего для героя нашего должно было всё закончиться.
Оно, сердечко его колотящееся и перепуганное, не позволило бы ему бесцельно постоять какое-то время, как раньше, мысленной близостью с обожательницей своей насладиться, вспомнить сладкое прошлое - и потом просто так взять и уйти ни с чем, никого не увидев, ничего не узнав, до следующего раза отложив радость и остроту встречи. Оно настойчиво требовало результата и какой-то положительной для себя развязки, конца. Больное, состарившееся и жизнью издёрганное, тяжёлой учёбой, работой, стрессами политическими, верой и правдой долго служившее шальному хозяину своему, сердце Вадима имело на это право...
 
«Ну, где её окна-то и где балкон? И где она сама, моя ненаглядная? куда делась?» - стоял и гадал он, пронзительно зажжённые окна дома разглядывая с приличного расстояния, надеясь Чарскую там разыскать через дневные легко просматривающиеся занавески. Но увидеть её не смог: окон было много, во-первых, и половина их были уже плотно зашторены. Да и расстояние было большое, и сам дом высокий, в несколько этажей. А Стеблов под старость глазами начал слабеть, так что даже и обитателей первых этажей как следует не увидел бы…

29

И тогда - первый раз в жизни - ноги сами собой понесли его во двор, куда прежде заглядывать он не решался.
Они, его всё ещё достаточно резвые ноги, предательски тряслись по дороге, да и самого Вадима трясло и знобило так, будто бы он к самому господину чёрту прямо в логово шёл, откуда нет, и не может