нечто похожее произошло - самопроизвольное спасительное освобождение от угара внутреннего, от перенапряжения. И, соответственно, от вероятного кровоизлияния в мозг, от апоплексического удара. Оргазм, им во сне испытанный, сделал своё доброе, нужное и крайне важное дело - выпустил из его пылающего нутра вместе с изверженным семенем и всю дурную энергию в виде крылатого эроса, коварного обольстителя и искусителя любвеобильных человеческих душ. И этим самопроизвольным выбросом колоссальное внутреннее возбуждение заметно ослабил, как и весь тот разъедавший его мозг негатив, что в нём, словно гной черепной, за последнее время скопился. Опустошённый, уставший, размякший до неприличия, до головокружения и дурноты, “налюбившийся” и “нацеловавшийся” как никогда, и удовлетворённый, - он после этого и мыслями стал утихать, приводить их, разбушевавшиеся, в порядок…
51
И как только он это сделал - душою, сердцем, разумом своим утих, усмирил естество бурлящее, - он совсем по-иному на жизнь и на себя посмотрел - со стороны будто бы. И понял, к стыду своему, обессилено раскинувшийся на кровати, что здорово деградировал в последнее время и измельчал, утерял правильной жизни нить, опошлился и опустился; и, как следствие, - ополчился и озлобился буквально на всех, и дальних и ближних, и правых и виноватых… А всё оттого, что в неудачника превратился и накопил целые копи яда, который его прямо-таки пожирал изнутри, нормально жить и дышать препятствовал, мир Божий ценить и любить, благоговейно им любоваться и восхищаться. Потому что пеленою чёрной яд густо глаза ему застил, представлял всё вокруг в каком-то искажённо-уродливом виде. Что было с любой стороны неправильно, и крайне-опасно для него же самого.
Ну чего он, в самом-то деле, не худший и не последний москвич, выпускник МГУ, ведущий научный сотрудник ведущего же НИИ, опять вдруг вспомнил и привязался к этому вертлявому неучу-недоноску Збруеву через столько-то лет? - несчастному, маленькому, ущербному человечку, пустому, бездарному и ничтожному, не стоящему и гроша. Отчего оголтело и тупо валит всю вину на него? во всех своих бедах и оплошностях обвиняет? Нехорошо, несправедливо это. Да и неверно, ложно в принципе.
Да, Збруев - шакал! Это - правда. С родительской помощью и поддержкою жил, не тужил, все школьные годы, “падалью и объедками” всегда питался, да и теперь, вероятно, питается. Но “объедки”-то эти ему предоставлял сам Стеблов - это же как Божий день ясно. Не оттолкни он в 10-м классе Чарскую от себя грубо и откровенно - чего бы смог в этом случае подлого сделать Збруев? и как ему насолить? Да Лариса его, прощелыгу, и на пушечный выстрел не подпустила бы. На кой ляд нужен бы был тогда ей, счастливой и определившейся, этот вертлявый, невзрачный пигмей?! Чего ей с ним было делать-то?!
А он, Вадим, сам её ему в потные лапы пихнул. «На, мол, бери, Санёк, - сказал озорно, - кушай и наслаждайся. Мне, мол, это без надобности - я себе лучше, вкуснее найду. В столице, мол, такие очаровашки и вкусняшки водятся - пальчики оближешь...»
А теперь вот, по прошествии стольких-то лет, лежит: плачется и истерит, и “онанирует” как пацан, вспоминает счастье уплывшее - и матерится…
«Я, как садовник трудолюбивый, заботливый, но абсолютно-безхитростный и неряшливый, - лежал и ухмылялся он с горечью, - несколько школьных лет выращивал дивный чудесный плод на своём огороде, всю душу в него вложил, все средства и все молитвы. Только и делал, что ходил кругами вокруг - и на него ежедневно радовался и любовался, боясь к нему даже притронуться, косо на него посмотреть... А потом, когда этот плод созрел и на удивление сочным стал и божественно-вкусным, - тогда я ворота настежь открыл, ротозей, и ушёл - погулять: бросил своё творение караулившим за забором хищникам на растерзание. Всё им, злыдням поганым, до последней крохи отдал - вместо того, чтобы самому выращенный урожай собирать и лопать за обе щеки, добреть, здороветь, наслаждаться… Почему, ну почему я так неразумно тогда поступил, не пойму, чудак без-печный и простодырый?! Почему сам даже и в малой степени не попользовался тем, что мне принадлежало по праву?...»
52
На этот острый и чрезвычайно болезненный для него вопрос ответа у Стеблова не было, разумеется, даже и приблизительного. Всё это скрывалось в области психологии его, мiровоззрения, характера и воспитания.
А это всё были такие вещи непознанные и неразгаданные, для любого смертного запредельные, в которых не способен разобраться никто. Совершенно! Ибо это уже есть чистый Промысел Божий, Всевышний, Всемилостивейший и Всеблагой, Всесветлый, Всеправедный и Всесправедливый, Который неисповедим, недоступен и неоспорим, Который - вне всякой критики и понимания. И против Которого кощунственно и грешно роптать, тем более - бунтовать, предъявлять претензии. Его людям мудрым и людям верующим с кротким смирением следует принимать, и разрушительным самоедством не заниматься…
Да он и не роптал, не канючил, не бунтовал, не пытался прожитого перечеркнуть одним махом резким, поспешным и нервным. Просто он был ужасно расстроен неудачно-прожитым днём и без-славным походом на площадь. Как и внезапным исчезновением давней обожательницы своей, к которой он все последние годы в тайне ото всех стремился. Мало того, на встречу с которой рассчитывал как на последний душевный приют, способный дать ему, заблудившемуся, новый великий толчок, радость и бодрость духа; как и достойный жизненный ориентир, силу внутреннюю, уверенность и энергию. И, соответственно, избавление от хандры, от затянувшихся неудач и депрессии.
И вдруг он эту свою спасительную “лампаду-соломинку” потерял. И теперь вот лежал, опечаленный и опустошённый, и с горечью, с грустью немалою сожалел, что уродился таким простаком-недотёпой… Или же, наоборот, через чур рассудительным и расчётливым человеком, прагматичным и деловым, сухим и без-страстным от природы, чей «нрав был завсегда уму порабощён», а не глупым страстям и чувственным порывам...
53
«Прости меня, Ларис, дорогая моя, хорошая, прости! - горячо зашептал он опять, очередным наплывом воспоминаний о далёкой школьной любви растревоженный, когда на часах уже далеко за полночь было, и дождь за окном потихоньку начал стихать. - Прости, что так у нас всё с тобой несуразно тогда получилось, словно в дурном кино… И за Збруева меня прости, что заставил тебя с ним, прилипалой завистливым, любовные кренделя выделывать на потеху всем, по городу да по подъездам мотаться, крутить показные шашни. А может - и девственность ему, козлу вонючему, отдавать мне в пику в какой-нибудь подворотне, самое дорогое своё достояние. Я ведь понимаю, Ларис, что это всё от отчаяния было, от справедливой ярости на меня, дурачка, и обиды. Поэтому и не сержусь на тебя, любимая моя, славная, чудная девочка, не сержусь. Честное слово!… Но не злись и ты на меня, умоляю, не надо, не поминай меня всуе лихом. У меня и так теперь всё в жизни наперекосяк, если сравнивать с тем, когда ты, любимая, была рядом…»
«Я тогда очень в Университет хотел поступить, пойми. Буквально бредил Москвой и мехматом, математикою был очарован как небесами обетованными, которую больше всего на свете любил… даже и больше тебя, моя милая, хорошая, каюсь. Великом учёным на полном серьёзе мечтал и надеялся стать, не вру, новым академиком Колмогоровым или Понтрягиным… Вот поступлю, надеялся, устроюсь там понадёжнее, на твёрдые ноги встану, а потом и тебя в Москву привезу - когда будет у меня там с работою и жильём всё в порядке. А без этого какая любовь, и какая семья? - сама, поди, понимаешь, - когда негде и не на что жить - есть, пить, детишек рожать и воспитывать, одеваться и обуваться. Бомжи не создают семьи, согласись, не плодятся и любовь не крутят. Все они - неудачники и бобыли, презренные, низкие люди…»
«Именно так я думал, Ларис, так в десятом классе мечтал, на будущее планировал и загадывал, по полочкам всё раскладывал, по годам. Поклясться тебе могу всеми своими святыми, что я будущую свою жизнь исключительно с тобою одной связывал, и ни с кем больше. Других кандидатур у меня не было… Но только вот беда: “порядок”-то этот мой долгожданный в виде собственного угла и собственной столичной койки всё не наступал и не наступал. И ты, соответственно, отдалялась всё дальше и дальше; пока совсем ни исчезла из вида, пока «кипучая и могучая, никем не победимая» Москва не затёрла тебя окончательно»…
54
Думы его, не останавливаясь, стремительно летели в прошлое по причудливым лабиринтам памяти. И он не осаживал их, не прерывал - продолжал дальше свой мысленный задушевный рассказ, чувствуя прямо-таки непреодолимую потребность перед посетившей его, задремавшего, школьной подругой в жилетку горько поплакаться, всё ей про себя как на духу рассказать, на судьбу-злодейку пожаловаться. Именно ей, любимой и отвергнутой им когда-то, которую он, состарившийся, страшился навсегда потерять.
«…С жильём у меня были большие проблемы в столице, Ларис, про которые не хочется вспоминать; с пропиской сложности были. Всё это я смог получить одним махом только тогда, когда на москвичке женился в аспирантуре и стал москвичом. А без этого я в Москве не зацепился. Уехал бы в какую-нибудь Тмутаракань - и в два счёта бы там от безысходности спился и загнулся. Это уж точно, это - как пить дать. Этот печальный провинциальный путь многие у нас в МГУ проходили… Но только не думай, родная, что я исключительно по расчёту женился, что я совсем уж гнилой и пустой человек внутри. Когда я с невестою своей пошёл заявление в загс подавать, мне уже 24 годика было. Я уже давным-давно перезрел и на каждую молоденькую студентку ходил тогда и оглядывался, сладкие слюни пускал, “половой истекал истомою”. Любую, как говорится, давай - на любой бы женился, не побрезговал, чтобы “голодным” не быть и через чур озабоченным. Физиология из меня тогда так и пёрла… Поэтому-то когда я на какой-то там вечеринке студенческой супругу свою теперешнюю увидел, круглолицую и полногрудую хохотушку, дородную и дебелую - влюбился сразу же, честно тебе признаюсь, голову от чувств потерял… А уж когда с ней поближе потом познакомился и убедился, что она и человек замечательный и из хорошей семьи, то и тянуть-прикидывать больше не стал: через месяц предложил ей руку и сердце… Она, не раздумывая, согласилась. И мы поженились, стали жить-поживать и добра наживать, детишек рожать, квартиру быстро купили…»
«Мне повезло с супругою, Ларис, страшно повезло. Врать и душою кривить не стану - грех это. Она мне теперь и за сестру, и за товарища, и за кормильца. Молодец! Умница, да и только! И работает, и семью на плечах держит, и детишек воспитывает, не ропщет. И, главное, мне никогда претензий не предъявляет, что я в последние годы на месте забуксовал и даже комплексовать начал, нюни распускать по поводу новой жизни… Так что с женой у меня всё нормально, родная, всё хорошо: дай Бог каждому такую, как говорится. Только… только всё равно о тебе у меня голова и душа болят, к тебе теперь всё моё естество стремится. Жена - это уже часть меня, спору нет, моя вторая и главная половинка! Как и детишки те же, родители, брат с сестрой. Это уже родное, это -
