надежды на будущее…»
«И за что я так жестоко, по полной программе наказан, будто бы проклят даже? - ума не приложу! Может, за тебя, Ларис? - за то, что так сурово и несправедливо с тобой тогда обошёлся?.… Наверное, за это. За что же ещё! Других больших подлостей и грехов на моей совести вроде бы и нету… И теперь я вот часто думаю, когда в Москве один остаюсь и жизнь свою неудавшуюся и задрипанную раз за разом в голове дотошно прокручиваю и вспоминаю: а нужно ли было мне в школе тебя отшивать? так жестоко и грубо с тобой обходиться? от себя как мусорную кучу брезгливо отпихивать? Может, надо было бы закрутить роман на всю катушку, как это Збруев сделал, - а не к Университету готовиться, не к учёной стезе, для которой я жидковат оказался? Сейчас бы жили с тобою счастливо здесь, на своей малой родине, детишек кучу бы нарожали - и ни о чём плохом не думали, не печалились. Ни ты и ни я! Сидели - и радовались на них, семечки как воробьи поклёвывали на скамеечке. И ни каких проблем и сомнений, глядишь, истошных воплей о помощи, о защите тогда и не было бы…»
57
Лишь ближе к утру закончилась та его мысленная жаркая исповедь, предельно страстная, искренняя и душещипательная, нелицеприятная для него самого, нервная и болезненная, в которой ни грамма не было фальши с лукавством, позы, желания будто бы слышавшей его Чарской понравиться и угодить, гипотетическую слезу из бывшей подруги выбить. Кончилась исповедь лишь тогда, когда последние силы иссякли.
Укладываясь поудобнее на кровати с намерением хоть немного вздремнуть, если уж полноценно выспаться не удастся, измочаленный думами и треволнениями, смертельно-уставший Вадим уже твёрдо решил для себя, что просто обязан в ближайшее время вновь приехать к родителям из Москвы. Но только уже один и на своей машине. И разыскать по приезду Ларису - пока это ещё не поздно сделать, пока тут знают и помнят её; да и его родители пока ещё, слава Богу, живы, и есть куда приезжать, где остановиться.
Разыскать - и потом задушевной беседой и покаянием перед любимой, им когда-то жестоко отвергнутой и обиженной, снять, наконец, давний незаживающий грех с души, облегчить её, истомившуюся, и оживить для собственного же блага и пользы. Чтобы дать себе самому возможность тихо и спокойно век доживать, к стремительно надвигавшейся старости и смерти готовиться.
Умирающий батюшка надоумил его на это, перед уходом будто бы говорящий явственно и недвусмысленно холодеющими губами:
«Думай о смерти, сын, каждый день думай! И торопись жить. Не откладывай на потом то, что откладывать категорически не следует; не уноси недоговорённое и недоделанное в могилу. Поверь, это так тяжело, за это больше всего обидно и больно! Я, вот, помнится, два века себе когда-то по дурости молодой намерил: думал, что всё смогу, всё успею, что всесилен и всемогущ, и впереди у меня - Вечность. Поэтому-то Бог знает на что силёнки и время растратил… А теперь, когда состарился и поумнел, когда смерть совсем-совсем близко ходит и ухмыляется, стальные зубы скалит, - теперь только о том и тужу, что так и не сумел за отпущенный Господом срок дарованной жизнью правильно и с толком распорядиться, отделить дольнее от горнего, сиюминутное от непреходящего, главное от второстепенного, наносное и плотское от духовного. Поэтому главное-то и упустил, дурачок! Причём - безвозвратно! Не повторяй моих ошибок, сынок! Слышишь? - не повторяй! Умоляю, будь умником и будь Человеком...»
58
Этот отцовский предсмертный негласный наказ стал для Стеблова приказом. Который он принял к исполнению незамедлительно и безоговорочно, и который ему тем приятнее и легче было исполнить, что он-то своё “главное” уже хорошо знал: разыскать как можно скорее Чарскую.
Ему это будет достаточно просто сделать. Для этого потребуется лишь одно: навестить в ближайшее время умирающего отца, и под этим предлогом прийти к ней домой ещё раз, уже прилично одетому и ухоженному, и всё там подробно узнать - пусть даже и у соседей. Чарские не могли далеко уехать, был почему-то уверен он, если вправду уехали. В лучшем случае, в Туле обосновались, куда перед пенсией переводили на ПМЖ всех крупных городских чиновников, и до которой на его стареньких «Жигулях» было от них около часа по времени.
Вот он туда к ней и поедет, адрес её предварительно разузнав, предположительное местонахождение. Разыщет её там в какой-нибудь новостройке, обрадуется, когда она откроет дверь, обнимет и расцелует по-дружески в обе щеки, подарит охапку цветов, которые по дороге купит. Не важно, что она, вероятно, замужем уже давным-давно, что, может быть, даже и муж будет рядом, дети. И все будут с удивлением на них смотреть, с лёгкой досадой даже… Пусть будут и пусть смотрят! Пусть! Ведь он навестит её не с намерением умыкнуть из семьи, глупостей разных наделать с подлостями вперемешку! Какие глупости и какие подлости в его-то возрасте?! - на которые он и раньше способен не был, по-молодости, когда ещё вовсю в нём “играл гормон” и пошалить-порезвиться хотелось.
Нет, прошлого уже не вернуть, не воскресить былых чувств и отношений прежних, ребяческих. Время их, как двух суженых, двух влюблённых, двух голубков, безвозвратно ушло, разделив обоих стеною, которую не обойти и не прошибить ничем, которая крепче и качественнее любого железобетона будет. У него ведь и у самого семья, замечательная жена и дети, мальчик Олег и дочурка Светлана в Москве его дожидаются с нетерпением и любовью. И он их всех очень и очень любит, страшно скучает по ним, когда уезжает к родителям на побывку или ещё куда. Из его жизни их троих уже не вычеркнуть ни за что: он и сам этого не позволит сделать, порвёт за семью любого. Ибо семья для него, как и состарившиеся родители, было дело абсолютно святое и дело первостепенное, которое в его понимании было дороже и выше всего - дружбы, случайной любовной связи, богатства, престижной и важной работы, славы даже, даже и её. Всё это он с лёгкостью за благополучье семьи бы отдал, не раздумывая ни секунды: он в точности был этим похож на умирающего отца. Он как бы перенимал это святое качество у отходящего в мир иной родителя.
Поэтому-то он никому и никогда не был страшен как обольститель и совратитель, или махровый пакостник-рогомёт, разрушитель чужих чистых душ, крепких семей и судеб, - путь его не опасаются дети и муж Ларисы. Он приедет к ней исключительно в качестве старого и доброго друга, одноклассника, товарища школьного, искреннего её почитателя, которого совсем не надо бояться, который никому не причинит зла и бед.
И он не станет там ни от кого прятаться, сидеть и у подъезда ждать, пошло выслеживать-караулить “жертву”. Нет, смело зайдёт к ней в дом, поздоровается и представится домочадцам, всех их там успокоит и угостит, какой-нибудь подарок подарит. Детям - торт или фруктов, тех же московских конфет, мужу - коньяку бутылку. После чего убедительно попросит хозяйку выйти с ним на улицу прогуляться. А может быть даже и пригласит куда-то. Есть же у них там, в их захолустной Туле, рестораны какие-то или кафе, где можно посидеть и поговорить спокойно, в глаза друг другу пристально посмотреть, как раньше они это ежедневно делали, душою опять возрадоваться и насладиться, пережитое вспомнив. Ведь столько лет прошло! столько лет! И столько счастья божественного и дорогого в далёком детстве осталось!!!…
59
Вот они и поедут туда, в кафе или ресторан, сядут там друг перед другом за каким-нибудь маленьким столиком, где будет тихо-тихо вокруг, где только лёгкую музыку будет слышно. И он всё ей там про себя подробно расскажет за вином и шампанским: как все эти годы жил без неё, учился, трудился, корни пускал в Москве; как встретил горбачёвскую, а следом и ельцинскую перестройку, как к ней отнёсся и как пережил. А главное - объяснит, наконец, растолкует подробно, с чувством, через двадцать-то лет разлуки, почему когда-то так трусливо и глупо убежал с последнего школьного бала, бросил её несчастную на произвол судьбы, ничего из происходящего не понимавшую.
Он извинится за это бегство, слёзно попросит строго его не судить… а просто понять попросит, элементарную вещь понять, что был он тогда по сути дела ребёнок. И не готов был так быстро жениться, создавать с ней семью, нести за неё и их будущих общих детишек ответственность, заботу на себя брать, семейные тяготы с хлопотами, которых в первые несколько лет, когда дети маленькие, за глаза хватает.
А по-другому себя с ней вести - “поматросил и бросил”, что называется, “пенки” снял и в кусты, словно пёс поганый, - нет, на это он категорически не был согласен и не был способен, категорически! Потому что любил её - он это особо ей подчеркнёт, твёрдо и без запинки, - несколько школьных лет жил и дышал ею одной, душою, сердцем питался, как ребёнок питается матерью. Он и сейчас её помнит и любит. Именно так. Может быть даже и больше, чем тогда, когда неразумным школьником был, и когда математика ему всё на свете застила.
А теперь математики нет, Университета нет, учёбы и работы нет. Ничего из светлого прошлого не сохранилось, будто в песок утекло. Потому и цели в жизни у него не осталось, ни к чему никакого стремления, тяги. Одна она, Лариса, у него теперь только и есть в качестве некоего светлого внутреннего ориентира, или душевного маяка и на будущее робкой надежды. Вот увидит её, посидит часок с ней, пристально на неё опять посмотрит - и может снова воскреснет и оживёт, как ожил он в последний школьный год, из интерната домой растерзанным и пустым возвратившийся…
Всё это он обязательно должен при встрече ей рассказать - всенепременно! Чтобы узнала она, наконец, сорокалетняя повидавшая виды дама, про его к ней огромное нежное чувство, которое он бережно в душе хранит как самую святую реликвию, или те же имена родительские и ребячьи. Узнала бы - и ничего плохого больше не думала, не гадала, не терзала себя дурацкими сомнениями и мыслями чёрными, разрушительными, по поводу их незадавшихся школьных любовных дел: что там, дескать, было с её стороны не так? и почему всё у них, семнадцатилетних, печально закончилось, не начавшись?
Не надо ей больше про это думать и казнить себя, не надо! А надо знать и помнить только одно, главное, светлое и великое: что она - замечательная, лучше всех! И её горячая и искренняя любовь к нему - лучшее, что у него в детской жизни было. Она - и школа четвёртая, общеобразовательная, их детско-отроческая колыбель. Это и есть до сих пор два самых ярких в его прошлой жизни события…
60
С такими мыслями он, наконец, и заснул, когда часы на стене уже начало шестого показывали. И спать ему оставалось фактически уже совсем чуть-чуть, после чего надо было просыпаться с больной головой и с братом в Москву отправляться.
Уснув, он и не заметил, как правой рукой упёрся в стенку спальни, поклеенную простенькими обоями. Аккурат в то самое место упёрся, где когда-то давным-давно, в начале десятого класса, им собственноручно было написано на стене фломастером одно изумительное изречение Александра Блока, которого они тогда проходили в школе, помнится, - поэму его «Двенадцать»… Это блоковское благословение-напутствие другу-единомышленнику и россиянину-земляку, вычитанное теперь уже и не
