уж не говорю о пользе самого философа. Само движение мысли, набирая обороты развития с того же самого (мысли как таковой) или тождества мысли и бытия не может остановиться на различии, на котором, кстати, она и узнает о том, что она мысль, а не предмет мысли и тем более не объект, как предмет вне мысли, доводит мысль и вместе с ней мыслителя до противоположности изначальному тождеству, в котором был в себе. Приходит первый кризис сознания мыслителя. Он отказывается от мысли, точнее, яснее, от ее упрямства, от философского предрассудка. Но он упорно ищет утерянную точку опоры. Он не может ее уже найти в наивном философском мифе, сказке о том, что все является мыслью и что благодаря этому он всем ей управляет. Теперь он не может управиться не только всем, но и самой мыслью, которая вышла из под его повиновения. Она сама с собой не может управиться, двоится, расщепляется, становится неуловимой в своей обратимости, меняется до неузнаваемости, наконец, обессмысливается, превращается либо в абсурдный объект, либо в безобъектную фантазию. Философа мучают сомнения. Он потерял свою философскую невинность. Теперь уже ничего нельзя сделать. Они будут сопровождать его до последней минуты живой мысли. Но можно на время их от себя отогнать, преодолеть частично их использованием для утверждения несомненности самого положения сомневающегося. Так через критику самого себя к мыслителю приходит уверенность в самом себе. И здесь его поджидают опасности. Одна из них - опасность пуризма. Можно до такой степени увлечься самоочищением, что очиститься от самого себя, достичь предела ментальной дезсубъективации, превратиться в пустой класс объекта, состоящего только из самого себя, то есть объекта. Другая опасность состоит в том, что можно увлечься обратным, а именно потеряться в другом или других. Это опасность ментальной имитации в пределе интеллигибельной мимезации. В результате получится пустой протеический субъект, принимающий форму любого существа.
Как избежать этих крайностей, которые опасны превращением мыслителя в бездумный объект в качестве архата или в призрачный, иллюзорный субъект в качестве софиста? Только полагаясь на логику развития самой мысли, ведь ничего другого не остается, собственно говоря, делать философски. Это значит, что необходимо держаться мысли, которая знает себя, знает, что от себя ждать, и находить путь между крайностями. Но и здесь мыслителя поджидает опасность их смешения и упрощения. Если это произойдет, то он утратить ясность в мутном смешении и ложном упрощенческом подавлении (under press) как превратном преодолении запутанности и тупика мысли. Противоядием смешения и упрощения выступает постоянная проверка на идентичность самой мысли, на то, насколько она осмысленна, имеет смысл, что невозможно без работы продуктивной способности воображения и интуиции. Одной логичности и рассудительности мало. В связи с чувствами и волей мысль может преодолеть своих демонов сомнения с его мотивированным беспокойством, рассудка с его ошибками, подменами, заводящими в пустоту смысла, разума с его иллюзорной идеализацией. Правда, если будет держать чувства на поводке логики, не впадая в чувственную или сверхчувственную доверчивость, не увлекаясь призрачными мечтаниями, и не дергать их без нужды, демонстрируя свою волю. На таком пути движения мысли возможно обретение истины в синтетическом итоге через преодоление своих трудностей и одоление чужих слабостей, точнее, ослаблений. Вот тогда разрушительная работа борьбы со своими слабостями и общими предрассудками принесет пользу.
И последнее, что можно порекомендовать философам: не надо полагаться на авторитеты мысли. Как правило, образцом или идеальным философом называют Сократа, этого софиста как ложного друга истины, или Платона, который свел философию к политологии, превратил ее в идеологию, я уж не говорю/пишу о Гегеле – этом неподражаемом государственном мыслителе. Понять их можно, если принять ту истину, которую изрек Хайдеггер: «Великие совершают великие ошибки». Да, действительно, Сократ был софистом, но таким софистом, который полагал, что только он софист, то есть, мудрец, по разуму, тогда как другие, софисты по недоразумению. И на это у него были основания. Но это не отменяло того, что он был софистом, за что и пострадал из-за своего не прямого, которое простительно, а превращенного тщеславия, тщеславия иронии. По ироническом пути нельзя дойти до истины. Сократ остановился на середине: ни туда, ни сюда. Путь дальше продолжил Платон, но его идеализация государства свела с этого пути на извилистую тропу политической идеологии Послезакония. Гегель прошел весь путь, но не смог остановиться на истине, на ней удержаться, и дальше покатился под горку государства, в качестве его философа, погруженного в само его основание, где «сошлась вся тяжесть мира», как в свое «темное время» выразился Данте Алигьери об аде.
Теперь попробуем определиться с тем, что такое религия и подумать над тем, как не допустить подавления ею философии. Религия – это работа веры, или уверение себя в том, что бессмысленно и бесчувственно. Ведь мы, люди, способны верить только тому, что нельзя потрогать руками и знать, иначе, если бы это было не так, то достаточно было бы одних ощущения, представления, восприятия, понятия, суждения и умозаключения. Но есть и то, что мы принимаем на веру. От того, что мы верим во что-то, не значит еще, что оно есть само по себе, но оно есть также, как и все перечисленное, относительно, то есть, есть в отношении к вере только. Следовательно, не само по себе, а в вере. Если так, то бога нет самого по себе, как абсолюта, он есть только в вере. Что конкретно это означает? Ничто иное, как только для верующих, а не для самого себя. Поэтому его на самом деле нет. Если бы он был, то он был бы сам по себе, а не по вере. Он есть конструкт веры, ее олицетворение. Я говорю страшные вещи, потому что говорю правду, которая, разумеется, запретна для верующих. Они меня не услышат. Те же, кто не верует, но говорит так, как будто верует, это знают, но не договаривают, помня народную поговорку: «Не буди лихо, пока оно тихо». Имею в виду «лихо» невежд и мракобесов. Кстати, бесов тоже нет, это художественный образ. Да, и я публично этого не говорю, а говорю только себе и лишь с тобой делюсь в приватной письменной беседе.
Так вот, религия, как и все, мы приводили выше в пример философию, начинает с простого, в ее случае с фанатизма. Фанатизм есть чистый феномен веры, еще не испорченной художественным вкусом, моральным чувством и интеллектуальной рефлексией. С течением времени развиваясь и распространяясь, религия усложняется, портится: становится человечной, для фанатиков – греховной, обрастает своей системой аргументации и доказательства истин веры для обуздания ума верующих, совершенствуется в качестве поэтического пророчества для умиротворения их душевных движений. Вот здесь и начинается «темная пора» существования философии. Та философия, которая с грехом пополам, с мифической (сказочной) бестолковостью, подменяющей реальность иллюзорностью магического ритуала, обрела призрачную самостоятельность, теперь ее полностью теряет в душных объятиях религиозной веры. Философия допускается в тоталитарном религиозном космосе только на правах служанки богословия. Причем используется в этом качестве прежде всего против философов. Тогда когда все интеллектуалы становятся клерикалами, то такая служебная «философия» используется лжефилософами/схоластами против самой философии в большей или меньшей степени в зависимости от того, насколько они были свободны в мысли от навязчивых догм веры, следуя законам мышления. Такую служебную философию мы знаем по имени «схоластика» или «школьная философия». Ее современной преемницей уже в эпоху не религии, но идеологии, является учебная (или университетская) философия. Почему оказалось возможным использовать философию в качестве служанки богословия и полностью ее с ней, с такой ролью, служебной функцией, идентифицировать? Внешней причиной такого уничижения или деградации философии являлась откровенная интеллектуальная агрессивность религии. А вот внутренней причиной философского падения явилась ее мистификация на закате античности, когда философы занялись философскими мифами, то есть, стали заниматься не философизацией (осмыслением) мифа как культуры, а мифологизацией самой философии, превратили ее в миф. После этого, после ее ослабления, увлечения спекулятивным (философским, рефлексивным) фантазерством, враги философии из числа верующих, то есть, не людей мысли, а людей веры, ее добили тем, что использовали не для достижения истины, а для введения в заблуждение. На переломных моментах истории, как это случалось не раз и не два, а многократно, так и сравнительно недавно в XIX и XX вв., имело место использование уже не философии мифологией и богословием, а философией мифа и религии для утверждения и демонстрации своей уже немощной силы ума, нуждающейся в аргументах сказа и веры для своего выживания. В качестве примера можно взять так называемую «религиозную философию» и философскую компаративистику с мнимой проблемой «Восток-Запад».
Дело осталось за малым, которое раздулось до необъятных размеров («из мухи сделали слона»), - за идеологией. Вот этой ситуацией философской беспомощности (интеллектуальной импотенции) интеллигенции, этой корпорации «умов бесплотных естества» и воспользовались решительные люди, управляющие народами. Кстати, вторичное появление идеологии, уже после Платона, приходится на конец XVIII – начало XIX в., когда философия пришла в упадок, организованный скороспелой наукой. Оно было делом сугубо философским, точнее, тем занятием философов, которые им хотели себя развлечь (на большее уже были не способны, так как истощили себя научными занятиями и художественными опытами) и власть отвлечь от самих себя, для того, чтобы никто им не мешал заниматься самими собой. И удумали они, эти философы-просветители, просветить власть на предмет того, как сделать так, чтобы хорошо жилось всем, прежде всего властителям, в разумном порядке: правителю хорошо, его слугам неплохо, а народу так плохо, что и как может быть хорошо. То есть, решили за всех эти Философы, вернее, фило-софисты, быть их всеобщим сознанием. Не ведали еще они того, что таким сознанием можно быть только абстрактно и называется это идеологией не в смысле системы идей, а в смысле одержимости ими таким образом, что свой частный, личный или корпоративный, интерес они подменили всеобщим, подсказав тем самым власти как именно можно править всеми словом и пером, а не мечом и топором или ружьем. В результате рано или поздно они сами стали жертвами идеологии, которая совершила смену духовных блюд, потчуя теперь нищих духом своим «интеллектуальным бигфутом», начиная с доморощенных, выращенных в университетских питомниках, учителей «учебной философии».
Что делать в таких нефилософских условиях человеку, который любит думать? Разумеется, заниматься мышлением, не обращая внимания на религию и философию и прочую
Вы бы, как настоящий. философ, двумя-тремя предложениями изложили бы мысль, которую хотели донести до своих читателей.