своей главной точке – «вдоху» (на звуке а¹), после которого возвращается её прежняя, гимническая динамизация – но уже с «итоговым» разрешением в тонику Ре мажора. Значит – всё!! Доехали!!! Поступенно нисходящая к тонике мелодия переходит в своё многократно и всё более ускоренное повторение – стремительную коду, приплясывающую и притоптывающую от радости, ликующе высветившую мажором главную тему, и обрывающуюся в задорно-утвердительном притопе (d¹-d¹-d¹) сразу, без подытоживаний.
23.
Каким бы ни был наш анализ, но и после него название осталось как будто в стороне. Но ведь название – часть художественного произведения и не может не иметь в себе обобщённости, разъяснять напрямую всё. Иначе мы имели бы –
Впечатление от путешествия по Ладожскому озеру, а не «Угрюмый край, туманный край»;
Трио Памяти Н.Г. Рубинштейна, а не «Памяти великого художника»;
Вариации на русскую песню, обработанную в старинном стиле, а не «Вариации на тему рококо» и т. д.
Наверное, чем сочинение сильнее затрагивает личные переживания композитора, тем сильнее обостряется и проблема названия – об этом говорят, например, проекты труднораскрываемых названий –
для незавершённой симфонии – «Жизнь»,
для Шестой симфонии – «Программная» (заменённая в итоге на «Патетическую»).
Как будто название призвано лишь указывать заинтересованному слушателю направление, по которому можно пойти, а можно и не пойти, ведь в общем плане может быть достаточно самой музыки – она и так выражает всё, что нужно. Для музыкантов всё запечатлено в нотном тексте, и обычно мало риска при выполнении указаний композитора сыграть что-то кардинально не то. Оттого так кратки и чётки личные пояснения Чайковского исполнителям. Оттого и Кашкин мог играть с композитором Секстет, но ничего не спрашивать о содержании. Письмо Н.Ф. Мекк о Четвёртой симфонии и развёрнутые объяснения автора («неясности и недостаточности» которых он тут же ужаснулся) – известное исключение.
Кашкин, кстати, отмечает, что в их дружеском кругу не было принято говорить о своих чувствах по поводу музыки (хотя профессиональные вещи обсуждались охотно):
«Мы все [товарищи по Московской консерватории] как-то боялись лишней экспансивности в выражении чувств, и горячих похвальных речей Петру Ильичу от нас слышать почти не приходилось, он должен был скорее догадываться, не столько по смыслу слов, сколько по интонации, по выражению лиц о том, что ему могло быть сказано. У всех нас было какое-то общее чувство стыдливости … и [мы] щеголяли своею сдержанностью, вероятно, доходившей иногда до неестественной натянутости; впрочем, короткость наших отношений позволяла нам легко понимать друг друга с полуслова.» ([73])
А как часто композитор обходился без пояснений!
Отчего название «Итальянского каприччио» никак не предупреждает о запечатлённом там трагическом переживании?
Отчего замысел Скрипичного концерта, связанного со стихотворением Лермонтова «Родина», вообще никак не пояснён?
И точно также никто не предупреждён о панихиде III части Третьего квартета?
Или вот наша загадка: зачем в наивысшем воплощении тоски по Родине композитор решил «запутать» нас Флоренцией?
Нет! Этим названием он честно предупредил нас, что для него Секстет связан с конкретным местом – только не с местом вообще, а – для него, когда он там находился!
24.
Так чем же была для Петра Ильича Флоренция? Зачем он туда ездил? Какие чувства там испытывал в свой последний, восьмой по счёту, решающий для возникновения Секстета, приезд туда в январе-марте 1890 года? Если обобщить переписку за тот срок, то выделятся следующие вещи:
1. Композитор поехал туда на отнюдь не живописные зимние месяцы, не ради достопримечательностей, а по установившемуся обыкновению, чтобы в спокойной обстановке сочинять музыку – оперу «Пиковая дама» – срочным заказом.
2. Флоренцию в тот свой приезд он еле терпел.
3. Главное там переживание, не связанное с трудом по сочинению музыки или с житейскими событиями, очень сильное и отпускающее только на время работы – это тоска по Родине – не всегда осознаваемая, но заглядывающая отовсюду, и подчас необычайно острая, доходящая до слёз, до физической болезни, до желания всё бросить и нестись обратно, до страдания, которое если бы не творчество, невозможно бы было перенести.
Как резко противоречат этому идиллически-иллюстративно-итальянизированные трактовки Секстета! Даже странно, откуда они взялись. Как можно было заслониться шаблонно понятым названием от живой музыки Чайковского?
Предоставим говорить самому автору, который выразил всё необычайно точно. Настолько точно, что мы легко могли бы строить всю нашу работу от писем композитора, если бы не хотели показать, что музыка сама обо всём говорит.
А письма Чайковского необычайно ценны уже потому, что, несмотря на чуткие изменения тона при обращении к разным собеседникам, о своих переживаниях он высказывался открыто.
Итак, мы оставили за кадром как внешние события (кроме некоторых, например, карнавала, попавшего в сетования), так и главный элемент флорентийской переписки – напряжённую работу с братом Модестом над частями «Пиковой дамы», – и честно выписали из писем Петра Ильича от 18 января до 17 апреля 1890 г. всё о его тоске (и заодно – первые вести о Секстете, чтобы как-то показать разрешение в душе композитора огромного диссонанса). ([74])
Обратите внимание, какими кругами ходит эта неизбывная тоска, как меняются, чередуются, сплетаются её состояния и объяснения:
– отчаяние от разлуки с Родиной
– одиночество, нехватка близких людей, их писем
– отторжение Флоренции
– необъяснимость причины тоски
– ослабление тоски благодаря работе, но всё равно
– мысли о конечности жизни
– уныние
– отсутствие счастья
– душевная усталость
– скука во все перерывы от работы
– десятидневная лихорадочная болезнь – от простуды,
или серьёзная, неизлечимая?,
от утомления,
от составления клавираусцуга,
от нервов,
от Флоренции
– нетерпение вернуться на Родину.
При этом самыми постоянными остаются: стремление на Родину и обратная его сторона – жалобы на Флоренцию. И по отъезде, уже в письмах из Рима ([75]), композитор обобщает свои переживания именно в таком ключе.
Вставка объёмна – оттого что Чайковский писал об этом почти в каждом письме! Для желающих сократить просмотр можно ограничиться обобщающим письмом к К. Романову (на стр. 37), или же сразу перейти на стр. 38 к продолжению нашей работы.
[..].
ФЛОРЕНЦИЯ 18/30 января чете Ларош:
«Умоляю вас, как нищий умоляет о куске хлеба, чтобы вы поскорее приехали. Я до того неистово скучаю и тоскую, что никакими словами нельзя выразить. Сейчас бы поехал в Россию»
брату Модесту:
«продолжал невыразимо скучать. Италия, Флоренция – всё это пока не доставляет мне ни малейшего удовольствия. Кроме желания удрать, ничего не испытываю. … Если работа не пойдёт, то вернусь в Россию. Не могу жить вне России.»
23 января/4 февраля брату Анатолию:
«всё совершенно благополучно. Но если ты спросишь, счастлив ли я, то скажу н е т. В глубине души гнездится какая-то тоска, какое-то неопределённое недовольство, стремление куда-то. А куда?»
Модесту:
«вошёл в норму и могу писать без жалобы на тоску. … гнездящееся во мне чувство печали грызло бы меня бесконечно больше.»
25/6 Модесту:
«хотя никакого блаженства от пребывания во Флоренции я не испытываю, но и прежняя болезненная тоска совершенно прошла. Работа моя пошла, и пошла хорошо, и это совершенно изменило моё нравственное состояние. … В России теперь нет у меня подходящего места»
26/7 Шпажинской:
«и что опера выйдет хорошая, если Бог продлит мою жизнь на несколько месяцев.»
Юргенсону:
«Дорóгой и первое время здесь безумно тосковал, и сам не знаю, о чём, ибо если бы в то время мне предложили вернуться в Москву или Петербург, то я бы руками и ногами!.. … Если не околею, Бог даст, кончу оперу к будущему сезону. … а я в письмах теперь весьма нуждаюсь. … По вечерам иногда находит уныние, – ну да без этого нельзя.»
28/9 чете Ларош:
«моя мерлехлюндия значительно ослабела с тех пор, как я серьёзно принялся за работу»
Юргенсону:
«Я вышел из периода м е р л е х л ю н д и и благодаря работе, … но нельзя сказать, чтобы чувствовал себя счастливым.»
30/11 Глазунову:
«Ужасно был тронут милым, столь сердечным письмом Вашим! Я очень нуждаюсь теперь в дружеском сочувствии и в постоянном общении с близкими сердцу людьми. Переживаю очень загадочную стадию на пути к могиле. Что-то такое свершается в моём нутре, для меня самого непонятное: какая-то усталость от жизни, какое-то разочарование; по временам безумная тоска, но не та, в глубине которой предвидение нового прилива любви к жизни, а нечто безнадёжное, финальное и даже, как это свойственно финалам, – банальное. А вместе с этим охота писать страшная. … с одной стороны, как-будто чувствую, что песенка моя уже спета, а с другой – непреодолимое желание затянуть или всю ту же, или, ещё лучше, новую песенку... Впрочем, повторяю, я сам не знаю, что со мной происходит. Напр[имер], я прежде любил Италию вообще и Флоренцию между прочим. Теперь я должен сделать над собой страшное усилие, чтобы вылезть из моей конуры, и когда вылезаю, не ощущаю никакого удовольствия ни от синего итальянского неба, ни от лучезарного на этом небе солнца, ни от беспрестанно попадающихся прелестей архитектуры, ни от кипучей уличной жизни.»
1/13 февраля Зилоти:
«я очень скучаю и по временам тоскую, и потому известия от близких людей мне очень приятны. Теперь, впрочем, работа моя пошла, и пошла хорошо, так что, собственно бы, и скучать некогда, но тем не менее на меня нередко находит непобедимое чувство тоски и какой-то нравственной усталости. … Про Флоренцию я ничего тебе писать не буду, ибо я её совсем не вижу. Выхожу после работы гулять и марширую 2 часа, нимало не заботясь о том, где нахожусь. … Удивительно, как я за последние годы привязался к нашей матушке-Руси. Вне её мне жить очень трудно, и я с нетерпением жду, когда можно будет вернуться домой.»
2/14 Модесту:
«Продолжаю безусловно игнорировать Флоренцию, т. е. не бываю ни в музеях, ни в церквах, нигде, кроме к а ф е после обеда. … Вчера по Lungarno ездили экипажи с масками, ходили замаскированные люди и масса народа дефилировала перед нашими окнами. Плохая пародия на римский карнавал.»
6/18 двоюродной сестре Мерклинг:
«работа спасла меня от хандры, а то была такая она несносная, что хоть в гроб ложись. … В глубине души сидит непомерное желание
Это зачем здесь?