Мне было все равно, какого рода-племени был Бунтарь, хоть марсианином. Мне важен был он сам, а не его род, племя, нация, предки. В этом случае мне больше нравилась позиция Йога, который никак не акцентировал внимание окружающих на своем происхождении. У него все на лице было написано. Ясное солнышко, «бледнолицый».
Некоторые говорили, что Бунтарь походит на Андрея Тарковского. Да, было определенное сходство. Он любил рисоваться, как артист-художник в берете на пленере. Одним словом, эстет. Нельзя было отказать ему в некотором художественном даре. Он не только умел оценивать, но и создавать, если не красивое, то приятное для чувств. Сказанное можно отнести к ним обоим. Благо, жена у бунтаря была художником-символистом.
Но вернемся, любезный читатель, к моей «начитанности», которой он бил меня, посмеиваясь надо мной и считая про себя начетчиком-культурологом. «Хорошо смеется тот, кто смеется последним» (“He laughs best that laughs last”).. Это следовало помнить ему уже как англоману, учившемуся на иностранном факультете до увлечения философией. Я думаю: одно другому не мешает, но помогает: чтение мышлению и мышление чтению. Тем более, если не только читать, но еще и писать то, что сам надумал.
Меня радовала его босяцкая наивность голодранца, в которую, естественно, он играл, маскировался ею, скрывая свою культурную усложненность. Он быстро схватывал то, что было ему незнакомо на словах. Так он скоро усвоил то, что люди зовут философией, не ведая того, что так называют то, что было ему знакомо с детства. После школы он работал на селе учителем истории. Я удивлялся такому анахронизму. Видимо, деревня по-прежнему оставалась сталинским колхозом. Только через два года он поступил в университет. Учился на факультете языка и затем перевелся на философский факультет. Но потом ушел на заочное обучение и вернулся домой, где работал почтальоном, разнося в почтовой сумке корреспонденцию. В дороге по адресам в такт шагам он научился пошаговому мышлению. Так, кстати, Владимир Владимирович на ходу, вышагивая, научился быть поэтом.
Бунтарь же научился быть мыслителем. Его путеводной мыслью была идея головного или ментального гиперболоида. Ему покоя не давало сочинение товарища Толстого «Гиперболоид инженера Гарина». Это был своего рода менталоид в виде эпицентра, Я в я, который он сконструировал в своем уме. И потом накручивал на него все, что есть и не есть. Для него менталоид должен был стать тем, чем для чародеев является эгрегор. При его помощи он хотел управиться с сознанием людей и стать Властелином Мира. Для чего? Естественно. для его спасения от самого себя. Не от самого ли себя таким образом он хотел избавиться?
Йог не менее Бунтаря был большой оригинал. Еще в детстве занимаясь единоборством, он приобщался к восточной культуре. Вслед за китайской борьбой он увлекся индийской медитацией. Но все это делал на собственный манер, на свой страх и риск. Вскоре у него появилась super idea об Ином. Она стала для него всем. Но Иное не есть все. Оно есть не все, что есть. Всегда есть еще и то, что не есть все. Таким для Бунтаря было ничто. Это Иное, он предупреждал, не следует путать с Беспредельным. Беспредельное есть то, что противно предельному, Пределу. Его же Иное находится за подобным противопоставлением Беспредельного и Предела. И даже больше: Оно не является и их единством. Так что же Оно такое? Немыслимое? Может быть. Оно, как Дао у даосов, высказанное как немыслимое не есть уже Иное.
Глава пятая. Мое учение
Какова же была уже моя идея, мое учение? Так прямо и не скажешь. Я сделал ставку на идее как таковой. Меня занимала сама идея и следующая за ней мысль. По-моему, мысль есть то, что мы находим в слове в качестве смысла, чем она является в нем, в слове. Смысл – это концепт как продукт мысли, единицы движения в уме.
Что же тогда есть идея? Она есть толкатель, импульс мысли, то, что наводит нас на мысль. Этим идея является для нас, является нам мыслью. Поэтому, когда я спрашиваю студентов, что такое идея, они, как правило, отвечают, что она – это мысль. Но что такое идея в себе? В себе она есть духовное, идеальное существо из другого мира, вернее из того же мира, что и наш мир, только из другого измерения. Она есть в мире объективно, независимо от нас в качестве духа, субъективно же она есть идея в нашем сознании. Она есть не просто вечный объект, как видится умом Уайтхеду Альфреду, но и, прежде всего, субъект иного, для нас внутреннего плана мира.
Духу можно быть причастным в мысли, и тогда он есть идея и является нам мыслью. Но тому же духу можно быть причастным на веру, В таком случае он является человеку Богом, в которого тот верит, как в своего Создателя и Спасителя. От чего спасает Бог в вере? От человеческого Я. Для чего? Не для чего, а для кого. Для кого же? Для Себя. Между тем он и есть Я, только не человеческое, а Свое, Божественное. Ведь подавляющее большинство верующих видит в своем Я препятствие для веры в Бога. Почему? Странный вопрос. Потому что оно делает их эгоистами. Они не знают свое Я, выдумывают его не таким, каким оно является. Оно не есть то, чем является. Является оно своим, но есть не свое, а Бога. В этом смысле Бог ближе нам самих себя. Поэтому Августин любил Бога больше, чем себя. Правда, свою любовь к Богу он противопоставил любви к себе. Но в нем заговорил не святой, а проповедник религиозной идеологии и пропаганды, для которой человек ничто пред Богом. Человек есть человек, а не ничто, пред Богом. Бог ему нужен для того, чтобы быть человеком. И Богу нужен человек, чтобы быть Богом, а не Господином человека как раба Бога. Но именно так понимает роль человека традиционная религия.
Правда, некоторые мыслители, занятые не столько мыслью, сколько верой, вещали о некоем «Новом средневековье», как Вл. Соловьев, или о «Новом религиозном сознании», как Ник. Бердяев. Это у них, особенно у Бердяева мы находим мечты о третьем Завете Бога с человеком уже не суда, искупления, но творчества, любви. Но это уже не религия, а художественная мифология, пусть не древнегреческая, гуманистическая, но все равно миф, сказка. Она становится былью уже не как вера и даже не как знание, но как идея. Иной мыслситель будет говорить о понятии Бога. Но в нем, в этом понятии уже нет самого Бога, а в идее он еще присутствует. В этом смысле Гегель нарушил меру употребления Бога. Негоже Его использовать как понятие, если речь заводить о Его присутствии, бытии. Понятию доступна сущность, но не сущее и, тем более, Сверхсущее, как Дух.
Чему же я мог научить учеников? Мысли? Зачем? И как? Этому нельзя научить, нельзя научить мыслить. Считать можно, но мыслить нельзя. «Я считаю» и «я думаю» – это не одно и то же. Но кому я это говорю и пишу? Ты видишь разницу, читатель? Если видишь, то уже научился. Не я научил, а ты научился. Если не видишь, то никогда и не увидишь. Зачем тебе это? Если нужно, давай сам. Учитель – это не тот, кто дает. Он никакой не пре-по-даватель. Преподаватель передает то, что не сам делает, а им делает традиция, преемственность. Учитель – не передаточное звено цепи мирового бытия (пратитьи самутпады), где все есть одновременно причина и следствие. Причина – учитель, следствие – ученик, а также обратно: ученик – причина, учитель – следствие. Учитель разрывает традицию, уводит адепта из сансары (всемства) в нирвану (Я) своим примером. В нирване нет желания. Но отсутствие желания не есть отсутствие Я. Там не желают быть, там есть и есть не все что угодно, а сами. Я есть не самость, а сам. Самость есть явление самого себя в человеке. Явление в сознании и явление сознания как сущего, а не сознания сущего, человека.
Но понятие необходимо для того, чтобы сделать идею Бога вменяемой человеку, им осмысленной, ясной и понятной. Без понятия нет понимания сущности Бога, Его определения. Однако такое понимание есть уже ограничение Бога как существующего помимо мысли мыслью и соответствующим ей знанием. Он уже существует не столько вне мысли, сколько в ней, в сознании понимающего человека. Он понимает не Бога, но себя понимающим Его определением понятием «бог». Что это за понятие? Это понятие науки о боге – теологии. Теологическое понимание Бога являет сознанию теолога в качестве Духа, Творца и Спасителя. Он творец мира и Спаситель.
Не зря Бог в теологии пишется с большой буквы, ибо истолковывается, то есть, Ему приписывается значение не сущего, а Сверхсущего, превосходящего разделение всего сущего на то, что есть, причастно бытию непосредственно, и на то, чего нет, что причастно бытию посредством не-бытия.
С возрастом мозг уже не принимает сложных мыслей и тем более он с трудом вырабатывает их, отдавая с неохотой и великой болью. Пожилой человек и паче старец приучается жить просто, думать элементарно и говорить односложными словами. Потом вообще замолкает и погружается в бессмысленное созерцание Бога. Теперь ему не надо думать, чтобы не думать, он не думает просто потому, что не думает. Вот тогда он становится святым, ибо ему уже ничего не надо, и он ничего не желает. Все, что отложилось в нем прежде, продолжает работать как навык, на автомате. Но где он сам? «Святой», старец погружается в бессознательное, уходит в нирвану еще до того, как вещественным телом покидает этот бренный мир.
Мой друг Йог заранее торопился к Иному как таковому. Но знаешь ли ты его? Узнать можно только в идее как понятие. Только в таком виде осознания Оно доступнее. «Нет, - говорил он, - Иное доступно не в мысли, но прямо, телепатически».
- Да, нет же. Телепатически, то есть, через чувство, пафос, Иное или Скрытый Бог (это уже определение Иного, но уже не через Иное, а через иное Иному в мысли) переживается, но не понимается, при условии, что переживание, вчувствование, эмпатия и понимание не есть одно и то же. В понятии нет уже волнения, которое присутствует в идее, вызывающей откровение, явление мысли из ничего определенного, ее творение. Поэтому потом, когда ты понимаешь нечто, нет радости открытия его в мысли. Это усталость мозга вынести ее.
Иной читатель скажет: «Зачем заниматься тем, что положено делать духам? Делай то, что положено тебе как человеку. Будь активным, а не созерцай свой собственный пуп. Ты останешься в этом мире не сам лично, а в делах и в своих потомках. Так думай о том, чтобы им было легко жить и вспоминать тебя». Что мне сказать на такое здравое пожелание? Только то, что каждому свое: тебе быть естественным человеком, а мне просто быть. Иначе не могу, да и не хочу. Не хочу не в том смысле, что не желаю, а в том, что не интересно. То, о чем ты говоришь, есть. Но этого мало. И еще: нет силы сделать. Вся сила ушла в мысль и переживание смысла.
Чему учить? Для учения нужна сила духа. Он же в мысли у мыслителя. Учитель берет мысль у мыслителя и употребляет ее для учения. Это же
