Не найдя в среде преподавателей своего учителя, я «плюнул» на это убогое обучение, состоящее в том, чтобы складно читать, писать и считать, а главное запоминать на всю оставшуюся жизнь зазубренное, и уже на втором курсе предался всем радостям жизни, известным студентам. Короче говоря, я фестивалил, - курил, пил, гулял с девушками, - и продолжал самостоятельно изучать то, что меня волновало, а именно культуру вообще и философию в частности, когда голова не была занята развлечениями.
Единственно, что мне принесло пользу в вузе и позволило сделать правильный выбор от противного, - это участие в научной археологической экспедиции. Там, в полевых условиях я понял, что мое дело не махать киркой и перебирать грязные черепки, но думать и записывать то, что я надумал. Альтернативой этому «пыльному способу познания» для моего мечтательного, созерцательного характера было наблюдение за ходом звезд по небу через окуляр телескопа в обсерватории. Но для этого следовало идти на физмат. Время было упущено.
Уже после обучения в вузе и пробы себя учителем средней школы я понял, что сделал ложный шаг, и попытался вернуться в вуз уже в качестве преподавателя. У меня это случайно получилось. На один год оказалось свободным место преподавателя на кафедре философии, освобожденное преподавателем в связи с ее выходом на декретный отпуск. Спустя год меня отправили стажером-исследователем в столичный педагогический вуз. Вот там я разошелся на ниве самообразования. Если бы я был Лениным из анекдота, то с полным основанием мог бы говорить жене, что пошел к любовнице, а любовнице говорить, что пошел к жене, сам же шел в библиотеку работать, работать и еще раз работать. Но, к счастью, у меня не было ни жены, ни любовницы, а была только философия. Она была моей постоянной женой и любовницей.
Глава четвертая. Работа в вузе. Встречи с Бунтарем и Йогом
Какая же философия ждала меня в вузе? Ну, конечно, учебная и только учебная. А какой еще она может быть в провинциальном вузе? Странный вопрос. Я еще застал спор онтологистов и гносеологистов в советской философии. Именно среди гносеологистов в послевоенной советской философии можно было найти тех людей, которые пытались заниматься если не самой философией, то хотя бы теорией познания как философской наукой, а не марксистско-ленинской идеологией, которая была наследницей так называемой «русской идеи» начала прошлого века почвенников, заквашенной на споре славянофилов с западниками.
Марксистско-ленинская идеология выдавала себя за «государственную философию» как пролетарскую науку, ведущую агрессивную борьбу с буржуазной наукой в лице позитивистской и постпозитивистской философии науки (аналитической и лингвистической философии) и так называемого «философского иррационализма» в качестве онтологии «крови и почвы», экзистенциального индивидуализма, либо прагматизма. Позже на волне интереса к структурам языка, числа, капитала и жизни расцвел философский пустоцвет под названием постструктурализма и его культурный клон для публики в виде постмодернизма.
Онтологисты же в провинциальных, а порой и в столичных, вузах занимались идеологическим употреблением философских идей для закрепления их в сознании студентов в качестве мировоззренческой основы построения коммунизма. Уже потом, в перестроечное и постперестроечное время они стали ориентировать студентов на идею капитализма с человеческим лицом, его этику, что на самом деле означало превращение человека в капитал, пардон, в человеческий капитал.
На кафедре, где я работал, вместе со мной одновременно появился поклонник одного из столпов советского гносеологизма – Эвальда Ильенкова. Условно назову его «бунтарем», как он абстрактно аттестовал себя сам. Бунтарь кланялся Ильенкову и косился на него, но гнул свое, будучи не только диалектиком, но и метафизиком, а также творческой личностью в духе Фридриха Ницше. Он пытался синтезировать диалектику Гегеля, препарированную Марксом в экономном духе, не отмываемом от грубой материи, и распространенную на природу Энгельсом, с натуралистической метафизикой Евгения Дюринга. Да, он чурался откровенно говорить о метафизике, иронически обзывая ее вслед за Энгельсом «дюрингианой», и все же акцентировал свое внимание (интенцию) на диалектике, но уже не природы, как Энгельс, а самого бытия.
Бунтарь искал себя в мире, свое место в бытии. И нашел его в качестве эпицентра или сына Отца как центра мира. У него сложился комплекс Иисуса, который мнит себя Христом (Спасом), единородным с Отцом, Богом. Для Бунтаря Бог был Истиной, а он свободой. Становление себя свободой Бунтарь полагал бунтом. Но чего? Бунтом логики против хаоса природы. Он строил себя как логику в логике, как логическое Я сообразно законам, правилам своеобразной, своей диалектике. Еще тогда, при первом моем знакомстве я почувствовал тень безумия на его лице. Эта тень, а не свет, была явлением его логического заблуждения. Ну, не следует подчинять всю свою жизнь логике, быть само-конструктуром. В этом смысле Бунтарь был логическим структуралистом. Но его артистическая натура всячески сопротивлялась навязываемым им, его умом, правилам. Казалось, что в нем боролись два человека, или два начала, обоюдно ему присущих, - логическое и эстетическое, равным образом витальные.
В нем комплекс Сына Бога как Спасителя уживался с комплексом Властелина Мира. Спасение возможно через логику, интеллект. Но интеллект ничто без воли к самоутверждению в качестве Я. Конечто, Бунтарь не был до такой степени (степени клиники) шизофреником, но он был шизоидом-эпилептоидом. Он полагал, что господствовать над миром людей можно с помощью мира идей. В этом он уже был не фило-соф-ичен, а фило-софист-ичен, идеологичен. В нем сказывался гермонофил с его одержимостью духом Фауста (Мефистофеля как эстетической инкарнации Люцифера).
Бунтарь был атипично амбивалентной личностью. Он был личностью-складкой. Ее стыком, переплетом служило Я, имевшее дневную сторону логика и ночную сторону эстета. Задавал тон логик, но эстет имел влияние на логика, ибо строил свою логику опыта прекрасных и ужасных чувств. Нельзя сказать, что две ипостаси его Я были прямо противоположны по антитетической модели: ego-alter ego. Они слагались в одно диалектическое целое, «снимая» друг в друге себя. В этом качестве Бунтарь тяготел к примирению сторон, как Гегель, нежели к их обострению, взаимной борьбе, как Маркс. Поэтому в нем логик-панлогист (диалектик-гегельянец) уживался с эстетом (философом жизни, ницшеанцем).
Мы часто с ним спорили о том, как именно, в какой последовательности понимать развертывание триады диалектики (теза-антитеза-синтеза) в пентаду транс-диалектики. Так Бунрать понимал транс-диалектику как структуру: теза – антитеза: теза в антитезе - антитеза: теза в антитезе антитезы (=, тождество) – а-теза в антитезе (^, перебор, различие) - антитеза антитезы (v, выбор, противоположность) – импликация как следование из антитезы-выбора (→, противоречие следования) – синтезу (≡, двойное, сугубое равенство через «снятие» как двойное отрицание, эквиваленция).
Мое понимание транс-диалектики было иным и строилось по такой логической схеме: гипо-теза (х, алогон, гипо-дукция) – теза (=, логон, лектон, тожество, равенство, дукция) – а-теза (^, различие, конъюнкция, соединение различенного, перебор, перечисление, суммирование, ин-дукция) – анти-теза (v, дизъюнкция, разделение, различение различия, выбор как исключение альтернативы, де-дукция, контра-рия) – пара-теза (→, не строгая импликация, анти-номия, противоречие, контра-дикция, аб(к)-дукция или транс-дукция) – синтеза (≡, строгое равенство, ↔, эквиваленция, кон-дукция).
Различие между нашими позициями в транс-диалектике лежало в антитезе. В том, как правильно понимать отрицание, как отрицание отрицания или отрицание отрицаемого, то есть, отрицание модальности или сущего. На словах Бунтарь был только за модальное отрицание, но в смысле у него получалось отрицание сущего. Почему? Потому что к такому расположению слагаемых (функтивов) антитезы его подвигло «ничто», на которое он сделал ставку. Ничто есть то, что противоположно «что» (сущности). Ничто есть сущность не-бытия как того, что есть отрицание всего во всем ради своего. В этом сказалось его «западенция», у-крайность, радикализм, бунтарство. Недаром он часто повторял, что в нем живет закарпатский вурдалак, упырь, тот, что роднит его с соседним, австрийским упырем, которым пугали детей после «второй мировой»: «Смотри, не шали, а не то придет дядя Ади и унесет с собой».
Намного позже на кафедре объявился второй мой друг-единомышленник. Назовем его «Йогом». Йог был «учеником» Бунтаря. Сам Бунтарь, читавший некогда ему лекции по философии, не считал того своим учеником. Не в том было дело, что Бунтарь полагал Йога своим учителем, но в делах восточных, в мистике считал его авторитетом. Он слушал его. Но для чего? Для того, чтобы использовать сказанное и более несказанное Йогом в качестве материала для собственного размышления про себя и рас-суждения вслух. Он доверял ему как живому, ходячему источнику, энциклопедии, документу восточной мудрости.
Другим документом уже западной культуры, с которым можно было спорить об оной, он считал меня. Мне трудно было устоять перед его лестью. На словах он нахваливал меня как начитанного человека. Часто жаловался на свою память и запрашивал у меня справку о том, о сем. Он говорил о том, что у него развита логическая память. Естественно, как хохол, жалеющий себя и называющий себя польским паном, он откровенно врал. У него была отличная буквальная память от природы, тогда как логическая память была от себя. Он потому делал на ней ударение, что она была его, личная (своя память ближе к телу). Но не забывал и о своих родовых корнях, кичась своим якобы польским происхождением. Скорее всего, он был не мнимым «пшеком», а культурным евреем. Во всяком случае, жена и падчерица намекали ему на то, что он был не украинским поляком, а украинским евреем. Он говорил, что есть такие евреи, у которых на лице написано, кто они такие. Вот таким он доверял и уважал их как аборигенов. Кто научил его такому отношению? Разумеется, европейская культура. Но другое дело те евреи, которые похожи на тебя, хотя были в себе совсем другими. Этих евреев он называл культурными, «окультуренными». Они были, как он говорил на языке Гегеля, «евреями в себе и
