Облов. Часть II

живи как все. Притулись к этой, черт ее задери, власти, женись, обзаведись хозяйством. Жалко, разумеется, батюшкиного наследства нет. Отняли все, ну и ничего, начни сызнова, не ты один... А там детки пойдут, и будет тебе радость. Живи просто, выкинь всякую шелуху из головы, оно так лучше будет.
      — Да уж — прозябай обывателем, плоди безмолвных скотов...
      — Ты зря так о людях... Не скотов, а рабов божьих — разницу разумеешь?.. Людей, человеков — в человеке вся истина и есть!..
      — А я считал допрежь, что истина в том, чтобы убить в себе раба?
      — Да кто тебе сказал-то об этом? Сам-то навряд-то дошел? Звучит красиво, а смысла то и нет. Кто научил такой ерунде?
      — Был один такой — Чехов, писатель, да ты все равно не знаешь...
      — А ты не живи чужим умом, все эти слова в одно место воткнуть... В жизни — главное приспособиться. Ласковое телятко две матки сосет, так-то вот...
      — Складно гуторишь, Яков Васильевич, только все это вокруг да около. Ты вот присоветуй, как мне сейчас поступить в моем-то конкретном положении, ведь я как бы вне закона теперь состою...
      — Ну что же... Я думаю так — поезжай ты, куда глаза глядят. Рано, поздно сыщется местечко, что любо будет душеньке твоей, там и остановись, там и притулись.
      — Этак я, дядя Яша, век буду искать то заповедное местечко. Я, может быть, и так его всю мою жизнь ищу, полмира исходил, ан нет — не напал еще. Понимаешь меня — надеюсь...
      — Чудной ты человек, Михаил Петрович, словно дитя малое. Да выправь ты себе справный документ, не думай ни о чем, да и не морочь себе и людям головы...
      — Все-то на словах ловко получается, а коснись — черта с два... Как это не думать, на то и голова дана?..
      — Бог тебя знает, Михаил Петрович, блаженный ты, что ли, али тронутый или контуженный — не пойму? Давеча налетел на мужиков, как коршун какой, я-то подумал, не новый ли комендант объявился или с чека большой начальник. Лихо у тебя вышло! Пригляделся, батюшки, так то-же Облов! Ой-ей-ей, как он тебя путает-то — враг рода человеческого! Грех один, да и только... Может, тебе взаправду покаяться надо? Сходить в Троицу, али лучше к Печерским угодникам в Киев, а что, говорят, здорово помогает. Да одно скажу, закисать тебе, паря, никак нельзя, пропадешь, ни за понюх табаку пропадешь.
      — Выходит, дед, мне надо скорее когти рвать? Хорошо мы с тобой, Яков Васильевич, потолковали, — съерничал Облов, — все вокруг да около ходили... Ты вот мне одно скажи — будет ли какой толк от меня, стоит ли вообще мне жить-то? А то болтаем как попки по-пустому...
      — Вот тебе жопа — новый год, опять заладил старую канитель. Конечно, стоит, Миша, нужно, сынок, любой человек должен жить, как бы ни напутлял он в жизни. А насчет толка?.. Так не нам, Михаил, о том судить, есть для того у нас наверху судия. Я же так скажу, по мне — в любой жизни есть толк...
      — Да-да... «Есть высший судия, он не доступен звону злата...» — старая песня... Ну да ладно, прощевай, старик. Спасибо, что помог мне, ну и добрым словом ободрить старался. Поспешу, а то еще твои соседи стукнут на меня, погоришь ты со мной, не дай Бог?
      — Ну, этого ты, Михаил Петрович, не бойся. Они у меня вот где!.. — и старик твердо сжал сухонький кулачок, потрясая им.
      — Да не скажи, Яков Васильевич, вот в нем-то и весь корень заключается, — Облов кивнул на кулак старика. — Стукнут, чтобы, значит, разом — и от Облова, и от тебя избавиться. Это ведь ты полагаешь себя их благодетелем, они так не считают, для них ты кулак-мироед.
      — Не заслужил я, обижаешь, Михайла Петрович...
      — И в мыслях не имел, правду говорю. И еще что думаю — сошлись вот кулак-мироед с убивцем-душегубом, калякают, как следует им дальше жить, поживать. Кулак тянет одно — надо по-прежнему. Убивец тот налакался кровушки, больше чем не хочу, пора бы и в кусты да ручищи, по плечи замараны, за версту горят. Он бы их рад отмыть, отмолить да не смывается кровца нету пока такого мыльца, не изобрели, нет такой молитвы — не сочинили. А может, еще изобретут, напишут, может, мне стоит подождать до времени?..
      — Бог с тобой, Михайла Петрович, плетешь не знамо что. Я вошел, так сказать, в твои нужды и скорби, советую по мере возможности. А ты вон как хватил, по-твоему, мы одного поля ягоды? Да нет, помилуйте, переборчик у тебя, Миша. Я-то людей не казнил, на мне крови нет. Не отрицаю — грешен, люблю деньгу зашибить... люблю, а чего мне стыдится?.. Но в смерти людей не виновен, вот и весь мой сказ. А ты, Михаил Петрович, — злодей! Ты послушал бы, как люди-то тебя величают, вот тогда и ровняй меня с собой. Ты Облов — бандит и убийца, ты насильник! А я, Яков Васильевич Ярыгин, — старик приосанился, — ну и пусть, что мироед, пусть кулачина недорезанный, да от меня людям-то польза, а от тебя один разор. От такого, как ты, одно разорение, будь ты белым, будь ты красным, будь ты серо-буро-малиновым. Скажу хуже — ты просто бандит с большой дороги — ни дна тебе, ни покрышки... И ты сам знаешь, что нет тебе прощения, одна у тебя участь, вот и мечешься, вот и скулишь тут... Уходи ты от меня скорей, ну тебя к лешему!..
      — Гонишь, выходит, Яков Васильевич, и правильно — гони! Не место мне в твоих хоромах. Да только учти, что пролитая мною кровь и на тебе... Посмотри, взгляни в свои кубышки, ведь и тебе перепало от моих щедрот. То-то же, старик, и не щерься, как вурдалак... — одним дерьмом мы с тобой мазаны. Да и о власти ты мне басни загибал: ишь ты — не бунтуй, приспособься... Только если я явный враг был советской власти, то ты ее тайный недруг. Подчеркиваю — я был, но сейчас я совсем не противник ей, а ты — был и есть ее вражина, она тебе поперек горла будет всегда. Слышишь меня — всегда ты будешь ее враг. И ты худший душегуб — я бил людей наповал, а ты тянешь из них жилы, да еще смакуешь при этом — благодетель, мол, я ваш, любите меня... Ну, хватит — поговорили... ухожу. Возьму у тебя коня, где у тебя седло? Это ты правильно поступаешь, что не перечишь мне, попробовал бы ты мне отказать! Со мною шутки плохи, мне ведь ничего не стоит тебя кокнуть, хоть и на руках ты меня носил. Нет во мне ничего святого. Так и передай своей бабке — зря она меня жалеет, нечего меня жалеть, такого не жалеть надо, а... — Облов безнадежно отмахнулся рукой, — к нулю сводить. Да уж... ну, показывай, где у тебя упряжь лежит?
      — Бери, хватай, грабь старика! Не накомиссарился, видать, на пожаре-то... И где совесть-то твоя?
      — Не нам, Ярыгин с тобой о совести гуторить, не нам... Ни у меня, ни у тебя ее просто нет. Ушла, покинула нас совесть, да и где ей обитать-то? Души-то у нас ведь нету! Вот такие пироги выходят, Яков Васильевич. Пошли, пойдем, старик, на конюшню, поможешь запрячь. Идем, чего губу надул, не красна девица. Иногда полезно правду про себя послушать — и тебе, и мне... так что мы с тобой в расчете. Пошли, не тяни время...
     
     
      Главка 6
     
      Белесое, хмурое утро простерлось над заснеженными полями. Неужто приспела настоящая зима? Облов боготворил ее приход. Он чтил ту пору, когда кипенно-белый снег саваном укрывает надоевшие дорожные хляби, опушивает скелеты ветвей, присыпает мертвую листву под ногами, тем самым делая окружающий мир из тоскливо удрученного, испустившего, казалось бы, весь дух, сызнова наполненным токами жизни. Ну и пусть, что это время отдохновения для природы, быть может, та чарующая передышка коснется своей воскрешающей дланью и человека, то есть его самого? Издалека, словно по наитию, набежали священные для каждого русского строчки Пушкина из пятой главы «Онегина»:
      Зима!.. Крестьянин, торжествуя.
      На дровнях обновляет путь;
      Его лошадка, снег почуя,
      Плетется рысью, как-нибудь;
      Облов уже давно отпустил поводья, грех гнать по первому снегу. Сытый коняка Ярыгина, пригибая узкую башку к земле, принюхиваясь к мягкому насту, неторопливо брел, местами оставляя зачерневший четкий след. Изредка он смешно вспрядывал ушами, должно фиксируя звуки, пока еще недоступные человеческому слуху.
      Где-то там, впереди раскинулся большой уездный город. Там нещадно дымят заводские трубы, раздаются ретивые паровозные гудки, там безостановочно кипит жизнь множества людей, в большинстве своем занятых нужным делом. Ну а тут, в степи, царит мертвенная тишина, белое безмолвие среди разливанного моря снегов под неуютным сереньким небом в вышине.
      Михаил слегка взнуздал коня, жеребец, закивав мордой, расплескивая блестевшую лаком гриву, рысцой поспешил вперед. Облов, стряхнув с души груз тошных мыслей, с любопытством разглядывал накатывающую панораму простенького пейзажа. То приоткроется широкий покатый лог, завершенный ощерившимся оврагом с грязно-коричневыми стенами, то промелькнут сбившиеся в кучку корявые стволы дубовой рощицы, то совсем уж вдалеке развернутся, засинеют, заполнят горизонт тени то ли садов, то ли лесов, столь притягательных для степняка.
      Но вот они оказались на высоком обрывистом бугре. Приволье, неохватный простор открылись им. Внизу, в густых зарослях пожухлой осоки, плескалась невидимая речушка, чуть вправо стелился дым, исходящий из труб приземистых домишек, стиснутых плодовыми деревьями и щербатыми плетнями. Левее на несколько верст раскинулась речная пойма, которая сливалась с широкой поймой другой, явно большей реки. Панорама открывалась необозримая, окрестности просматривались чуть ли не на двадцать верст. Ясно различимы маковки далеких церквей, сползают с бугров дымчатые кудряшки прибрежных рощиц, тускло желтеют еще не свезенные стога, петляет длинная змея железнодорожной ветки, прочерчивая всю местность с юга на север. А там, дальше, за другим нависшим за рекой холмом, спрятался город. Но рано или поздно он откроется взору: и своими точеными колокольнями, и дымящими трубами, и разноцветными лоскутами крыш.Город распахнется, чтобы втянуть в себя, замешать в своем вареве, запрятать в своем чреве.
      Облов обнадежено вздохнул. И вдруг его неприятно ожгло невесть откуда взявшееся подозрение. Он торопливо дернул ворот френча, принялся шарить за пазухой, затем пробежал по наружным карманам, потом взялся ощупывать подкладку пальто, стал охлопывать свои бриджи по ляжкам.
      «Так и есть, пропал... Потерялся бархатный мешочек с панагией и ладанкой... Должно быть, нечаянно оборонил на пожаре, больше и негде. Жаль, уж ценные были вещички. Да, к тому же, на панагию я возлагал особые надежды, покаяться собирался... И вот — нате вам, сгинули обе... Архиерейская драгоценность развязала руки, а то еще ее пристраивать, где-то нужно... Бог с ней... — Облов ощутил, что его мало волнует судьба бриллиантов. — А вот ладанки с апостолом Павлом искренне жалко, не уберег...»
      На душе противно замутилось... Михаил привстал в стременах, пристально вгляделся в незнакомую, но такую привычную и близкую до боли в сердце картину. Родная Тамбовщина: одна из самых богатых губерний России, ее заповедная ржаная житница, край исконного крестьянского изобилия, возросший на самом тучном в мире черноземе. Что же тебе принес пресловутый Декрет о земле Второго съезда советов, с первых своих строк: «Помещичья собственность на землю отменяется немедленно, без всякого выкупа...», призванный, по сути своей, воодушевить каждого мужика,