любого мало-мальски причастного к землепашеству человека?.. Ан нет — декрет тот породил невиданное противостояние и кровь, а уж для Тамбовской земли — так прямой разор.
А почему он, Облов, тогда, в октябре семнадцатого, был не согласен с очевидно ясной и прямой постановкой вопроса, сам-то ведь он крестьянских кровей (деды его и отец — мужики), должен же был он уяснить, принять если не сердцем, то уж разумом наверняка. Почему же он, Мишка Облов, чтобы ни говорили — сельский парень по происхождению, отринул это, казалось, простое, еще с отмены крепостного права чаемое мужиком положение, посчитал его вредным и чуждым своему духу. Какой-такой первородный провидческий инстинкт взбрыкнул в нем. Да, декрет-то оказался с изъяном, явно провокационный, несущий на деле очередную кабалу и бесправие. Тут Михаил не промахнулся...
Но дело совершенно в другом, еще раньше он возомнил себя каким-то чистюлей, интеллигентом, этаким полубарином (как теперь говорят партийные агитаторы — «классово чуждым трудовому крестьянству»), как видно, начитался дрянных книжонок, попался на удочку велеречивых рассуждений, подло взращивающих в каждом сопляке чувство собственной значимости и исключительности. И вот приписал себя к господам, естественно, как же может человек с институтским дипломом числиться в мужиках?.. Стыдно натягивать смазной сапог, нам подавай лакированный интеллигентский штиблет... А он оказался не того размера, предназначен для лакейской ноги, стер ступни начисто... Так что не вышел из тебя, Михаил Петрович, умница-интеллектуал. А вышло черт-те что, какое-то ненужное недоразумение — со слов тех же комитетчиков: «Лицо вне классов и социальных групп», одним словом, деклассированный элемент, а, короче, — бандит с большой дороги.
«Да, Мишенька, — подумал он, — осталось разбитое корыто... Теперь дураку ясно — жизнь не задалась, не получилось, ну и что?.. Я уже не хочу быть чем-то особенным, уже не стремлюсь играть навязанную неведомой силой роль. Жизнь сполна отмерила мою долю, пусть и паскудную, пусть и поганую. Увы, слов из песни не выкинуть. Все так и не так... Только я, вот он — здоровый и сильный парень, моя судьбе еще в моих руках, и пока как захочу, так и поверну ее. Ну, уж коли сызнова не начать, то круто повернуть, всегда успею...»
Облов с присвистом вдохнул густой, пахнущий сырым снегом и дымком воздух, придержал его малость в легких, чуток даже запьянел. Потом огрел жеребца плетью и галопом напропалую ринулся вперед по еле проглядываемой тропке, которая (он знал) за поворотом вольется в торный тракт — «большак», а уж там только давай — отщелкивай версты.
К вечеру он, не таясь, вышел из темного проулка пригородной слободы, оставив там у знакомого мещанина своего коня и поклажу. Облов налегке, прогулочным шагом направился к городскому центру. Погода опять расслюнявилась, местами снег начисто стаял, на дорогах воцарилась изрядно опостылевшая слякоть. Но все равно не покидало отрадное убеждение — осени, а следовательно, и грязюке скоро придет окончательный каюк. Выйдя на Московскую, Михаил слился с разношерстной толпой, праздно снующей по прямой, как стрела, улице. Облову было интересно разглядывать горожан: все такие разные, у каждого свои кровные заботы, собственные помыслы. Но он, Облов, думалось, — смог бы понять каждого из них. Не было для него роднее этих лиц — ни в Питере, ни в Москве, ни в Галиции, одним словом — земляки.
Он свернул в один из переулков, обсаженных гигантскими тополями, шмыгнул за дверцу высокого глухого забора, прошел вглубь двора и оказался у обветшавшего домика с цокольным этажом. Оглядевшись, Михаил поднялся на цыпочки и два раза отрывисто стукнул в оконце второго этажа. Занавеска колыхнулась. Облов скоро взбежал на изляпаный грязью порожек, прильнул к перекошенной, рассохшейся двери. В прихожей послышалось шарканье тяжелых ног, звякнула дверная щеколда. Донесся глухой, словно из колодца, обессиленный голос:
— Щас, щас, обожди малость. Ох, куды же он запропастился, окаянный? Беда с этим запором, прямо беда... — захрумкал вставляемый в замочную скважину ключ.
Но вот замок надломано щелкнул, дверь шатко дернулась и, видимо, не желая впускать незнакомца, застопорилась. Облов резко потянул ее на себя, открыв настежь, ступил за порог. В темной прихожей стоял запах керосина и давно лежалого тряпья — своеобразный «тарханский» запах.
— Михаил Петрович, проходите, не стукнитесь, пожалуйста, туточки, у меня сундучок поставлен, — странно лебезил связник.
Михаил ступил вслед нерасторопному хозяину за едва приоткрытую им дверь горницы. Яркий свет фонаря полоснул в глаза. Облов машинально зажмурился, его губы дрогнули в улыбке: «Ишь ты, прямо паникадило включил!..»
И тут на него обрушилась грубая сила. Кто-то насел на плечи, кто-то ухватил за руки, за ноги... Облов почти не сопротивлялся, чего уж там сделаешь против четверых ломцов. Ему, придержав за плечи, завели локти за спину и связали руки. Михаил горестно выдохнул — попался... Перед ним стоял парень с белесыми бровями, обряженный в большую, явно с чужого плеча, кожаную куртку. В глубине комнаты за спиной парня вислоусый военный в длинной кавалерийской шинели выкладывал из портфеля на стол листы бумаги. Другой военный, поплоше, в пехотном ватнике, небрежно оттирал мешковатого хозяина в заднюю комнату. Тот поскуливал, как золотушный мальчонка, но ничего не произносил, лишь по-немому перебирал толстыми губами. «Продался, сука!» — зло подумал Облов и перевел взгляд на парня в кожане. Тот в отместку елозил глазами по Михаилу, на его щеках гневно переваливались желваки, на шее, как у борца, напряглись толстые жилы. Наконец парень злобно выговорил, точнее, прокричал:
— Попался, гад! Теперь не уйдешь, паскуда кулацкая! Теперь держись! Что смотришь, али не узнаешь? (Облов действительно не знал парня). Забыл контра! Не помнишь, сука, так я напомню... Да я тебе... за Пашку, гад, получай! — и парень с размаха всадил свой кулак в челюсть Облова. Михаил чуть не оступился — силен был удар. Парень же, еще больше набычась, поводил торсом, вознамерясь продолжить экзекуцию. — А теперь за мировую революцию... — но не успел договорить.
Облов, напружинясь, напрягся в плечах, мигом резко развернулся и вдарил парня распрямленной ногой в грудь. Малый, нелепо взмахнув руками, отлетел к самому окну, ударился о стену и с грохотом повалился на пол, увлекая за собой книги и всякие безделушки с оторвавшейся полки. Завершила дело рухнувшая на него оконная гардина с занавесом. Парень нелепо барахтался в этом дерьме, к нему подскочил недомерок в ватнике, помог подняться. От стены отделились два доселе неприметных бугая, схватили в железные объятья Облова, того и гляди вывернут суставы. Поверженный парень поднялся на ноги, угрожающе выпрямился, его бычьи глаза налились кровью. Он весь затрясся, как контуженный, разбрызгивая слюну, истерично возопил:
— Падла! Уйди, ребята, я его щас порешу! — и рванул из-за пояса отдававший синевой наган.
— Кузин! — внезапно подал голос пожилой усач, нервно сжав в кулаке листы бумаги. — Кузин, мать твою! Не смей, а ну отойди! — свободной рукой кавалерист дернул малого за шиворот кожанки, тот ошалело оглянулся, но руку с наганом, помедлив, опустил. Вислоусый уже тише, но вполне сурово отчеканил. — Ты что, Кузин, под трибунал захотел? Я те мигом определю...
— А чего он, гад, ногами дерется? — возроптал парень, в его голосе сквозили слезы обиженного дитяти.
— Тебя мало ногами, тебя посадить за рукоприкладство. Или забыл, мы ведь не царские жандармы... А ты выдержку потерял — тряпка! Уйди с глаз моих долой. Ступай в часть, пусть камеру готовят, — и усач с силой толкнул Кузина в бок.
Облов признал в пожилом военном одного из козловских гепеушников. Это он тогда в Ливнах чуть не сцапал Облова, ну а теперь вот все-таки достал.
Чекист подошел ближе, пристально вгляделся в глаза Михаила. Облов выдержал его взгляд, потом, небрежно повернув голову, сплюнул на пол кровянистую слюну вместе с выбитым зубом. Гордо усмехнувшись, он высокомерно оглядел вислоусого военного. В свою очередь, тот тоже ни сколько не смутился, лишь малость сузил веки и произнес:
— Вот мы и встретились с тобой, Михаил Облов, — помолчав, тихо добавил, — не ожидал я, что так скоро все кончится.
— Это уж точно, — хмыкнул Облов, — лихо я влип!
— Иначе и быть не могло, мы тебя, субчика, больше месяца пасем... И как ты тогда в Ливнах от облавы ушел?.. Впрочем, недалеко скрылся, — и, приблизившись к столу, принялся перебирать бумаги. Потом, не поворачиваясь, скомандовал. — Яценко, обыщи арестованного!
Коротконогий фуфаечник Яценко облапил Облова. Михаил презрительно наблюдал за старательным чоновцем. Тот пыхтел, но свое дело знал. На стол лег запотевший револьвер, тощий бумажник, горсть зеленоватых патронов, кисет с табаком, и ладанка...
«Господи, удача-то какая!.. Не пропала милая, видимо, замешкался и не положил к панагии...» — обрадовался Облов.
— Не густо... — вопрошающе очнулся чекист от своих мыслей, — что, или больше ничего нет? А... Яценко, тебя спрашиваю, хорошо искал?
— Да уж, всего обшманал, товарищ уполномоченный, боля ничего нету. Разве лишь в сапоге, что хоронит, велите разуть?..
— Ну ладно, не надо, Яценко, пустое... (Откуда было знать чекисту, что в голенище у Облова укромно вшит остро отточенный скальпель...)
— Комиссар, — Облов шмыгнул носом, — прикажи ребятам освободить руки, не бойся, не сбегу, мне лишь бы харю обтереть... Да и образок верните...
— Развяжите его, — чекист смилостивился. — Держи иконку, помолишься перед расстрелом, — и то ли ухмыльнулся, то ли подумал свое...
Освобожденный от пут Облов схватил ладанку и сунул за пазуху, потом размяв кисти рук, взялся оттирать запекшуюся кровь с губ.
— Яценко, подай задержанному стул.
Чоновец небрежно придвинул Михаилу гнутый венский стул, не преминув проворчать:
— Не перехрянул бы, постоял бы, ишь ты — барин...
— Яценко, помолчи! — одернул командир. Сел сам за стол, послюнявил химический карандаш и, надписывая чистый лист, скороговоркой спросил у Облова. — Арестованный, назовитесь: имя, отчество, фамилия...
— Михаил Петрович Облов.
— Год рождения?
— Восемьсот восемьдесят второй.
— Социальное положение?
— Крестьянин.
Облов не спеша толково ответил на все заданные вопросы. Закончив положенные формальности, вислоусый чекист аккуратно спрятал исписанные листы в добела истертый портфель, оценивающе взглянул на Облова.
— Ну что, теперь пойдем?..
Подтянув голенища сапог, как можно равнодушней Михаил ответил:
— Пошли, командир...
