щекотно стекает в штаны. Видел бы малого грозный отец, то удивился крепости сыновьего тела и духа - сотня пулевых ранений на нём, а явно живой. И даже совсем не обижен вздорным характером жадноватой шавки, которую хозяйка оставила лаять, сама убежав по соседям. Баба опять на язык свой поймала трескучую муху, и теперь до вечера прожужжит о небыли всякой. А как только она за порог, то лешонок сразу намётом в её погребок – к банкам с компотом, с вареньем. Чтобы сладким полакомиться, и впрок животик набить.
Счастливое время, беспечный мальчонка, шалости и прощения… Это было давно.
А сейчас по скользкой тропе от моего дома крался странный обличьем мужик - широкий, угрюмый, сутулый. Мне он сразу показался вором; а вот моей лживой жёнке, которая из окна ласково махала ему, трепеща ладошкой и сердцем, был верно любовником.
Сначала бешеной грустью небо накрыло меня - смаху вогнав под землю. Но тоскливая злоба снова отрыла живого и мстивого. Я погнался за вором; я бежал взахлёб, пытаясь спасти от разора все свои прошлые сбережения, и обретённые нынешние. Да зла не хватило - тот разбойник скрылся во ближнем леске.
Я грохнулся обземь, и заныл без слёз, яростно теребя за соски свою безвинную планету. А она в своё оправдание сунула мне под нос его дьявольские следы - конячьи копыта. Не виновная, мол - трудно ей сладить с прехитрым чёртом.
Когда я ввалился домой - потный, грубый, безумный - из великого и могучего сельского языка во мне кипела одна лишь ругань, да бурлила площадная брань. Её я и вылил на рыжую голову, блудливо склонённую над ощипанной курицей:
- Проклятая ведьма! Я знаю теперь, кто мил тебе! Бесов приваживаешь!?!. -
но ко мне по липкому кухонному воздуху борщей и салатов уже тянулся долгий синий взгляд, всё шире распахиваясь навстречу, как будто он просыпался от зимней спячки любовной неги. И я бедный уже тихо бурчал, и только легонько взбрыкивал, слушая на меду голосок: - Поблазилось, милый? иди ко мне; - вот моя кающаяся башка у неё на коленках; вот я слёзно целую через колготы её белую нежную плоть; вот она закатила мне увесистую обидную оплеуху, расколошматив своим праведным гневом и череп, и чёрные подозренья мои.
Я понял – это был гонец к ней от ящера… Но зачем она всё ещё дружит с тем мерзким чудовищем? - как видно, из жалости – потому что искренне страдать от разлуки с ним невозможно. Я хоть и сильный мужик, но брезгую его чешуйчатой кожи - мне запах его гниения и сезонной линьки забивает ноздри непроглотным смрадом. А ноги? - кривые обрубки, данные ему господом, чтобы униженно ползать в коленях величественных людей… Я единственный на свете мужик и нету мне равных! Неужели моя баба позволит себе делить между нами пусть даже не ложе, а самое махонькое мечтанье о счастье?!
О боже! умерь неуёмные муки – под ножами терзающей ревности гибнет вера моя, душа подыхает, но пока ещё живую её шинкует злокознями изголодавшийся дьявол.
Я знаю одного мужика… Можно даже сказать – мужичонку - потому что в его слабом нраве нет постоянства да крепости. Как в яблочном сидре, который хоть с сахаром и пузырится, и кислится, а по мозгам всё ж не бьёт - в ноги только. Но добавь к нему щепотку дрожжец, кинь с ногтя мелкий комочек затравы - так он вечером вспенится, к утру выбьет из бутыля толстую чопорную пробку, а после осядет в желудке приятной усталостью хмеля.
Вот таков мой приятель, мой ящер. Я бы даже сказал – он просто знакомец - потому что у меня нет к нему большого доверия. В глаза с ним разговаривать можно, да и поболтать о серьёзном – но со спины я его уже не подпущу. Пока он чувствует силу мою, будет верным, и поддержит большую мечту иль идею; а сломись я хотя б на минутку, тут же переметнётся к врагу, и для бравады ещё пнёт меня, жалкого, лядащего.
Да, он холуй. Но геройский. Ведь прикажи я ему сей час, сей миг, в моей крепкой мощи - отдай жизнь за меня - он отдаст, потому что привык рабски повиноваться силе. А я вот бездумно собой не пожертвую - и буду гордо брыкать жеребячьим норовом - бредом величия, ценностью жизни прикрывая свой заячий страх. Тому виной моя дурноватая кровь, которую всю слить пора, да больная обида, что следом за нею уйдёт.
Не знаю, что за ревность вдруг взыграла во мне. Может к тому, как моя баба благородна, любима, щедра – а я горькая немощь с ней рядом.
Случилось так, что она сегодня кормовой рапс на рынке, на станции, продала за рассаду капусты. Правда то, нет - а уехала с полным возком, и обратно лошадку пригнала на быстрых ходах, чтобы обманутые купцы её не займали.
- Может, весь товар по дороге в леску скинула? - спросил я у бабёнки со стыдом и со злостью, потому как сам позориться не поехал; а собак только отпустил на всякий случай, оберечь эту пройдоху. - Или верно нашла дураков?
Она покраснела аж до волосьев: были едва желтоватые - медные стали, так ей хвастовство бросилось в голову.
- Вот! - и выпхнула из обоих карманов бумажные деньги; а они прямо на землю текут, да сыплются. - Видал?! там весь твой огород можно золотом выручить, была бы я рядом!
- Молодцаааа… - вздохнул я протяжно, будто потерявшийся слонёнок, который научился обижаться, а трубить ещё не умеет. - Горожане одну картоху знают в лицо, ну ещё помидоры - и ты плутня, их подло обманываешь. Я презираю крохоборов.
Не знаю что - зависть ли, гордыня виной моим гадким словам - но баба побледнела ужасно. Так точно мертвеет лицо любящего отца, когда он приходит в больницу навестить слегка простудную дочку – температура там всяко, да кашель - а врачи перед ним опускают головы и стягивают свои колпаки.
Она очень неспешно, с иезуитской улыбкой, тщательно выгребла остатки деньжат горстями, с мелочью даже, и ссыпала струйкой мне под ноги. А потом ушла в хату собирать свои вещички.
Я следом; я болен непоправимой виною на сердце, которое будто бы заблудшая танкетка войны перепахала глубокими рубцами. Но по спокойствию её каменного лица понял сразу, бесповоротно – к прошлому нет возврата. И к грядущему, значит… Можно благополучно мне помирать.
Вот только отвезу их на станцию. Куплю дальний билет. Посажу девок в вагон, а синего пса под ящик. И крепко вжимаясь щекою в холодный поручень, так что краешки зубов оскалятся за губами, бабёнка весело скажет мне, крикнет прощай:
- Милый! А ведь мне мечталось о вечной жизни с тобой - целую кучу детишек своей сиськой кормить, потом их в школу водить, и как старичками мы в парке гуляем. - Схватив из чужой кошёлки незрелую сливу, она всю её выдавит с кулака, будто зелёную инопланетную кровь. - Но не сбылось. Как ты думаешь?
Я укрою свой толоконный лоб за тополиным стволом. И отсюда уже отвечу, маясь то ли сочувствием, то ль шкурным интересом:
- Может, оно и к лучшему. А пожили бы десять лет, да ещё пять впридачу - точно стали б ругаться, да горло садить. Я бы без жалости кулаком приложился на твой норов горячий. - Мои ладони жестоко обовьют белу шейку безвинного тополя, словно под его деревянной ошкурой яростно бурлят бабьи соки…
Нет, видно не пришла мне пора каяться, просить, христарадничать. Напоследок скажу - скатертью дорога. Мне уже не больно. Не больно совсем. Больно близко к себе я подманил эту бабу. И всю её бесприютную свиту до хаты своей. Сама оглашенная - безумьем горда; и малую тютьку во брюхе выносила вместе с собой; ещё пёс бродячий при них. Куда мне такую ораву принять? Обиходить? Я уж отвык жить на людях.
И хорошо, что погнал их. Вовремя: а то ведь могли бы они закипеть в моём сердце в жарком пылу солнечных дней, а после пристыли неотделимо в моей душе - под дожди, морозы да вьюги.
Повезло - господь уберёг. До скандалов семейной жизни нам малости не хватило. Я ведь собирался бабёнке свадебное предложение делать.
Мне тогда сердце счастливым веселием вспучило.
В тот радостный день, когда мы на дворовом костре варили картофельный суп. И чугунок закипал под белым огнём, и я вкруг него с большой ложкой вертелся; а моя простоволосая баба грызла ножиком сжуренную картошку, и кряхтела довольно, сбив на шею свой синький платок и возя языком от усердия. Взъерошенный пёс гонял важного гусака, следом носились как дельные суки; но гусь горделиво ощипывался, то всерьёз то играючи. Левым глазом на них косила лошадка, правым поджёвывая у яслей овсяной хамовник.
Жёнка встала, удержав одной ладонью набитое беременью брюхо; и мне показалось - да точно знаю тогда - что двумя руками она б носила в себе и планету, природу, людей.
Но меня от сей участи господь уберёг - повезло.
И всё же не сердцем пусть, а свыкся я тоской о любви: проводив бабу к поезду, уснул лишь под утро. Вернее сомлел, с боку на бок ворочаясь - тут звенит колокольчик. Я – сон; я - к крыльцу; бес - дурманит. Оперевшись о дверь, далеко вижу всё. А там слово – ГНОБЫЛЬ - дёгтем намалёвано на воротцах. Когда я подошёл близко, увидел - то не дёготь, а прилипла ручейная грязь. И в ней следы больших лап, заскорузлые. А под воротцами зло натоптали копыта, словно бы дикого двуногова жеребца.
Я засмеялся - громко; истерично; на всю окрестность. Чтобы мой ящер меня слышал. И не надеялся выпугать, или пристыдить. Но мы знали оба. Что во мне буйствует лишь тела остаток - а душа умчалась на поезде том, вчерашнем.
В последнее время сам чую, иль это провидится мне чужой волей, что на языке я у господа. Боюсь в ересь пасть, чураю собственного безумства и величания - но давно уже хочется мне жить не кикой лесной, без любви отощав, не рабом городским в холуях суеты, а товарищем ярым всевышнему. Пусть палящее солнце восходит по правую руку меня лишь, но не северной кромки земли. И все смерчи, шторма, ураганы зарождаются ныне в моей тихой душе - чтоб всемирным потопом с шести континентов смыть горшие беды мои - долгожданным катарсисом, выхлестом крови, утолив и насытив голосящее сердце…
Так ползи, червь. На коленях за нею туда, где любовь обрести ещё можешь. Ведь это она нарекла всемогущим тебя, а пустые потуги твои – жизнь и труд - освятила достоинством… Кто ты был? Беспросветный бирюч на далёкой заимке; голодранец с тоской, полыхавший в желаниях плоти; ущербный завистник мужьям и семейному счастью - злой карлик гордец… А ныне? Буржуй ты несметный - провидишь сквозь землю всё золото мира, брильянты, и белую чашу Грааля; властителям жадным укажи потаённые недра, что купаются в нефти, плескаясь железной рудой; тебе хватит теперь человеческих сил напрочь избавить планету от войн - расскажи о любви им…
Мне нужна эта любовь, для того чтобы её силой и искренностью докричаться до господа. Я не умею сгорать и мучиться от любви - но зато могу вызвать в себе мановением мысли агонию страсти, и смерти затем под звучащую музыку, которая мне лишь слышна в какофонии бешеной жизни. Смерть будто вечная злая погоня - далеко, чуть поближе, вот уже в полверсте, на затылке дыхание – но всегда успеваю стряхнуть её страшную лапу с когтями забвенья. Мне нужна любовь - я каждый прожитый день как наивный ребёнок надеюсь познать то нутро, где она зарождается; и рву мир на части, колю топором, зубами грызу, чтобы выведать её важную тайну.
Я тоже люблю… я пытаюсь любить! потому что именно в этом средоточии счастья и муки сокрыл нам господь полный смысл бытия. Жизнь
