ползков, десятка праведных деяний……
Я вспомнил, как однажды бежал по слабому льду, высоко вскидывая ноги. Словно пьяный, который хочет доказать, что он трезвый как стёклышко. Прямо дунь на меня - запотею. И кому-то утопающему кричал - держись! - и громоздился по снегу, потеряв шапку на берегу, а куртку сбросив под ноги. Ледяная купель полыньи оказалась всамделишным адом, где меня с визгом да веселием окрестили косорылые бесы: - здравствуй, новый утопленник! - но я умирать не хотел, жути видеть боясь, и закрыв глаза, бился башкой в крышку льдистого гроба, выпуская последние пузыри. Рыбаки наверху, подвязавшись верёвкой, колотили лёд пешнями, будто вбивая гвозди в мои раздутые лёгкие. Молитвенно ручки сложив, я уже опускался на дно, унося с собой все свои призрачные дружбы, и даже любовь……
Но чья-то огромная длань поволокла меня - мокрого, да губастого - на божий свет; тянуууууула - тянуууууула – и вытянула за уши в светлый мир огромным ушастым великаном. От радости, что остался жив, я не закрывал рот для улыбки - стараясь обьять добрым сердцем всех испуганных простаков, которые бегали у меня под ногами, прячась от нахлынувшего страха.
- Эээй!!! – закричал я им; и вдруг сам содрогнулся грома да молнии своего поднебесного голоса. Видно, его эхо отскочило от облаков грозовых туч; и долго потом рикошетило, сбивая штукатурку с каменных домов.
- Эгегей! – сказал я тогда тише; но сильный ветер, поднявшийся следом за окликом, начал срывать с балконов бельё. И валтузить лёгкие яхты на речном причале. А коротышки внизу простуженно кашляли.
- эгегеге, - прошептал я себе под нос. И осторожно ступая, как никому теперь не нужный, побрёл к праздничной карусели, и грустно уселся на тёплый асфальт.
Но тут малые дети завизжали с восторгом:
- дяденькааа!! мы тебя знаааем!! Ты добрый великан!!! - Они теряли банты и сандалии, торопясь обнять меня любимого, а один шустрый пацанёнок стёр коленки да локти, в спешке упав, и заплакал - но всё же первым усевшись в мои ладони, он уже показывал язык остальным.
- Хотите, я вас на радугу подниму?
- хотииииим!!!! - орали малыши, беспокойной шкодлой забираясь в мой снятый туфель мильённого размера. Самые бойкие разбрелись по стеночке, заняв лучшие места, а в серёдке остались девчата и несколько примерных мальчуганов.
Я протянул руку, и вместе с парой кустов выдернул из земли разноцветную подкову дождя и грома, схватив её за ногу. Радуга верещала, головой зарываясь в речной ил; но когда её привязали меж двух облаков, а потом раскачали - то захохотала вслед за ребятишками: - Давай! Сильней!! Ещё!!! - ......
И вдруг мне сзади ударили по макушке чем-то тяжёлым, снова сделав меня коротышкой, и вывернули плечи до хруста:
- Никакой ты не добрый великан. Ты злой солдат-людоед. - Потирая руки, местный партизан мигнул своему милостивому командиру: - Что с пленным будем делать?
Тот зыркнул на голос; оправил из-под ремня подол красивой рубахи, будто удивляясь своей вновь воскресшей военной выпрямке. Он и статью подрос, и слышен бойким приказом:
- Измываться над человеком не дам. Спешно повесим солдатика, чтобы он храбрость свою сохранил на века. А то ведь чем долее ждёшь, тем ужаснее муки.
- Тихонько подвесим, - заёрничал мне в лицо партизан. - На жердях в сопревшем овине.
- Дурак. - Старший грубо насупился, будто собравшись бодаться. - Казним на юру деревенском. С воинской честью, с медалями. Пусть наши внучата запомнят его.
Тут он пошире разинул рот, и всё-таки улыбнулся, вскормленный волчицей.
Слав бо, что детишек не притащили на казнь, а так собралась вся деревня. Лица кругом просветлённые, словно приносят богам угодную жертву. Тот самый колючий партизан – когда я уже пучил жабьи глаза, вывалив язык ниже петли, и дрыгал ножками, покидая землю, но не отлетев ещё к небу - так он повис на моих обссыканых штанах, туже затягивая верёвку. Бородачи смеялись во всё горло – хохохохохох! - и бряцали затворами. А самые озлобленные из них скребли об ремённые пряжки огромными свиными резаками, что длиннее мужского локтя.
Брошенные к их ногам мои товарищи, испуганные солдатики, казались не больше тех лезвий. Пятеро их были совсем молодыми забриты с армейской учёбки. Надеялись, видно, под ружьём простоять в уголочке войны – но были спелёнуты всем караулом. И я с ними рядом шестой - теперь уж храбрец да молельник - качаясь на ветке, незримо оплакивал их. А враги, партизаны бесстыжие, ржали, презирая трусливое малодушие. Но каждый из обречённых солдат всё же слёзно, пытливо вглядывался в бородатые лица - кому б рассказать о сестре и о матери, кого б тоже бабы рожали, и кто пощадит – смилосердится.
Но я знал, что пощады не будет: ведь мы сами никого не жалели – самолётами, танками, бомбами. И в душевной тягости улетел ото всех……
Сижу вот на низеньком облаке, как скиталец обиженный; глядь - женщина в свадебном платье идёт к белой башне по мраморным плитам из снежного камня. Кружил на ветру хвостик шляпки, её узкая лента - невеста вела в поводке дуновея. Слетали к ней голуби с высоких карнизов.
Фея взмахнула рукой; и на площади вдруг завертелась настоящая карусель - верблюды, лошади, тигры, олени. Она села на горбатого зайца, и кружась вокруг меня, улыбалась. А я обеими руками прижимал к себе, успокаивал, гладил больное сердце – разнузданное веселье.
Карусельные звери захохотали: - проси, немота, чародейку! проси, о чём хочешь!
- Подними меня в самую высь, я дом свой увидеть хочу. - В моих серых глазах замерзала душа, и её отогреть могла только королева чудес.
Она взяла меня за руку, повела к белой башне. Скрипел заржавленный ключ во вселенной, и в птичьей обители - и голуби перед дверными решётками застенчиво отметали крыльями свой высохший помёт. С железных ступеней как снег сыпалась древняя краска.
Я опёрся о парапет, выгадывая родину во все стороны. - Ты знаешь, королевна - я наверное, подслеп. Вижу твоё красивое лицо, а дом свой не нахожу.
Фея облегчённо вспорхнула: - Оставайся, раз так.
Тёплый уют, добрые улыбки - но моё сердце не прикипело к тихому становищу, а всё скорбело о покинутом. И ноги понесли меня вниз. А сверху хохотала приветливая невеста: - Ты всё равно вернёшься сюда! Молодооой, горяааачий! - её певучий голос расстилал мне постель, взбивал пуховую перину - лепесток к лепестку; летела простынь – как цветочная пороша майских садов; сладкими снами пыхтело колыбельное одеяло……
Здесь, на небе, все уже знали.
Что тягловой силой нынешнего лета стану я, кляча по гороскопу. Повезу на себе бесполезные события, козни да преступленья. Мне накинут на шею ярмо с большой бляхой презрения и клеветы, и будут понукать под вывозку – ещё и пихнут побольнее, чтоб быстрее шагал. А сзади загремит квадратными колёсами судебная телега.
Так и случилось… Меня заперли в высоком башенном каземате. Когда идёт дождь, то можно тучи потрогать рукой, или оторвать себе от облака лоскут мокрой губки, чтобы смыть следы пыток. Надзиратели дают только хлеб с баландой. В крошеве мутного варева тонут огрызки недоеденных обедов, надкусанные стальными коронками крысиных зубов. Зверюшки храбро бегают по камере, скандалят, верещат; но сразу прячутся от охранников в любые подходящие дыры, куда я и сам бы забрался.
Да жаль - меня всюду находят, и бьют; лёгкие с почками снова падают на пол, и я уже не соскребаю песок, вталкивая их обратно, а глотаю живей, тесня грязное сердце да ржавую печень.
Тюремщики меняются нечасто - равнодушные, забытые люди, давно похоронившие всех своих узников. После объявленной казни они впервые стали мне улыбаться: один даже принёс настоящие домашние коржики – рыбки, снежинки, и звёзды, посыпанные сахаром. Я съел сразу пять штук; а остальные семь оставил на последнюю неделю, чтобы смаковать. Я маньячно распускал в нитки тюремную робу; я шил, кроил чудесные силки, мечтая поймать голубя, накормить его всласть, до отвала - и пусть унесёт меня к богу ли, к дьяволу, но живого.
Да только убили меня тайком, не в срок, по секрету. Нёс я с собой эти коржики, и жевал, чтобы занять месивом рот, не крича во всё оглашенное горло. Спотыкался я, потому что глаза остались на стенах темницы; ладони уцепились за ножку стола, стиснули железяку, и старший надзиратель не отодрал их даже дубинкой; а ноги заплелись вокруг лежанки синими волокнами, сухожильями, и вросли в неё намертво.
Я понёс только сердце в нагрудном кармане, в него ведь должны были стрелять. И душу - нужно отпустить её на свободу; она ещё верит сказкам, небылицам, а сзади топают убийцы - строём, шеренгой, или в ряд, то засмеются, то молчат; у них рутинная работа, и каждый день одно и то же - смывают дух кровавым потом, а с памяти сдирают кожу; о чём подумать? Что забыть? Как смертный страх в себе убить? - Визжит психованно душа, неповторима, хороша; так мало прожитая явь - не надо!!.. господи, избавь!!! -
Тут я очень вырос; а мои истязатели уменьшились до карликов; гляжу сверху - кто это у них под ногами, чьё тельце – да это же я… я?.. Я?! Умер?!! - и бросился себе на помощь. Четыре толчка под сердце, потом дыхание в рот – но ничего не получается - а тюремщики уже тянут меня за ноги на вымаранный спёкшийся брезент.
Я попробовал сковырнуть пулю из своего разбитого затылка - и не смог - а только измарался кровью да мозгом. Меня стошнило на рубашку недожёваным пряником.
Охранник пнул носком сапога: - Во, баба моя пекла.
- Ты что, его подкармливал? Может, ещё и записки передавал? - рассердился старший капрал.
- Да нет, - напугался рядовой. И руки к груди прижал: - После приговора я просто хотел его чуток угостить, всё ж помирать слаще будет.
-_Дурак ты. Где же тут в смерти сладость, варенье с клубникой? - Старший подложил мне под голову чистую тряпку. - Ровнее несите, и не коверкайте.
Один из караульных помотал ехидно головой, мигнув своему товарищу: вот живодёр, мол - и пулю к смерти приложил, и жалостью перед жизнью выслуживается. Напарник криво усмехнулся - ничего, бога не обжулить показной лаской.
А я лежу на серой дерюжке, и беззубый дедушка читает надо мной отходную, смешно постукивая галошами, будто хочет пысять:
- Жил ты во грехе да праведности. Когда добро тобою владело, то людям нёс благо своей жизнью. А если бес хороводил душу, то лихоманил родных словно тать свирепый. Все поступки твои от беспокойного сердца, некорыстны грехи. И пусть господь на небе решает судьбу души, а я здесь на земле прощаю тебе нерушимую веру. -
Я улыбаюсь, слушая хорошую, светлую речь. Хоть и потемнел уже телом, пёрышко к пёрышку; и серая пыль ложится на белизну моего лица, ломаются черты колючей худобой. Пришла свобода - жестокая радость. Хитрая квартирантка. Она просила угол на время - и жить, жить насовсем остаётся.
Мне вдруг стало тоскливо от безысходности. Костлявые пальцы царапнули тщедушную обшивку остывающего тела. Губы бессвязно заныли в полупамяти, в грубом бреду, и в пустом мире ненасыти и измены:
- я хочу быть трусом, предателем, сволочью, и всех уничтожу своими руками, даже самых любимых, только б не умирать одному - даже бабой я буду, пусть кусают за ляжки пархастые, за груди сисястые, мою сочащую мохнатку ебут, лишь бы жить, жить - ну почему все не умрут, если я
