- Что же? неужели только на харчишки? - Бармалей глядел исподлобья, недовольный проповедью начальника. Потом стал загибать свои пальцы: - Считай, серый волк: во-первых, зацементировали двенадцать подушек под сваи; во-вторых, сварили опоры; в-третьих, весь фундамент обвязали арматурой.
- Три машины пеноблока разгрузили, да тонны металла вручную, - поддакнули и мужики, возмущённые жадной несправедливостью.
Но последнее слово осталось за бригадиром. Он хлопнул по столу козырным тузом, приметив хитро: - Это ты перепутал, начальник. Признайся в ошибках.
Тут прораб начал юлить, вилять, ластиться. Я хоть и прожил вдали от людей, но тоже в своё время повидал таких, скользких, которые влёгкую сбрасывают кожу и хвост: - А вы думаете, родные чудаки, что мне легко с заказчика деньги содрать? долги выбить? Да если мы торговаться начнём, то другие тут же дешевле возьмутся. Всюду сейчас конкуренция, братцы.
- Ну а всё ж таки дай нам грошей. Под трудовой порыв, - усмехнулся бармалей.
- Послезавтра вернёте, - протянул начальник скомканный кулачок, и со вздохом еле разжал ладонь, шурша купюрами. - Но больше не побирайтесь.
Суровый бригадиров взгляд пригвоздил его к месту: - Следи за своими речами. Побирушки шарят в отбросах, а мои ребята - трудяги. - И на извинительный зов прораба никто не обернулся…
Вечером после монтажа мы устало бражничали, разложив на газетной скатёрке нарезаную буханку хлеба, картошку в мундире да пяток дешёвых томатных консервов. Самогон взяли у другой бабки, втайне от участкового. Старая тихонько сказала нам: - Дельный он, потому и строжится. Мне от него тоже выговор был, что спаиваю, мол, мужиков. А куда деваться? сама я скотине корму не привезу, забор не подправлю. И хате уже сто лет, набок валится. - Она дохнула на ладанку с ликом своего погибшего мужа. Потёрла уголочком цветастого платка. - Без никого доживаю.
- Тебе гроши нужнее, на одну песню не проживёшь. Знаю сам, как старикам платят,.. - вздохнул бармалей, едва печалясь о будущем.
Мы устало, но весело бражничаем. Один мужик запел, другой ему подтянул, и хоть не все их слова разобрать можно, но понятно - радость одолела душу. Вступил третий, петуша свой мягкий голос, четвёртый рыгочет как конь. Даже самому младшему бригадир позволил выкушать парочку стопок: - Ты не смотри на взрослых, ты заедай смачно, - и сунул ему в рот полную ложку тефтель, а следом и хлеба кусок.
Тут подошла к нам вокзальная баба: она ошивается там, подгребая копейки с проезжих. Сначала издалека на вечерню глядела, потягивая пиво из горлышка. А потом всё кругами, да ближе всё, ближе; мы уже отворачиваемся, чтобы к столу её не позвать. Вроде не замечаем. Но бабе такое презрение - тьфу. Я, мол, чисто одета и вымыта - угостите сигареткой, добрые люди.
Бригадир одну вытянул, подал, не касаясь рукой – знаем тебя, мол, хлыста ты вокзальная.
- И огоньку, пожалуйста.
Вежливости её научили переезжие люди, которые с баулами да кошёлками. К незнакомому человеку ведь просто не подойдёшь - он тебя примет за вора, и вцепится в чемоданы: - пошёл прочь! - И бабёха приноровилась со слезой о себе рассказывать: - Обобрали меня на вокзале безжалостные холопы, лишь только я от своих вещей в туалет отошла. Бывало, раньше саму боялись - а теперь и я сижу, тут дрожу. Вам спасибо, приветили. - Вот она уже рядом села, и чашку под водку протягивает.
Выпила аккуратно; но не взяв ложку в рот, закусила лишь хлебцем. То ли брезгует, а то ли боится, что погонят с компании. - К сестре собиралась я в гости, купила подарки племяшкам, да и денег при мне было много. - Баба тронула себя за карман, будто купюрки там ещё, не украдены. Потом беспечально махнула рукой: - Я не жалуюсь, всё дуре наука. Похмельного мужичка стало жалко, трясся он очень, и я пошла ему чекушку купить. - Она раззявила мокрые губы в трогательной просящей улыбке. – Мне б до сеструхи доехать, тут совсем близко.
Бармалей бочком, на полусогнутых, подал ей руку: - Не спеши, милая, отдохни с дороги, - уговаривая пройти к нам в бытовку.
Но баба обняла себя охапкой, двумя руками держа как цветы от поклонника; и сладко оглядела всех невзначай:
- А вы гостью примете? не стесню?
- и мы уже стелились перед ней, размываясь в очертаниях уродливых, нереальных фантомов; даже младшенький наш возбуждённо пришёптывал - наливайте, ребята - и его дрожь перепала земле, укачивая её крепкими ногами. Паренька смущала животная новизна порывов, робела его малоопытность - но в пьяном мозгу уже погасла яркая лампочка разума, а огарок сердечной свечи нырнул между ног и закапал расплавленным воском.
Бабёха разделась; она оглаживала свои белые ляжки, медленно склоняя крашеную клочкастую голову к мужичьему паху, сзади рукой помогая впихнуть бармалею - визжи, сука, нежно! - и повизгивала, когда её тело раздирали на всхлипы, чмоканья, стоны. А в эйфории пьяного бреда перед каждым из нас обреталась другая, любимая женщина - здесь рождённая из мечтаний и снов…
Утром тяжёлое дыхание хмельной ночи испохабило трезвый воздух природы, в котором явно чуялся запах жёваного чеснока вперемешку со зловоньем изжоги.
- Физкульт-привет! - крикнул свежий бригадир, огурец в пупырышках, и помахав кулаками, набил нам всем донельзя опухшие морды. - Что вы ели, ребята, что за одну ночь так поправились?
- бугор, не ори, - держа голову левой рукой, бармалей цедил кефир из литровой банки. Она тряслась, и капли кислушки текли по грязному подбородку.
Но хуже всех было младшенькому. Он сидел, скрючившись над ведром, и кавкал горючими слезами, изгоняя зелёного змия, и его ядовитых выкормышей.
Ко мне же пришло сумеречное разумение, но не разум ещё. Всюду чудилась измена да ложь, и даже к своей жёнке я потерял доверие. От грешных потуг ночного разврата грядущее виделось мне в чёрных красках, в угольной мазне. Поблазилась было череда удач и настоящей любви – но теперь горечь одна остаётся, оскомина вчерашнего буйства, свинская пляска голозадой похоти.
- У нас там ничего не осталось? - жалобно спросил один из болящих.
- Ваша барышня допила ранним утром, когда уходила, - съехидничал бригадир. - Вот кому хорошо: и рыбки поела, и на хер села.
Бармалей потушил окурок об шлёпанцы: - Надо мышеловки поставить. Обнаглели, уже в морду прыгают.
- Спасибо хоть, что она на нос не насрала.
- Да я о мышах. – Бармалей переобулся в сапоги. – Пойду принесу воды холодненькой.
- Лучше б за самогоном сбегал. - Старый электрик просяще улыбнулся золотым ртом. - Я на литровку дам. – А ведь он слыл самым бережливым средь нас: до чего довела житуха.
Минут через десять ввалился бармалейкин со счастливым лицом: - Во! Ещё горячий мне наливала. С ночи гонит.
Он заглотнул стопку, но она назад; он снова вперёд протолкнул, крякнул, а всё же обратно выйти не дал. За ним электрик - пригладив пальцами седые волосы, и попутно ища глазами расчёску, перекрестил рот, и мелко вылакал из стопки.
Бригадир придержал особо ретивых:
- Мы вчера кое-что не успели. Сегодня обязательно дорежем железо, и начнём связывать опоры между собой.
Он поторопил, сгоняя мужиков в одну рабочую кучу: - Пошли уже, пока местных нет. А то скажут, что мало работаем, поздно выходим.
- Там электроды есть? - Я взялся за новую пачку, сохнувшую на козелке.
- Да возьми, чтоб лишний раз не ходить.
На объекте мы сначала долго искали ключи от кислородного редуктора; они оказались под шлангами. Сварочные кабеля тоже были перепутаны впопыхах; растащили как надо. Скоро работа наладилась: одни резали металл, другие обваривали конструкции.
Так пролетел этот день. И пробежал этот месяц. Солнце, зелёная травка, набухшие почки.
А у меня настроение сильно подпорчено, и уже тёмная гниль вползла на съедобную мякоть. Потому что узнал я не впрямь, а далёким обиходом, будто моя названая жёнка закрутила шашни с соседским молодцом. - злые люди видели их под ручку, - шепнул мне гонец.
- Ну и чего тут такого? - спросил я вроде бы равнодушно; но мягкое сердце внезапно свалилось на кактус беды, и сто иголок вбили свои шипы в тощую кожицу. – Просто он верный товарищ для бабы моей. – Я убеждённо отвечал на коварные вести, геройски держался. И так же спокойно достал пистолет: девять пуль в рот подлому гонцу, чтобы никому больше тайну не выдал. Его отстрелянный язык завис на одной нитке, и я срезал ошмёток кинжалом.
- Иди, - говорю. - Но запомни: твоя жизнь отныне в моих руках. Не позорь никогда бабью честь.
Захныкал гонец обезглавленным ртом, и ушёл, подвывая проклятья.
А я опечалился от людских козней, интриги мне запоганили быт. Неделю хожу бирюком, и рабочая суета стороной мимо проходит. Шепчу: - Что же ты не дождалась возвращенья? Как можно было в обнимку ходить с чужим мужиком?
Милая как будто бы ответила мне - но странными словами и хриплым голосом; потому что это из моей души её оправдания рвались на свет правдивыми речами: – это был мой товарищ по старой жизни, и я просто сама держала его за костистый локоток, чтобы он не упал от лёгкого ветра; он слабый как воздух в больничной палате, один, без присмотра - вот и сгубила меня случайная жалость, поверь ненаглядный мой… -
Не верю. Пока сам не увижу. Билет. Вагон. Станция. Я возвращаюсь. Теперь вечер. Непроглядный мрак. И лишь иногда небо сполошат сигнальные ракеты молний, а следом гремят крупнокалиберные пушки наступающей грозы.
Горизонт придвинулся к самому носу. И чтобы не разбить голову об его чёрную стену, чтобы не поколоть глаза мокрыми остяками обнищавших деревьев, я в секунды просветления ночной слепоты наизусть запоминаю дорогу. А когда гаснет подожжённый воздух, скрадываюсь вперёд, зверино топча чавкающую землю.
Бес мой совсем очумел. Он всему миру собрался мстить. А ангелу бы отстрелять в белый свет полную обойму, и никого не убив, вернуться домой. Я чувствую, что изменники без боя сдадут кровать, уютно распахнутую для любовных утех - где хотели надолго устроиться.
Только мой бес на своём упёрся как бык колхозный, и смертью грозит. Теперь его самого надо либо валить на мясо, либо рога отпиливать. Для всеобщего счастья. Да вот только трусости мне господь передал лишку: она даже из пяток сочится, с кровавых мозолей. И я лишь втихомолку лаюсь на своего бесовского командира. Как блудливый пёс; а едва оглянется он – и я сразу честь отдаю, виляя хвостом.
А может, в моём доме тишина и покой, и мне место нагретое возле? Спокойно сопят на ночной рубашонке белые розы невесты, по которым рассыпаны заплаканные обо мне синие глазоньки. А я её врукопашную? ножиком?!.. до смертного крика?!!
И тогда справедливый свершится суд на красном ковре закона.
- Подсудимый, расскажите, как познакомились с жертвой?
Председатель вытрет платочком вспотевший лоб, и попросит открыть в зале форточку. Секретарша встанет с места, и сознавая очарование своей пылкой молодости, надолго зацокает каблучками к окну. Поднимется на цыпочки, в коротенькой юбке, и судебный вопрос нынешнего дня станет личным, ужасно волнующим мужчин. И терзающим женщин.
- Подсудимый, отвечайте. О чём вы думаете?
Кучерявый молодящийся прокурор отвлечёт внимание зала от пышного тела секретарши на замореную худобу преступника. Тот ещё помолчит, гоняясь по углам
