постарался всяческо развенчать её ужас. - Сам однажды проснулся на первом этаже двухярусных нар: так мне до уссыку показалось, что потолок сверху падает. А то ещё дружки растянут простынь над головой, или спящего задвинут под кровать. Тогда прямо как в гробу просыпаешься, и весь белый свет бросает в озноб от жестокого крика.
Я повернулся к собакам: - Всё, ребятня. Хватит дурачиться. Тащите постельки сюда… -
А поутру солнце, проспавшись, увидело - что жёнка прижимается ко мне огромным животом, в котором девчоночка уже бьёт по воде ножками. Я гребу её к себе всё бойчее, а в сердце жалко обеих.
- Перепугалась, что ли? – Ой, дурочка: второй раз ведь рожает.
- боязно, - шепчет баба в плечо, и смеётся слезами. – Сам бы попробовал.
- Нету времени, родненькая. – Я ласкаю по волосам, в нос целую. И пою нежно: - Своих дел по горло.
- вот-вот: как что серьёзное – так вас не дозовёшься. – Она пищит мне с мольбой: - Лучше бы вместо любимого мужика рядом грубую акушерку. А, миленький?
- Поздно. – Я стал железный, стальной. - И начинай уже, дуйся писей.
Смирилась жёнка на простыне, да отпела своё горюшко: - ооооой, бежжжалостный! тяниииии!!
- Пихай! - кричу. - Пихай её, стервочку!
Гляжу – девка изнутри показалась. У меня руки трясутся, колени скользят, изо рта матюки, а ей вздумалось заговорить в этот миг.
- папа, здластвуй.
- Привет, доченька. – Я умываю её пресное личико, сдираю с жиденьких волосёнок мамкину плёну. - Выползай сама помаленьку, а то мама тут без сил улеглась.
- а тут холосо? - И любопытно дочке на белом свете, и стрёмно тот уют покидать. Как-то ещё она жить будет в общем дому.
- Здесь очень приятно, - я малость сбрехнул. - В плохом месте сам бы не остался.
Малышка протянула мне ручки свои; но я за них поспешил, резво дёрнув - и испугал девку. Она назад - а я к себе тяну; она ревёт - и мне уже тоскливо. Чую, что ножками упирается, выворачивая плотоядное чрево.
Тогда я шлёпнул жёнку по заднице: баба обкакалась, а девчонка вылетела пробкой – шампанское таки брызнуло мне в лицо. Я подтёр какашки; потом мягко запеленал дочку, и уложил спать в тёплый кокон здоровья.
А баба валялась на постели колодой, разбеременевшая себя по белой простыне. Мою душу захватила мировая нежность, плоть восторгнулась вселенской похотью.
- Знаешь, милая, - я ей говорю, а сам её мокрый зад брачую ладонью, - мне кажется, что тот пресветлый тоннель в небесах, о коем нам чудно рассказывают выжившие коматозники - есть приютная бабья мандёнка, коридор для новых младенцев. Интересно, кем наша дочка была в прошлой жизни. -
Болтаю далее: - Раньше я всерьёз мучился вселенскими вопросами… Правда, правда. Можешь не верить, а выслушай. Вот я представляю себе весь беспредельный наш мир, в котором живём - люди, звери, деревья, и даже чужие планеты. Но обхватить его зримо ещё не могу - чтобы весь, чтоб в глазах. Чтоб под черепом хоть поместился. -
Моя голова в моих же руках вертелась как скользкий мяч. Любопытна не в меру, она с моей шеи рвалась ко звёздам бежать. Но жёнка приподнялась на матрасе, и взяв её себе, прижала к пузу да к дочке. От удушья невнятно выговаривая словечки, но не пытаясь вырваться, я стыдно булькнул: - мне прожить хотелось со смыслом, с душой, и чтоб люди запомнили. Потому что от мыслей хорошего человека пробуждается собственный затаённый разум, ледовая корка. И я долго вёл дневники – совсем без славы, а просто для всего человечества вдруг пригодятся. -
Тут дочка шустро толкнулась в меня, вроде бы ножкой; и я незаметно утёр кровь с губы простынёй. - Теперь мне не пишется… То есть нет, нет, - я заспешил, чтобы поняла, не обиделась, - теперь про другое пишу, и думаю. Не о величии мира, или разного гения, а про нас с тобой, про живьё. -
Очахнув, окрепнув, баба уехала к родичам карапузку показывать.
Вчерашним вечером я отвёз их на станцию; - во написал! – их – как будто и маленькую уже человеком считаю; - и теперь бабёнка у себя дома хвастается прибытком. Дурочка, там смотреть не на что: ротик резиновый - я только чуточку пупок ей пощекотал, а она уж и выть приготовилась; волосёнок почти нет на головке - видно, что когда мы ужасно её тянули оттуда, то и выдрали их нечаянно; а ручки? Ножки? Ой, ты боже мой - да на них не ходить, а ползать с костыликом.
Я вот как работу закончил всю за день - рассадив можжевельник да тую по границе забора – то стал перед зеркалом. Потому что кое-кто говорит, будто у малышки мои глаза, не чужие… Круглые да, жёлтые. Но это ещё ничего не значит. Такие ж у ящера.
Я сел на прохладном бережку, когда уже начало смеркаться. Там, где затончик со смагой - где обрубок от дерева гниёт-пузырится. Прикормил место жмыхом. Выпил стопку чистого первача. А заел хлебом; ломоть тёмный, коричневый, с запахом мучного лабаза и тёрпкого мужицкого пота.
В барашковой воде босыми ногами плавали гуси. Один из них смешно нырял кверху задницей, отмахиваясь от своих красными ластами. И довольный выныривал; а пережевав, прыгал опять. Я бросил возле него комом земли, разнеся звон по воде; так гусь выскочил пробкой, шампанью, и долго вертел во все стороны головёшкой.
Улыбалась мне весна премудрая. Все заботы вчерашнего дня на крючке - а с ними рядом воздушные замки. Потому и жорно клюёт моя богатая фантазия, её плавники пестрят огневым разноцветьем химер. И только за спиной аист нахальный, принёсший дитя, недовольно щёлкает клювом – когда ты мне рыбу поймаешь, свистопляс малахольный?
Но отчего-то кабаны в дубняке перестали лущить старое желудёвое семя, мякоть съестную – и вдруг побежали быстренько прочь. И косули скрылись в овраге - где щетиниста зелёная падь. Наверное, опасность какая – волк, медведь, крокодил… Или ящер - пора уходить.
- ну куда ты сбежишь от меня? - Ящер раскинул крылами от земли и до неба; ни щёлочки. - В дебри, на полюс, к туземцам? Они ж совсем дикие.
- Пусть. Зато первобытные племена открыты душою во зле и добре, а твоя хвалёная цивилизация научилась изощрённому притворству.
- думаешь, и я пред тобой роль играю?
- Ещё как. В тебе ведь не было ко мне веры и дружбы.
- да с чего ты решил? Кажется, я всегда приходил на выручку. И сейчас только лишь позови.
- Ты своим милосердием подманываешь меня - как с пелёнок тигрёнка. А всё же боишься, что цапну.
- как это пришло в твою голову? Заболел, что ли?
- Здоровее коня. А вчера вот болел, когда думал, для чего ты свою бабу привёл в мой одинокий дом, если мне ужасно больно теперь знать о её любви к тебе. И слышать уже родной бабий голос, и зреть её красоту.
- а ты спроси, как мы жили?.. Боиииишься. Так я сам тебе раскажу. Мы любились до одури от красного заката до серого рассвета, забыв про весь окружающий мир в дому околдованной ночи: и третьи петухи только, выплёвывая последний свой хрип, прозревали к работе нас, любящих. Но мы и тогда не расставались на скучную длинноту трудовых будней: а словно на глазах друг у дружки вершили единый свой подвиг - детишек, семью, и судьбу. Даже мелкие ссоры не гробили нас подозреньями; лишь ярость крепчала, врагом ненавидя разлуку. Знакомый мой дед однажды сказал: - если есть у тебя непримиримый и непрощаемый враг - то не погань свою душу вечной злобой, а убей его тихо да закопай… - Вот мы и сожрали непримиримый тот мир, начисто перемолов его в голодных желудках - чтобы потом выхлестнуть его кровавым поносом, заново возродив прекрасным из амёб и бактерий!.. Понимаешь, безмозглая инфузория?! что ты лишь простейшая клетка, предназначенный кирпичик для строительства вселенной и великих душ, к которым я отношу себя!?.. Исчезни! сгинь! пропади! Потому что земным твоим адом давно уже стало забвенье - и видна мне, волоокому, застарелая тлень, которую ныне не излечить докторам, ворожеям, и господу. Ты отнял мою жену, чтобы спастись: но и любовь для тебя только лишь путь к смерти, ко истине… - а мне вера со смертью стали дорогой к любви. -
- Счастья, значит, хочешь.
Я спокоен, тих даже;.. но по ладоням моим побежали такие огромные мурашки - как рыжие боевитые муравьи, которые острыми когтями носятся по язвенному телу прокажённого, подзуживая его заразить чесоткой весь мир. - Потому что ты один великий имеешь на это право; а мне же нет большей радости, чем служить при тебе холуём. Но холуй - это ты. -
Я вдохнул глубоко, выпивая млечный туман облаков, как будто с кувшина топлёную пенку; и отерев губы насухо, с руки врезал ящеру в правое ухо. Он сразу вылупил глазки свои - и так уже донельзя выпуклые, безвекие вурды. Он зачастил дышать ртом как горбатый тритон - а меня до нервных корней обуяла отвага, словно того Прометея, коего в старину боги приколотили гвоздями к скале, едино поквитав за огонь и за жалость.
- я друг твой!! - визжит он, - я товарищ и брат!!
- Ты враг да кабальник!.. - Я втоптал его в планетную трещину, во земную кору.
Покончив с крылатой тварью, я радостно и свободно встретил свою семью; даже не догадываясь, что они вернулись втроём.
Там, где капли куриной слепоты липли к рукам, и марали одёжу - там в сторону нашу брёл леший, сняв жилетку, волосатым по пояс.
Уже стоило перекусить; заморенная дорога отняла время и остатки сил, скушала кучу продуктов на дальнем пути. Леший достал из котомки последний кусок овечьего сыра - ему всего на один зуб, в котором даже дырки малюсенькие. Оглядел с сожаленьем, сдув крошки и въедливых муравьёв. Задумался на реку, да и откусил чуточку. Хотел было покатать её во рту, но голодный желудок не дал насладиться вкуснятиной – съел всё.
Тут большие метёлки душицы принесли запах стерегущего в засаде мельничного ветряка: он махал крыльями, издали заметив путешественника. В серенькой пархоте мельницы прятались обжаренные жабы; их кожица шипела, когда они случайно прыгали на горячий солнечный пятак возле самого порога. Лесенка поскрипывала; с чердака на ступени снежила мука – пфффф - из двух порванных мешков. Под стрехой лениво перекатывались голубиные яйца, не желая превращения во взрослых птиц, а предпочитая бездельничать под материнской гузкой.
Леший лизнул муку с натруженной горсти жерновов – высший сорт - и крепко набил себе торбочку. За окном пролетел зелёный вертолётик, сдутый с палисадного клёна ветрилами; на нём, кувыркаясь и матеря прогноз погоды, обедала гусеница, пихая в ротик всеми своими ручками да ножками.
По крапивной извилистой тропке леший пошёл к реке: его голова еле виднелась среди буйных кустарников, а когда он перевалил через сплавную запруду, то и вовсе скрылась за толстыми стволами деревьев, спиленных бобрами в дикой урёме верхних притоков. Леший плыл, держа бельишко над головой; он загребал правой, думая о возвращеньи домой - и отчего-то ему вспомнилось детство.
Будто он пьёт виноградный сок, жмурясь от лёгкой кислинки и удовольствия, и сплёвывает в траву вяжущую мякоть неспелой грозди. Он шумный задиристый мальчишка: вчера, может, подрался до синяков - а сегодня залез в чужой сад, и упрятавшись средь крыжовных колючек с полной пазухой ягод, объедается ими секретно. Лешонок целый час крался разведчиком, и сквозь обкусанные зубами дыры в заборе проник на запретный плацдарм, с которого начал свою детскую войну. Белая рубашонка давно вымокла кровью, малиновый сок пополам со сливовым
