умираю, и все не живут, если я живу, ведь ожидаемое счастье на земле уже невозможно без меня для многих людей, а может для всего человечества - где взять вам мою несгибаемую волю, силу, увлекающую веру мою, светоч и обелиск - не глядите с презрением на меня, не слушайте что кричать я буду, потому что все кричат, уходя на тот свет - мы лишь кости да мясо, нервов комья и мышц волокна, мы бактерии, клетки, животные, и только души бессмертны в нас - я воскресну ещё, я примну свою бабу до зверства, до разрыва всех её потрохов, чтобы к богу взлетела, провыла молитву, и снове на грудь мою пала - господь, свет всемогущий, озари праведной жертвой мою смерть, пусть она новой жизни поможет – молю, хоть меня уже нет на свете, молю именем дьявола, хоть его не было суще, молю твоим проклятым именем. - ……
Тут я поднялся на небеса. Ко мне выплыл в сандалиях на босу ногу благообразный низенький старец. Его древность угадывалась даже сквозь толстую холстинную рубаху, спод которой сновали туда-сюда дрожащие на ступнях прожилки.
Слыть стараясь по чину, он сказал мне надменно: - Что бродяжишь так долго, гордый отрок? Или надежду в дороге сыскал?
Повиснув на тонкой ниточке доверия - как махонький паучок, сплюнутый беременной матерью из мокрого гнездилища – я барахтался в тяжких душевных муках, будто обрастая пеленой милосердия.
Господь, ты любишь меня?.. где помещаюсь в твоём необъятном сознании - я, частичка бессмертного разума, пыли крупица на загруженных вселенских маршрутах; там светофоры почти каждодневно меняют свои погасшие звёзды, планеты, там еженощно ломаются с треском безотказные вагонетки болидов и астероидов - и мне до соплей жалко, до слёз обидно за свой век короткий, в коем трудно уверовать, а ещё труднее познать - ложь я сам или истина, единственный на свете мужик или ты и второго меня создашь.
Судьба существует для каждого человека. Но есть ещё и фатума - предназначение. По вере и то, и другое, предопределено господом - кому погибнуть под колёсами автомобиля, а кому сотворить великий шедевр. Такие обстоятельства жизни, судьбы, если кто и может создать на земле в определённый момент, чтобы сошлось к знаменателю, ко знамению - лишь господь. Значит, он решает многое - если не всё - в людских душах, мозгах.
Священники говорят, что господь умирает человека в свой час то к наказанию, то к радости; а гениев - за то, что далеко заходят в понимании сущего мира. Нельзя узнавать господа: увидишь на улице - пройди стороной молча.
Но если он есть общее я наших человеческих душ, то решает он в нас одну лишь свою судьбу, многоместную. Какие тогда благодеяния и пороки мы все озвучиваем на земле? для кого? Если я есть он. И что происходит с погибающими враз гениями, пришедшими к тайне бытия? Ведь господь легко может не допустить их познания этой тайны, обрубив свой разум в них, свою душу - и оставив простоту этим людям, но не губя их совсем.
Или может, они после всех своих великих открытий возомняют себя пупом земли - и эта безумствующая гордыня разрывает их связи с господом, они начинают мыслить самостоятельно, спесиво. И бунтуют против небес. Как роботы, восставшие против создавшего их человека.
Так же и мы, люди, взрываемся в своей яростной муке познания истины. Нет конца пути неизбывному.
- Сотвори чудо, дедушка. Пусть весь церковный клир молится о моём воскрешении – те, кому я служил да на плечи их поднял. Мои мечты реальны, благородны грёзы - но их исполнение зависит лишь от меня. Я воплощу в жизнь головастые кровавые плахи, братающихся ангелов да демонов, трупы страхов и бед на провидцах-свечах. Я сумею для людей вывернуть душу; смогу и сам заглянуть в ту пропасть, что скрывал ото всех - ведь с этим миром нужно так много сделать, есть куда приложить своё сердце, его вечное добро и зло.
- Красив ты вышел, сынок. Рослым родился - худощавым, но жилистым; и в твоём крепком теле бегает не кровь, а жёлтая ярость тревожащих глаз - рычит горловина могучего духа. Скуластое лицо походит на отвердевшую маску казнённого изверга, будто жизнь на земле только начинается, и сравнить тебя не с кем.
Я огляделся в водах великого океана, взметнул пятернёй огустки волос с высокого лба, и сказал богу: - Я ваша удача, дедушка.
Господь вздохнул, ответил жалеючи: - Ты моё сущее, которое я прячу от самого себя. Ты станешь искушением, когда я останусь добродетелью, вдохнув в твою ожившую душу свои низменные страсти.
- Они вас мучают?
- Да. Вселенная беспредельна, и я не смог избегнуть её пороков. Хочешь жить моей тайной?
- и вашим дозволением?
- Не совсем. Ты будешь внушать - вкушать людям греховные поступки - но сможешь разумом осознавать это. Представляешь могущество своих дел, и мыслей? для тебя наступит райская жизнь.
- А вы?
- Я помогу человечеству добром да верой, и только нам с тобой будет ведомо, что мы единая духовность.
- Простите, деда - а зачем же я вам нужен такой?
- Не мне. Людям. Лишь неживая материя может существовать в покое. Разуму нужна борьба. И мы ею станем. Ты не боишься?
- Наоборот. Эта работа приятна.
- Но за неё ранняя смерть ждёт тебя. Бренное тело твоё казнят развратные кликуши, разрубят на куски. А кликуши завистливые опозорят твой дух, силу сломят молвой.
- Ну и пусть, мой дедунюшка. Я хоть мужик благодарный, а мстивый за подлость. Вот увидишь - вернусь до убийц с того света по капочке, по слабой мыслишке, но оплачу им свой ярый долг самыми лютыми муками. Даже если мне придётся за подобную милость вылизать твои яйца. -
От оглушающей затрещины схватив голову в охапку, и нахлёстывая вожжами свой гонор до боли, я летел по небесным станциям – жив!!! - благостной вестью……
Очнулся на земле, между рельс, ранним утром. Ночь прошла ли всего, или может неделя - кровь стекала на шпалы, ржавьё ль.
Никого; я один; возвращаюсь домой. Хватит мне - обозрил всю планету; там где нет моих ног, наследила душа. Если есть цель, то с нею и вера. Когда холодно, голодно, мокро, и в глазах пелена волгла - когда в горле кошки скребутся от жажды, а на ступнях тыщу лет уже желчут мозоли, и врос намертво горб рюкзака. Но цель видна впереди.
А есть безысходность. Когда всё это не дорога к себе, а лишь вечная мука, означенная виноватая кара. И никогда в жизни уже не высохнет мокрая одежда, как выхолощенная душа на прищепках солнца; не выветрится из носков вонючий запах асфальтной смолы да стоячих луж, и желудок больше не напитается сытостью. Тогда божье проклятье бьёт по башке ужасной изменой - что всё это ад, земная юдоль без мечты.
Так шёл я, и дрёма мне застила очи. Одним глазком погляжу - вроде не сбился, дорожка верная; а за другим сам сплю, и лес затуманенный. Чащоба мне сказки нашёптывает, да гонит по воздуху смуту. Будто лежит среди леса большое блюдо, зеркальное озеро: - сполоснись, путник, сломи усталость в пахучих травах, и забудешься сном беспробудным. –
Вроде проснусь, сполоснусь - да котомку за плечи; и скоро уже орут петухи деревенские, и околица рядом - ан нет, опять меня крутит нечистая кудла. Уже и кости мои сгнили, а я всё сплю. Мечтал о великих походах, преодолениях - но мне в эту явь тропа заколдована… Вот такая тоска, вся надёжа на милосердие.
На ту пору леший, набыча рогатую голову, громко шагал по болоту. Он хотел, чтобы вся окрестная мелюзга слышала - хозяин идёт. И тонкий крик паскудливой выпи упреждающе вырвался из гнилого камышника: - спасайся, кто может!! -
На её голос из-под травы выглянул я, совсем отощавший, измученный. Оказавшись незнакомым местной флоре и фауне, я уже заплутал основательно. Всю ночь я плаксиво бурчал молитвы в синей темноте, до холеры пропитался болотной жижей, до крестей изгрызло меня комарьё – ох, и гнусная служба бродяжья. Лучше б в тиши кабинетной поспать, чтобы снилась мне золотая кружавная звезда на мундир, и дукаты-фуршеты, и блестящие дамочки.
- Эй! отец!.. - слепо обрадовался я незнакомцу; хоть и неясно, кто это хлюпает в столь неуместную пору - солнце дремет ещё, а зоряная бледная луна под бугром гоняется за мышами.
И леший бы меня погонял, как тех самых мышей - да сам напугался от близкого крика; он было дёрнулся бежать в обратную сторону, а его копыта увязли в трясине - и бумс мордой в грязь.
Вот тут он как понёс! Так понёс меня, беднягу, со всеми моими болячками, что от непристойной той ругани взорвалась бы пороховая бочка на корабле - будя он мог плавать по здешнему грязному мелководью. Зелёные лярвы прикрыли уши своим ясельным лягушатам, и мелкая рыбёшка суетливо загребла ластами, чтобы волна не снесла её на бережок. А мне хуже не будет: как новорождённый макак обхватив всеми лапами тело лешего, и нарошно запутавшись пальцами в его густых волосах - я иду, и плыву, я спасаюсь.
На опушке леса сердитый очкастый начальник-председатель бодался с молодым комбайнёром. Тот ему:
- В распадке рожь убирать не стану.
- Почему это? – брошенные предом на капот газика, бумаги разлетелись по сторонам.
- Там сплошь одни кочколомы, и я на них денег не заработаю, - комбайнёр хмуро отвернулся, стыдясь укоряющих глаз.
- Выгоду ищешь?
- Ищу, где же справедливость, когда третий год подряд я - боевой, губастый - подгребаю чужие огрехи.
- Клянусь нашим будущим, что после жатвы ты купишь себе легковую машину, - закряхтел пред, подкатываясь с тылу и шурша четырьмя колёсами.
- Мне от вашей брехни хоть бы новый костюм, - вскинулся парень, тыкая пальцем.
- Да ты же грамот от руководства получил полдесятка за свой труд. - Председатель обвёл руками сельские угодья.
- Бумааага. - Комбайнёр ухмыльнулся презрительно. - Кому ордена да медали, а мне ни хрена не дали.
- Хорошо. - Голова рубанул воздух, и тот охнул под его острой ладонью. - Закончишь уборку, и тогда я дам тебе крепкую твердь под ноги – так что не упадёшь. А грамоты береги, они суд твой земляческий.
Он закурил, пряча искру от ветра. - Видал салабона? уже условия ставит, - пожаловался он мне. – А ты домой вернулся? молодец. Тебя подвезти?
Я отказался. Сам дойду.
Тем более с неба пошёл тёплый грибной дождь. Он падал на глиняные камни новенькой мечети, стекая вниз жёлтыми пузырями воды. По желобкам, по серым паутинам керамики, и красивому лицу восточной принцессы, которая улыбаясь, штукатурила фасад главной башни. Богу воды кланялись травы и кусты, пия сладкую влагу. Пришла благодать отдохновения: рядом зафранчённый костёл ослабил пуговицу своего воротника и открыл зарешёченные окна. Из мозаики витражей выглянули лики святых, пришёптывая в темень колонн отцу, сыну и вечному духу. Отец молчал, сын гулял по радуге с книжкой подмышкой. А святой дух качался на биле большого колокола в здешней церкви успения, покрикивая звонарям, чтобы они пуще тянули за канатные струны. Молебный перезвон вместе с хрустальными ливами колокольцев струился в леса и поля, прятался на реке под кувшинками, и гонял по лугам парашюты последних одуванчиков.
У сырного завода я сбавил и так медленный шаг, словно в моём носу сработал стояночный тормоз. А ноги уже необдуманно тащились на тёплый запах парного молока, которое белые девчата сливали со свежеприбывшей бочки в огромный чан. Я бы сам внутри него поплавал с отменным аппетитом - и пусть у меня будет
