Абсолютно разные во всем люди поставлены в одинаковые условия и положение больных, которые волею судьбы вынуждены переносить одинаковые неудобства и страдания, подчиняться одинаковым правилам и требованиям.
Размышление № 3. При одних и тех же условиях, испытывая одинаковые неудобства и страдания, в одинаковой ситуации разные люди проявляют себя по-разному. Но не потому, что они разные во всем (см. размышление №1). В условиях больницы различные социально- общественные и возрастные признаки не имеют никакого значения, поскольку в больнице человек волей-неволей обращается в свою природу.
Как ведут себя взрослые «младенцы».
«Естественно, основными моделями портретов стали мои соседи по палате. Я попытаюсь вам их живо описать такими, какими я их увидел.
Напротив меня у противоположной стенки страдает большой мужчина лет сорока. Он большой со всех сторон: в длину, ширину, в обхвате. Возле его кровати распластались огромные шлепанцы. А на тумбочке громоздится объемистый пакет с продуктами. Голос богатыря тоже, естественно, соответствует габаритам: этакий глубокий рокочущий бас-профундо.
У нас хирургическое отделение, и поэтому каждому из нас здесь что-нибудь режут, шьют, штопают, латают или вправляют. Обладатель баса-профундо прибыл в палату с паховой грыжей, которую предстояло вправить и прилатать. Мне лично эту процедуру проделали, когда мне было 15 лет. Мужик подвалил к своей кровати и, водрузив на тумбочку пакет со снедью, обреченно объявил:
- Все, братцы, меня режут! Грыжа.
Я равнодушно заметил:
- Ну, это пустяки.
Мужик рухнул на кровать седалищем и подозрительно уставился на меня:
- То есть, как пустяки?
- А так: разрежут, зашьют, и через день будешь бегать, как лось.
- Ну, уж прямо и лось, - обиделся мужик.
Операцию ему должны были делать на следующий день. Но накануне он успел замучить всех врачей, медсестер, санитаров и больных во всей округе своими стонами, требованиями, капризами и претензиями.
Началось с того, что он возмутился насчет маленькой подушки и несвежего постельного белья. Ему принесли дополнительную подушку, поменяли белье и выдали еще одно одеяло. Затем он потребовал, чтобы в палате наглухо закрыли окно и форточку и затворили дверь, чтобы не случилось сквозняков, с которыми он был не в ладу.
Когда его, как ходячего больного, пригласили в процедурный кабинет для приема анализа крови, он с возмущением заявил, что не настолько здоров, чтобы мотаться с больной грыжей по коридорам. Лаборантка пришла за анализами в палату.
На ужин он пошел сам, но в столовой не задержался долго и вернулся весьма недовольный рационом: «Как можно больным людям вообще предлагать подобное?» Он развернул свой бездонный мешок, выложил на тумбочку колбасу, картошку, соленые огурчики, помидоры и прочую снедь и принялся с аппетитом жевать. Но тут пришла медсестра и напомнила ему, что врач предписал нынче вечером и завтра утром вообще ничего не есть. Он чертыхнулся, высказал вслух все свои соображения насчет больничных порядков, покидал продукты в пакет и потащился на улицу курить.
Полночи этот бедолага жаловался на свою несчастную судьбу, клял отечественную медицину и интересовался подробностями грыжевой операции, а также всеми опасностями последствий от нее.
Я расписал операцию в самых светлых и радужных красках, клялся на Библии, что через пару месяцев он забудет, в каком месте у него что оперировали, и что абсолютно ничего опасного за этой операцией не водится.
Он мне не поверил, но кое-как угомонился и захрапел. Под оглушительные рулады его храпа я настолько истерзал себя чувством вины перед этим человеком за его страдания, что забыл напрочь про свои собственные ранения и контузию, которые привез из «горячей точки».
Его мучения до операции были ничто по сравнению с тем, что он вместе с нами претерпел после того, как его привезли из операционной. Оперировали его под местным наркозом. И сразу после операции он чувствовал себя превосходно. Шутил, бравировал своею силой и выносливостью, отпустил пару анекдотов насчет физиологии человеческих органов – в общем, был всецело доволен жизнью.
Но постепенно анестезия стала отпускать, и настроение оперируемого поменялась с оптимистического уровня на прямо противоположный. В какие-нибудь полчаса с человеком произошли удивительные метаморфозы: на месте жизнерадостного богатыря оказался капризно орущий младенец.
Ни один больной в отделении не собрал вокруг себя столько обслуживающего персонала, сколько этот человек. Все, начиная от ухаживающих за ним родственников и кончая лечащим врачом, преисполнены были искренним стремлением облегчить его участь, но, по-видимому, сил одного отделения краевой клиники было явно недостаточно, чтобы избавить беднягу от страданий.
Он стонал, плакал, звал на помощь, требовал обезболивающих средств и материл весь белый свет. Он умолял Господа послать ему скорую кончину или избавление от болей. Всевышний услышал его на следующий день поутру. Больной воспрянул духом и тут же поинтересовался у медсестры, можно ли ему заморить червячка?
Ему позволили чуть-чуть подкрепиться кефирчиком или бульоном. И он выполнил это назначение. И от себя добавил к скромному рациону немножко солененьких огурчиков, полпорции холодца и чуточку копченой колбаски, к которой явно питал слабость. Пустой и травмированный кишечник не замедлил взбунтоваться от такого небрежного отношения к нему, и вторая половина дня прошла для всех присутствующих и гостей палаты в беспокойстве и хлопотах. К привычным воям, стонам и крепким выражениям добавились клистир, утка и терпкие запахи туалета и хлорки.
Дней через пять мужика выписали, наконец, из больницы на амбулаторное лечение по месту жительства. Все вздохнули с облегчением. Жизнь и окружающая действительность расцвела солнечным цветом. Господи, спасибо Тебе за твою благодать!»
Размышление № 4. Некоторые взрослые, будучи вполне самостоятельными людьми, частенько проявляют себя подобно младенцам. Они требуют к себе повышенное внимание, особые привилегии и заботу. Они чрезвычайно крикливы, беспокойны, чересчур требовательны к другим и совершенно нетребовательны к себе. Капризны, эгоистичны и плаксивы. Жалобы на судьбу и все и вся – постоянное их занятие. Они чрезвычайно обеспокоены своим собственным здоровьем и вечно дрожат за свою драгоценную жизнь.
Они беспечны и непосредственны, просты и примитивны в суждениях и представлениях. Все мысли и интересы сконцентрированы у них вокруг еды и физиологических потребностей.
Они любопытны вообще, но особенно ко всем состояниям физического тела, которое они с удовольствием препарируют, проявляя необычную заботу к своему телу и полное небрежение к чужому.
Взрослые младенцы, как и младенцы по возрасту, любят удовольствия и вкусную еду и совершенно не выносят голода и боли. Они постоянно заставляют всех вокруг себя крутиться и оказываются абсолютно беспомощными без нянек. Своими благодетелями умеют манипулировать и использовать их по полной программе. Эти люди – сущие тираны, хотя и вызывают к себе чувство сострадания и жалости.
Лично я не смогла бы долго общаться с таким человеком.
Взрослые «дети» - это взрослые, в своем поведении очень похожие на детей.
«Больше всего меня привлек человек, который своим поведением напоминал мне большого ребенка.
Этот лежал от меня по диагонали в углу возле двери. И хорошо, что лежал у двери, поскольку он вообще не умел долго лежать. Он то и дело вскакивал с кровати и, шмыгнув сразу в дверь, отправлялся гулять по коридору, заглядывая попутно во все встречающиеся палаты, кабинеты, комнаты, тамбуры и кабинки. Совать кругом свой нос везде и всюду его толкало непомерное любопытство.
Было время, когда он не мог не то, чтобы вставать, но даже и шевелиться, поскольку доставлен был в отделение с перитонитом в коматозном состоянии. Но едва он очнулся и пришел в себя, тут же заговорил. И с тех пор почти не умолкал. Обставленный со всех сторон капельницами и утками, он не скучал сам и развлекал своей болтовней окружающую публику. Затихал во время сна и чтения.
Читал только прессу (причем, исключительно желтую) и литературу о здоровье, о народной и нетрадиционной медицине, о всяческих чудесах и параявлениях. И потому считал себя большим специалистом в области медицины и прочих наук. Своими « широкими» познаниями щедро делился с окружающими. При этом он был чрезвычайно наивен и простодушен.
Звали его все «дядя Егор». Дядя Егор был живой, жизнерадостный человек неопределенного возраста. Хотя я подозреваю, что ему было уже где-то после шестидесяти. Невысокий, щупленький, очень юркий и очень любопытный. Внешне он сильно смахивал на мальчишку-подростка. «Вьюнош», - мысленно окрестил я его, когда, обретя сознание, пригляделся к нему.
Дядя Егор нравился всем с первого взгляда. Он привлекал к себе людей своим добродушием и искренним обаянием. Этот человек, как и богатырь с грыжей, был шумливым и беспокойным. Но его беспокойство было не отягощающим и привлекающим к своей персоне целую Вселенную. Он сам беспокоился обо всех и обо всем. Он был сама отзывчивость и доброжелательность. Он готов был помогать всем, кто попадал в его поле зрения. Правда, довольно часто это стремление к оказанию помощи всем и вся обретало черты назойливости. И эта назойливость, свойственная, впрочем, всем детям, взрослым и по возрасту, часто очень сильно досаждала людям. И тогда они бесцеремонно отшвыривали бескорыстного любителя помочь, чтоб не путался под ногами. По-моему, это грубо с их стороны. К детям надо относиться деликатно.
Когда я пришел в сознание после операции, первый, кого я увидел рядом, был этот сосед по палате. «Ну, что, браток, оклемался?» - участливо спросил он, улыбаясь. И мне стало хорошо.
Он был чрезвычайно неуемен и любопытен. Его интересовало все на свете. Он любил новости, которые он разносил по палатам и щедро одаривал ими всех нуждающихся и иже с ними. Больных, особенно тяжелых или вроде нашего младенца с грыжей, он искренне жалел и всячески стремился облегчить им их тяжелую участь.
К своей собственной болезни относился по-детски безмятежно: вспоминал только, когда она о себе напоминала, или во время перевязок и уколов. И то, и другое боялся. Было очень смешно наблюдать, как он удирал и прятался от процедурной сестры.
К медперсоналу относился с большой почтительностью и уважением, но, вместе с тем, постоянно проявлял ко всей медицинской братии этакий скептический критицизм, словно боялся, что они могут сделать с ним самим что-нибудь не так. Были у него любимые сестрички и санитарочки, к которым он искренне привязался и назойливо крутился возле, предлагая свои услуги. Но была у него среди них антипатия. Никто не знает, почему он сильно невзлюбил одну молоденькую санитарку. Свое отношение к ней не скрывал и всячески пытался доставить ей какую-нибудь пакость. Мы урезонивали его, и он стыдился этой своей слабости.
Серьезно призвать к ответственности его мог только лечащий врач, который был для дяди Егора высшим авторитетом. Вот уж кого он
