Житие ты наше уральское. Ч.3, (окончание).

разбитую голову.
  -Кто это тебя так?
  -Поскользнулся. О дверцу приложился…- Почему- то о давешней парочке упоминать не хотелось. Стыдно стало и за себя, и за них. –А ещё говорили: тихие они, комара не обидят. Довели их, что ли? А заднюю сидушку всё- равно вымою. Хоть и не было ничего… Душе спокойней…
  Поднял глаза. Встретился с внимательным, настороженным взглядом сына. Сзади с любопытством таращились четыре пары блестящих оливок.
  -Нормально всё. Целые кости. Сотрясение… Нормально…
  Опять гомон, как в таборе. Так, жестикулирующей кучкой, и пошли к остановке.
  -Батя, давай пересаживаться. Давай, помогу…
  Он подхватил отца под- мышки и осторожно, как ребёнка, вытащил из машины.
  -Погоди, погоди, я сам…
  Тихонько, как на гололёде, обошли машину, усадились в кресло. Валерка блаженно откинулся на спинку. Перед глазами на ветровом стекле маячили прижатые «дворником» три сотенных бумажки.
  -Ты смотри, порядочные какие оказались. Око за око, а за проезд оплатили… Мишка,- он попридержал закрываемую сыном дверцу. –Деньги возьми под «дворником».
  Сын подал ему купюры. Валерий медленно, будто делал что то важное и значительное, разорвал их пополам, затем ещё пополам и бросил на дорогу.
  -Чего ты так?- удивился сын, усаживаясь за руль.
  -Поганые это деньги. Не к счастью. Поганые,- повторил отец.»


                                .    .    .

  Володька вновь оторвался от записей. Не утерпел: пошарил на книжной полке, достал «мерзавчик» «Путинской», пригубил из горлышка. Чтоб не заморачиваться, перепрятал ее поближе, за компьютер.
  Что-то встревожило его. Он еще не понял- что?- но волнение уже нарастало. Что- то просматривалось в этой повести, что- то знакомое… Родное и близкое… И было жаль, что Степаныч (то ли по недомыслию, то ли от неопытности) прерывал цельную вещь совершенно иными, не относящимися к повести почеркушками и заметками. Видимо, так писалось.



                            Г Л А В А    4


              «З А П И С К И   С Т Е П А Н Ы Ч А»

                        «К Л О Ч К И»

  «Сюжет. Сходятся две несчастливых, невезучих души. И когда появляется надежда и свет- несчастье с одним из героев…
  И еще! Ему почему-то перед смертью хотелось побыть одному…

                                     .   .   .

  Он наверняка знал, что никто не склонится и не поцелует эту скособоченную, небритую маску его смерти. Страшно. И брезгливо как-то…

                                   .     .     .

  «Обо мне не надо плакать…
    Пусть придет моя собака
    Поскрести мою могилу по весне.   (А.Розембаум)
    (Куда-нибудь вставить!)

                                  .    .     .

  Какое счастье: нелюбимой
  Побыть хоть раз в пятнадцать лет!
  Шептать: «За что? За что?!- в подушку,
  Не открывать на стуки дверь…»

  («Рыдать, скуля щенком, в постели…» ???)

                                 .    .     .

             «А, казалось бы, проще простого…»
                       (Повесть, продолжение)

                 
                              Г Л А В А   7

  Творческий ступор всегда наступал неожиданно.
  Просто не писалось. Абсолютно ничего не писалось! Ни то что не выдумывалось, не сочинялось- даже за ручку противно было браться!
  В такие дни Сашка становился желчным, язвительным, мелочным. Невыносимым. Чувство юмора достигало предельных глубин: творческий простой гордо обзывался «творческой менопаузой», на которую и списывались и раздражительность, и злость, и всё- всё- всё…
   Длилось это по- разному. И способы выхода из этой «паузы» у Сашки были разные. Например, водочка…  Водочка- это хорошо. Водочка- это вкусно. И блаженно… Но почему- то ни новых сюжетов, ни образов не возникало. Лишь пьяное глумливое благодушие да ночной перепойный бред…
   Он давно уже понял, что спиртное ему не помощник в данной ситуации. И по- изуверски переключался на провокации.
  Он провоцировал и домашних, и друзей, и незнакомых. И наблюдал за развитием событий с каким- то больным сладострастием, будто свербящую рану расчёсывал.
  Из- за пустяка доводил обычную размолвку с женой до ссоры с руганью и слезами. То же самое и с друзьями. Те обижались, хлопали дверью, переставали звонить.
  А он радовался! Больной, уставший от безделья разум будоражился, стремительно выстраивая гипотетические продолжения событий! Порой выходило занятно и необычно.
  Он разводился с женой и уезжал работать лесником в Красноярский край, подальше от всех. Они с напарником отстреливались на заимке от бежавших с зоны заключенных, находили золотую жилу и жили с тунгуской- шаманкой. Сериальная мура, конечно, угнетала, но это было хоть что- то на безрыбье…
  А с друзьями выходило и того лучше. Те должны были придти к нему с покаянием за советом и выручкой: то ли бандиты одолели, то ли детишки в плохую компанию попали, то ли признавали свою неправоту. Вот это ему нравилось больше всего! Под всепрощающую и милосердную речь Наставника и Учителя много чего можно было накропать! На целую главку хватило бы!
  С незнакомцами было сложнее… Если это были женщины, то провокации кончались обыкновенным фырканьем или матом. С мужиками одним матом могло и не закончится. Здесь Александр старался балансировать на грани разумного.
  Но и с теми, и с этими  фантазии дальше постели или выпивки не шли.
  В общем, провокации помогали мало… Разум будили, а фантазию… Та- как была чахлой и убогой- так и оставалась.
  -Тебе не хватает жизненного опыта,- твердил он себе. –Тебе его не хватает!
  И тут же одёргивал: пятый десяток пошел, какая, к чёрту, нехватка?! Мозгов не хватает, вот это верно! Опыт, опыт… Вон, о своей жизни пиши. О жене, о детях…
  -А чего о жене то писать?- тут же возражал себе. –Что жили счастливо лет десять, а потом- как получится?.. Что она уже не хочет, как я, а я не могу, как она хочет? «Верхи не могут, низы…» А раньше- то, что?  Мог, что ли? Как надо- то, а?
  Ах, как бы было чудесно: он- «гигант», а она- «бревно»! Или: она- «львица», а он- «особа, приближенная к импотенции». Вот это что- то похоже на завязку сюжета. Так ведь нет!  Всё, как у среднестатистических людей было и есть. И он что- то может… И она что- то хочет… А диссонанс полнейший. Чего, спрашивается, сходились тогда, много лет назад?.. На лучшее рассчитывали? Да не ври! Не умели вы тогда ничего рассчитывать! Особенно в любви… Самим бы противно было, что уж там… Втрескались по полной, вот и всё! Это другие… считали что- то… выгадывали… притирались… А в финале- то же самое. «Что делать?» и «Кто виноват?»… Но у нас- то хоть вспышка была! Длинною лет в десять…
  Т- с- с… Не так громко со своим враньём. Про «десять лет»… Проследи- ка лучше за «своей» семейкой. Как они там, втроём- то?..  Валерий- то на вахту в тайгу  уехал… И объясни, хотя бы сам себе, какого черта про Новый год пишешь, когда на улице плюс 28?! Воображение будишь? Ну, и как тебе, вспотевшему и загорелому «грязный снег обочины» или «снежное серебро с елей»? Не напрягает? Хорошо представляешь себе всё это?
   Урод.
   А, кстати, у «них»- то как всё «завязалось»? Они- то как встретились? Или и на это у тебя «тягла» не хватает?  С «паузами»- то твоими?..

  «Не было ни обычного представления, ни какой- либо заставки.
  Была песня. Она билась и металась под сводами зала, заполняла душу! Она тревожила, плакала, смеялась! И сердца сотен людей, собравшихся здесь, в этом зале, и сидевших, казалось, не дыша, начинали тревожиться и плакать вместе с ней.
         «Так и мы когда- то жили
           От зари и до зари,
           И влюблялись, и любили…
           Мчались годы с той поры…»
  Шел 1983- й год.
  Валерка побывал на многих бардовских концертах. Но то, что творилось сейчас в зале, на его глазах, не поддавалось его пониманию. Взрощенный на «палаточных» песнях, он без  всякого раздумья, без какого- либо осмысления принял и эти, так не похожие на бардовские, песни.
  А Розембаум продолжал петь.
  Блестел высокий потный лоб. Улыбались, отвечая на аплодисменты, губы, беззвучно говорили «спасибо, спасибо», а глаза оставались внимательными, с каким- то бесшабашным и злым прищуром, дескать: «А вот этим я вас! А теперь это слушайте! А вот так!.. ГолубкИ мои, «грамотные граждане»! А ну, пристяжная!..»
    «Полем, чистым полем-
      И не вернуться нам назад.
      Болен, ах, как болен я бубенцами!..»
  Уже два с половиной часа продолжался концерт. Видно было- Розембаум устал. Всё чаще вытирал лоб, дольше молчал между песнями.
  Валерию почему- то казалось, что тому страшно хочется курить. А он поёт и поёт!
  Спел «ленинградские», «еврейские», «Кандальную»…Спел «Мне во сне летать и летать», «казачьи», военные, «Извозчика», «По небу ангелы летят»…
  Кто- то крикнул из зала: «На улице Гороховой». Он тяжело повернул голову, помолчал немного, ответил спокойно: «Потом спою»- и спел «Смотрите, женщина идёт»! Концовки песни уже не было слышно за громом оваций. Будто шквал пролетел по рядам.
  А  «Дорога жизни»?! А «Деревянная судьба»?! А «Холодно, холодно, не замерзнуть бы…»?!! Нате вам! Слушайте! Слушайте, не прерываясь!!!
  Бунтарь с Невы  упёрся ногами в уральскую сцену, вскинул лобастую голову и выкрикнул:
   «Я срок переходил!
     Под сердцем плод тяжелый…»

  …Валерка поднял воротник куртки, закрылся от ветра, прикуривая.
  -Валерка, здорово!-
  -О, Женька! Привет!
  Он обрадовался другу. И не потому, что вечность не видались. Поговорить захотелось. О концерте. Да и так… просто… Вечер свободный, а с Женькой, вон, две девчушки… Две, а он один… Одна беленькая, другая черненькая… На фига ему такое разнообразие?
  -Вы что, тоже с концерта?
  -Ну! Он же и вчера у нас выступал! Сегодня весь НИИ шумит: мужик, говорят, с таким носом (Женька показал- с каким) всех на уши поставил! Почти четыре часа бацал! Ну, мы сегодня и пошли. Знакомься: Лена… Валя… Как тебе концерт? А?»

                                    .     .     .

  Мокрая пуговица собачьего носа…

                                     .    .    .

  Он наопохмелялся до того, что начал трезветь.


                                     .    .    .

  «Когда ж мы по- человечески вещи-то научимся делать? Для себя ж делаем!»- сокрушался палач, снимая порванную  гнилую веревку с шеи полузадушенного висельника.
                                   .   .   .

  Дог тихой сапой притуляется задницей на кресло рядом с пьяным хозяином. Затем спихивает того на пол. Это тверёзый он- главный, а пьяный… ( Рассказ о Плюмке? Думай, думай!)

                                     .   .   .

  Такой перламутр бывает только на сизарях да на ракушках…»
                                     .   .   .

  Надежда приоткрыла дверь.
  -Ребята, идемте ужинать.
  Улька, цокая по паркету, унеслась на кухню. Вовка докурил сигарету и поплелся следом, на запах жаренной  картошки с укропом и соленых помидор.
  Пусто им как-то было вдвоем за обеденным столом, неуютно. Ульрика сидела в сторонке и терпеливо дожидалась своей очереди. А дочь Дарья была далеко-далеко, в другом районе города, в однокомнатной квартире со своим любимым человечком по имени Никита.
  -А мы, значит, уже менее любимые,- хмуро думалось Владимиру. И от этих мыслей становилось еще пустынней и неуютней.
  -Ты выпил, что ли?- как-будто специально, для пущего упадка настроения, спросила некстати Надежда.
  -Чуть-чуть… Не могу я Степаныча без этого читать… Не сердись…
  -Смотри, Вов, ребята сегодня к нам собирались. Не захмелей. Да и на работу тебе завтра…
  -Не захмелею. А кто придет?
  -Лешка с Сашкой.
  -Зачем?- не подумавши удивился он. –В субботу ж