Петербург и призывали здесь рабочих к кровавым и непримиримым действиям. «Смерть буржуазии есть жизнь рабочих, – не уставали они повторять. – Везде и всюду мы будем сеять семена раздора, вражды и ненависти между пролетариатом и буржуазией, везде и всюду мы будем проповедовать углубление и еще большее обострение классового антагонизма».
К ним примыкали анархисты-общинники. Те ходили по деревням и уговаривали крестьян браться за топоры и вилы, убивать помещиков и жечь их усадьбы. «…Оставшийся хлеб в город к рабочим перевезем, – разъясняли они в своих листовках, – от которых будем получать разный товар, ситец, плуга и разные машины, и все это в таком количестве, в каком оно потребуется. У рабочих будут также общие порядки, при которых ничего нельзя будет ни купить, ни продать: каждый будет свозить плоды своего труда в общие амбары, откуда и будет себе брать все по надобности…».
Таких же экстремистских взглядов придерживалась одесская группа чернознаменцев, инициатором и идеологом которой стал редактор газеты «Черное знамя» (с Черным знаменем выходили на улицу восставшие рабочие Реймса и Лиона в 1831 году) Иуда Гроссман, откуда и возникло название группы. Их последователи активно действовали в Белостоке, Варшаве и других городах. Во главу угла эти товарищи поставили безграничный и безмотивный террор. «Каждый эксплуататор достоин смерти, – доказывали они. – Каждая капля его крови, вся его жизнь и богатства сотканы из силы, пота и крови тысяч порабощенных, насильно обираемых им». И объявили систематический, неустанный единичный и массовый террор частным собственникам, власти и всем ее представителям, считая, что в этой борьбе должны объединиться все анархисты, каких бы взглядов они ни придерживались. Первыми их актами были бомбы в кафе Либмана в Одессе и гостинице «Бристоль» в Варшаве. Иуда люто ненавидел Кропоткина и «хлебовольцев», и свою газету специально основал для того, чтобы вести с ними идеологическую и тактическую борьбу.
Еще один деятель, бывший марксист Ян Махайский ополчился на техническую интеллигенцию, которая, по его мнению, стремилась стать новым хозяином общества. Он призывал к всемирному заговору рабочих против государства, капитала и интеллигенции, а также всех социалистических партий как интеллигентских партий, стремящихся к власти. Главная роль в этой борьбе отводилась тайной организации революционеров, названной им «Рабочим заговором». Махайский звал рабочих к прямым действиям: забастовкам и демонстрациям, которые в дальнейшем должны перейти во всеобщую забастовку и вооруженное восстание. «Настанет эра, – писал он в своем Манифесте, – когда все люди будут иметь одинаковый доход и смогут получать высшее образование. Исчезнет граница между физическим и умственным трудом, а вместе с ней сойдут на нет и классовые различия». Сам Махайский так и не стал анархистом, но нашел среди них немало последователей. Даже Николай Рогдаев находил в его доктринах «свежий и живой дух», «противостоящий «удушливой атмосфере социалистических партий, насыщенной политическим крючкотворством».
Наезжавшие в Екатеринослав то и дело представители этих и других анархистских направлений ходили по заводам, выступали на митингах и уговаривали рабочих вступать именно к ним. В городе и особенно в рабочих поселках то и дело возникали новые группы и кружки, которые сразу принимались за «эксы» и теракты и чувствовали себя чуть ли не главными в Екатеринославе и его предместьях.
И тут на горизонте неожиданно возник белостокский анархист Владимир Стрига, друг Мишеля Штейнера. Мишель еще осенью, на поминках после октябрьского погрома в мастерской Игоря, обещал Иннокентию прислать Стригу с группой агитаторов, и тот, одержимый анархическими коммунами, загорелся желанием поднять екатеринославских рабочих на вооруженное выступление.
Трудно было найти более противоречивую фигуру, чем Стрига. С одной стороны, он был ярый террорист, утверждавший, что ему все равно где и в кого бросить бомбу, лишь бы человек этого заслуживал, с другой, – романтик. Днем он мог взорвать полицейский участок или убить несговорчивого лавочника, отказавшегося дать бесплатно хлеб беднякам, а вечером читать рабочим какой-нибудь слесарной мастерской лекцию о Парижской коммуне и убеждать их, что скоро, очень скоро такие коммуны будут и в России. Парижская коммуна была его заветной мечтой, и самого себя он всегда видел в толпе рабочих и национальных гвардейцев, шагавших по улицам восставшего Парижа.
Это было не так уж давно, 35 лет назад. Франция проиграла войну с Пруссией и подписала унизительный для себя версальский договор о мире. Возмущенные парижане создали Национальную гвардию и захватили с ее помощью власть в городе. Буржуазное правительство Тьера пробовало подавить восстание с помощью армии, но солдаты отказались стрелять в толпу и направили оружие против своих офицеров.
Так началась очередная французская революция. Тьер и его министры бежали в Версаль, а 18 марта 1871 года над ратушей Парижа взметнулось Красное знамя свободы. Через два дня в Париже прошли выборы народного правительства. Была провозглашена Парижская коммуна, работа которой строилась на демократических принципах выборности и коллегиальности управления. Просуществовала она всего 72 дня, но сумела провести в жизнь ряд важных для народа реформ и передать в руки рабочих кооперативных ассоциаций предприятия, брошенные бежавшими из города хозяевами. И пусть в своем развитии она остановилась на полпути и не смогла до конца избавиться от авторитаризма и иерархии, что в конце концов ее и погубило, но она доказала реальность анархических идей и возможность создания нового общества, организованного снизу.
Вот такую же Коммуну с народным самоуправлением и загорелся провозгласить Стрига в Екатеринославе, где, по словам Мишеля Штейнера, рабочие отличались высокой революционной активностью. Оставалось увлечь их своей идеей и повести за собой.
В начале декабря он выехал из Белостока с группой агитаторов, таких же увлеченных коммунаров, листовками и оружием. Уже в Киеве они узнали, что в Екатеринославе началась всеобщая забастовка, и власть в городе находится в руках Боевого стачечного комитета. Стрига возликовал: мечта о восстании и Коммуне была близка к осуществлению.
В Киеве тоже начались активные выступления рабочих. Жандармы ходили по домам и искали зачинщиков беспорядков. Хозяин дома, в котором остановились коммунары, решил не дожидаться, когда к нему нагрянет полиция, и сам выдал своих подозрительных постояльцев.
Ночью дом окружили жандармы. Стрига один в это позднее время не спал и штудировал газету с последними ошеломляющими новостями из Екатеринослава. Он услышал скрип калитки, осторожные шаги по гравию и, выглянув в окно, увидел темные фигуры людей. «Жандармы!»
Стрига быстро затушил лампу, растолкал товарищей и, как был в одном пиджаке с браунингом в кармане, выскочил в окно. За ним стали выпрыгивать все остальные, но они были в одном нижнем белье и без оружия.
Раздались выстрелы. Стрига побежал в конец сада, где в заборе на всякий случай им заранее была сдвинута доска, и все об этом знали, вылез на другую улицу и стал дожидаться товарищей. Время шло. Никто не появлялся. Из-за угла выбежали жандармы.
Стрига бросился вниз по улице, которая вела к Днепру. В этом месте берег был высокий и крутой. Не раздумывая, он скатился вниз и замер на снегу. На его счастье луна, только что ярко освещавшая окрестность, скрылась за тучами. Преследователи, выскочив вслед за ним на то же место, в растерянности остановились.
- Надо пошукать внизу, – решительно сказал голос, видимо, офицера, и приказал кому-то спуститься вниз.
Другой голос стал убеждать его, что здесь крутой обрыв, и преследуемый скорей всего побежал вдоль берега. Офицер крепко обругал беглеца и жандарма, не пожелавшего выполнить его приказ. Ударил сильный выстрел из винтовки. Пуля тоненько, как комар, просвистела над его правым ухом и врезалась в снег.
Преследователи ушли. Володя выждал еще некоторое время, с трудом вскарабкался наверх и пошел вдоль Днепра, пока не наткнулся на полуразвалившийся сарай, пристанище местных босяков. Внутри хибары несколько человек молча сидели около таганка и пили чай из железных кружек. Никто не обратил на него внимания. Какая-то женщина в изъеденной молью шубе и рваном платке протянула ему кружку и кусок черного хлеба. Он с удовольствием съел хлеб и выпил подряд три кружки крутого кипятка.
Утром одна группа людей ушла, на смену им пришла другая, свалив в углу какие-то вещи, видимо, краденые. Эти оказались более общительными людьми. Они рассказывали о рабочей забастовке и начавшемся погроме. «Неужели в Белостоке происходит то же самое?» – с тоской думал он, вспоминая октябрьские погромы.
На третий день к нему обратился какой-то мужик, видимо, старший в этой хибаре: все называли его по имени отчеству, и одет он был представительней других: в теплое пальто с меховым воротником и кожаные сапоги.
– Ты вот, что, мил-человек, уходи отсюда. Погромщики ищут евреев и революционеров. Нас-то в округе все знают, а тебя найдут, и нам несдобровать.
Ближе к ночи Володя покинул сарай, добрался до железной дороги и несколько дней шел вдоль полотна, ночуя у станционных служащих или в селах. В родной город он приехал под самое Рождество и там с горечью услышал о подавлении по всей стране забастовки. Его последняя надежда: «Чечелевская республика» в Екатеринославе потерпела поражение. В самом Белостоке еще ходили волнами рабочие митинги, хотя социалисты и бундовцы уговаривали людей разойтись по домам. В иные дни на Суражской бирже, несмотря на приближающиеся праздники, собиралось до 20 тысяч человек.
Стрига стал подбивать товарищей снова организовать в городе всеобщую забастовку и перевести ее в вооруженное восстание. Он был уверен, что рабочие успешно справятся с войсками и выгонят их по примеру парижан из Белостока. Одновременно с военными действиями они будут захватывать в свои руки фабрики, мастерские и магазины. Дело оставалось за «малым»: найти для такого количества людей оружие. Он и еще несколько товарищей решили совершить ограбление государственного банка. План был прост: проникнуть в канун Рождества к зданию банка со стороны сада, обычно охраняемого двумя-тремя полицейскими, бросить оттуда на улицу и к подъезду здания несколько бомб. Однако полиция узнала об этой затее и наводнила еще днем сад и все ближайшие улицы жандармами.
Рабочие продолжали собираться на бирже. За их митингами, боясь, что они перейдут в бунт или вооруженное восстание, бдительно следили полицейские во главе с помощником полицмейстера Феоктистовым, страдавшим сильной одышкой. Митинги уже вошли в такую привычку, что Феоктистов приказал вделать в стену одного из домов на Базарной улице складной стул, ключ от которого носил с собой. Целый день он сидел на нем в окружении своей свиты: приставов, их помощников, околоточных, жандармов, а, когда рабочие расходились, складывал стул и закрывал его на замок.
Этот наблюдательный пункт был
