трещал большой, брызгающий искрами в высь костер. Его яркое, чем-то похожее на бенгальские огни горение совершенно не высвечивало окружавшее пространство, наоборот, затеняло его, не позволяло видеть происходящего на нем. Вот бы взять да и обойти слепящий костер, но ведьма упрямо двигалась на огонь. Рита, повинуясь ее бесовской воле, словно привязанная, еле тащилась за ней, истерзанные ступни нещадно саднили, тяжеленный велосипед отбирал последние силы. В полсотни метров от костра ведьма все же остановилась. Рита, изнемогая, оперлась на руль велосипеда. Картина, открывшаяся ей, была крайне неприглядна, вернее сказать, неописуемо чудовищна, едва ли память молодой девушки способна сохранить всю низость и мерзость увиденного здесь.
У костра, багрово озаренные его пламенем, неистово скакали и вытворяли гнусные непристойности растерзанные женщины с взлохмаченными волосами, с оголенными бедрами, с отвислыми грудями, выбившимися наружу поверх приспущенных одежд. Тут же вокруг них увивались козлобородые старички с обнаженными удами, слюнявые и сладострастные. Здесь же, будто мячики, подпрыгивали толстые большеголовые карлики, кружили хищные горбуны, пританцовывали страшные своим уродством калеки. Все это бесноватое скопище так громко визжало, хрюкало, верещало в скотском экстазе, что у Риты попросту заложило уши, да и разве можно различить в этом ублюдочном гомоне что-то похожее на осмысленную речь. Девушка прекрасно понимала, хотя едва ли когда слышала о том — она попала на шабаш. Ее вожатая-ведьма, сперва сдерживаемая соседством Риты, все же вскоре воспламенилась творимым непотребством, и вот, не в силах более противиться грязной похоти, она с треском сорвала с себя одежды и, визжа поросенком, бросилась в вакханалию презренной нечисти.
Мерзко христианину наблюдать подобный Содом, лишенный сил воспрепятствовать вершимому блуду, — невольно возропщешь на Господа Бога своего: «Боже, отчего ты, видя эту грязь и позор, тотчас не испепелишь мерзавцев?! Докуда крещеный человек будет страдать, терпеть издевательства и поругание от нечистой силы?! Господи, покарай грязных пакостников, изничтожь их вовек!». Приди такие слова на ум Рите, давно бы с нее спала колдовская напасть. Но бедная головка девушки, замороченная злобным наговором, забыла не только имя Господне, но и то, что есть Он — Бог, и некому было вразумить девушку, некому осенить ее крестным знамением, некому вызволить ее из цепких лап жестокой ведуньи.
Тем временем клокочущий шабаш почему-то стих, словно волна непреодолимого оцепенения прошла по нему. Из гущи нечистых раздались надсадные возгласы: «Ведут, ведут!..» — и послушные еще не ясному смыслу тех возгласов ведьмы и колдуны стали оправлять разодранные платья и натягивать спущенные штаны, спешно выстраиваться в разношерстные ряды, верно, давно установленного ранжира, ибо свои места занимали без ошибок и суеты.
Маргарита увидала, как к костру, нарочито медленно ступая, приблизились три черных фигуры. Внезапный выброс пламени высветил их — в центре стояла поникшая, закутанная в мятый балахон женщина лет сорока, по бокам топтались обезьяноподобные существа с поросячьими рыльцами, нетрудно догадаться, кто такие... Из рядов притихшей нечисти выступил довольно интеллигентный мужчина средних лет, в шляпе котелке, бородка клинышком, не в пример остальному отребью опрятно одетый и дышащий спокойно, видно, не скакал в недавнем бесовском хороводе. Обратившись к пестрой толпе, почтенно внимающей ему, он взялся вкрадчиво и толково объяснять суть происходящего. Рита с большим усилием пыталась вникнуть в его слова, но смысл их был недоступен ей. Они звучали по-русски, но требовали внятного перевода. Записной оратор сменил тон, он уже патетично вещал, потрясая руками — отвратительная толпа дружным хором выражала свое одобрение. Несмотря на непостижимость отдельно произнесенных слов, Рита уяснила, что присутствует на импровизированном судилище над колдуньей-отступницей.
Девушка рассмотрела подсудимую. Женщина была очень худа: кожа да кости, однако ее фигура не вызывала омерзения, подобно телесам близ стоящих товарок. Ее лицо вполне земное, наполнено болью и страданием, горе наложило свои тени, но это лицо не являлось маской, личиной гадких рож и ущербных харь. Вероятно, женщина внутренне приготовилась к грядущей расправе, она не роптала неистово, она уже готова ко всему. Покорно смирившись с неизбежностью происходящего, слушала она обвинения если не самого дьявола, то, во всяком случае, одного из его ближайших приспешников. И вот он (Рита стала понимать) велел ей поведать о своем «падении», проступке, исключающем всякое прощение честной компанией и законами их братства.
Женщина встрепенулась, сделала шаг вперед, глубоко вздохнула и заговорила:
— Да, он прав, я не отрицаю сказанного им! Не могла я больше жить по сатанинскому закону, не могла я больше вредить людям — невинным людям... развращать, калечить, убивать их физически и духовно. Во мне родилась жалость и сострадание к моим жертвам, осознав свою проклятую сущность, я видела, что нет мне прощенья, и уже не могла держать свой грех в себе.
Я обязана покаяться перед людьми и перед Богом! Пусть его имя приведет вас в трепет! Я знаю, в каждом из вас, здесь стоящих, живет страх неизбежного возмездия. Не лицемерьте, не обманывайте себя — он есть у каждого из вас, страх Божий... и он не напрасен! Я должна была вымолить прощение... Следовало идти к утренней службе в храм Божий. Не передать мои муки, все естество мое восстало против меня, ад не пускал меня к свету, но я все же пошла...
И вот стою на ступенях божьего храма, нет сил по-доброму перекреститься, да знаю — рано еще мне... И я ступила в притвор собора. Став в сторонке, молча выслушала службу и еще больше постигла безмерность своего зла перед невинными людьми. «Какая же гадина, что же ты натворила!» — и тогда вышла на середину храма. Упала прихожанам в ноги: «Простите, люди добрые, простите меня, великую грешницу!.. Виновата, ой, как виновата я перед Вами... Колдовала, порчу насылала, зло творила... Но не своей волей стала я такой... по малолетству, по неразумению досталась мне проклятая «сила» одной вкрадчивой старухи, обманом вытянувшей у меня — на ее «возьми», — трижды проклятое «давай». Люди, простите меня, не гоните меня, люди!..»
Но простой, незамутненный «науками» народ не поверил мне, так ненавистны ему ведьмы и чародеи, и он, конечно, прав. Они выгнали меня из храма, как шелудивую собаку, они плевали в меня, и кидались палками, и ошпаривали крестными знамениями — но сладостна была та боль, хоть ничтожная часть воздастся за грехи мои, хоть самую малость пострадаю от людей, хоть немного прильну к Божьей благодати. Терзайте теперь меня, режьте, разъедайте кислотой — не убоюсь я вас, нежити гнусные, будьте вы прокляты! Все снесу, с радостью приму любые муки, ибо не вы казните меня, а Бог из любви ко мне страданием очищает мою заблудшую душу.
— В огонь ее, в полымя ее! — раздались злобные крики ведьм и упырей. Разъяренная и вожделеющая убивать орава нечисти набросилась на бедную женщину, схватила ее и, дико улюлюкая, уволокла в костер. Из взметнувшегося к небу столба пламени, ликуя, раздался непреклонный голос: «Нечисть поганая, Бог изничтожит вас, Бог!..»
Но озверелая толпа не внимала увещеваниям, доносившимся из огня. Шабаш вспыхнул с новой силой, став еще отвратительней. Но смрад и гам омерзительной оргии не мог заглушить великого слова:
— Бог! — неслось то Слово над миром. — Бог! — воцарялось оно кругом. — Бог! — коснулось Слово ушей Маргариты, и рухнули тяжкие оковы с девичьих плеч. И очистилась ее душа, и упала пелена с ее глаз. Рита перекрестилась...
И увидела девушка, что стоит она возле родимого дома, и видит она матерь свою, в надежде замершую с велосипедом у калитки. И счастливо затрепетало измученное сердечко, и ласково улыбнулась настрадавшаяся душа девушки:
— Мама, мама родненькая! — закричала она и со всех ног бросилась в материнские объятия.
— Доченька, доченька — живая кровинушка ты моя, доченька!
И, обнявшись, две женщины — молодая и пожилая, дочь и мать залились неудержимыми слезами, но чисты и радостны были слезы их.
Слава Богу! Слава Богу! — твердили счастливые мать и дочь.
Слава Господу! — скажем и мы вослед им.
