водорослей. Ее лицо, оплывшее жиром, было покрыто нездоровым апоплексическим румянцем, сползавшим к шее в лиловый, а затем уже землистый оттенок. Ее крючковатый нос в малиновых прожилках выступал далеко вперед над бесцветными, стянутыми в тонкую нить губами. Ее глаза, запавшие вглубь меж тяжелых мешковатых век, были черны, как поддувал потухшей печи. Если бы не матовый блеск желтых белков, то можно было счесть, что вместо глаз у нее пробуравлены два черных бездонных отверстия. Смотреть в эти глаза невозможно, ваше сознание невольно стала бы искать укрытия от такого колючего и недоброго взора.
Так вот, эту неприятную женщину вся окрестность считала ведьмой, все чурались ее, всякая встреча с ней предвещала недоброе. Когда в разговоре среди деревенских баб (и даже мужиков) она упоминалась, то говорящий переходил на шепот. Громко произносить имя всуе, а уж тем более прилюдно клясть ее остерегались. Не дай Бог, ведьма прознает о своем хулителе, и тогда — беда! Большинство невзгод, то и дело случавшихся на селе, объяснялось ее кознями, в том виделась ее колдовская воля, ее бесовские чары. Наговоры... напраслина?.. Да нет!.. Не раз лицезрели ее бродящей совершенно голой по лесу, заставали махавшей своими рейтузами в сторону соседей, а потом у тех случалось несчастье, примечали подкладывающей комья волос и пакли под пороги домов, видели разбрасывающей зерна у чужих калиток. Да и местные знахарки уже не брались отчитывать заболевших людей, прямо указывали на колдунью и возраставшую ее черную силу. И то правда, она даже не поддавалась публичному осуждению, даже сама мысль — призвать ее к ответу со страхом отвергалась как бесполезная и поэтому неприемлемая. Считалось, что на нее не действует ни крест, ни молитва, не говоря уже о простом взывании к человеческой совести. Бывалые люди говорили, что есть такие святые старцы в дальних монастырях, которые смогут сладить с ее силой, да где их искать, да и кто пойдет, а вдруг она вызнает, держись тогда его семья... Все боялись этой женщины, одно слово — ведьма!
И вот теперь эта страшная женщина, откуда ни возьмись, перевоплотясь из огромной свиньи, настигла мать и дочь. Они почувствовали, разом ощутили — нет, не ужас, а какую-то апатию, равнодушие, неминуемую развязку, начало конца. Они знали, на сей раз им не миновать этой участи. Вместе с тем их огорошенный мозг уповал — быть может, это просто наваждение, быть может, это просто жуткий сон, и вскоре пелена его спадет с глаз... Но нет, редко два человека одновременно грезят одинаково, дай Бог сейчас им подобные сновиденья, они дорого бы отдали за такую возможность. Но, увы, тут был не тот случай. Мать и дочь придвинулись друг к дружке — вот и пришел их роковой час, даже имя Господне покинуло их память, они были беззащитны.
— Ну чего вы встали как вкопанные, девоньки мои? Что молчите, чай, язык проглотили или я не ко времени? А уж как я спешила, как спешила, уж так соскучилась по вас, мои глупенькие, особенно по тебе, красавица, — и ее колодезно-ледяная рука, неимоверно вытянувшись, схватила цепкими костлявыми пальцами нежный девичий подбородок и резко повернула голову девушки. — Чего, моя кралечка, глазки опустила, аль боишься меня, а ты не бойся, я тебя не съем?..
Мать и дочь стояли, парализованные страхом, мысли покинули их разум, да они и не ощущали себя вовсе, будто их уже и нет в живых, то были уже не люди, а гипсовые манекены, которые можно разобрать по частям, сложить в штабеля, выбросить на свалку. Грубые пальцы колдуньи настойчиво приподняли девичий подбородок.
— Посмотри, посмотри на меня, моя душечка, посмотри...
— Рита! — пересохшим языком еле прошептала мать, на крик не хватило сил, но тот шепот все же пробудил девушку, на мгновение вывел ее из небытия.
Однако, при всем желании не смотреть в глаза ведьмы, она не могла совладать с собой. Опущенные веки поднялись, ее взгляд уперся в черные бездонные зенки колдуньи. Будто электрический разряд щелкнул меж их глазами. Током ударило в голову Риты, отдало конвульсией в сердце, в ноги.
— Ах ты, моя кралечка, к свадебке готовишься, к свадебке — хорошо! — и, опустив железную руку, ведьма, наконец, отвела свой цепенящий взор. Теперь она уставилась на мать. — Ну что, Варвара, продуктишки везешь, припасаешь к гулянке?.. Я вижу, чего только нет в мешке... А меня, меня-то — пригласите? Уж как я люблю гулять на свадьбах, так уж я люблю свадьбы! (Господи, какой ужас, такая свадьба, хуже похорон). Ну что, пригласите, али нет?!
— Приглашу, Матвеевна, — как истукан промямлила мать.
— Так смотри, не забудь, я ведь приду, — со зловещим холодом в голосе выговорила ведьма. — Я приду!.. Ну а ты, Варя — понеси мешочек-то на плечиках, сытней ляжет гостям на желудок, вкусней станет, коль потом твоим пропитается, а может, и слезками просолится. Чего уставилась!.. Бери, взваливай мешок... — Варвара, словно сомнамбула, с несвойственной для ее лет силой и прытью оттянув зажим багажника и резво выгнувшись, взгромоздила двухпудовый мешок на свое плечо.
— Вот и ладно, ишь, как у тебя ловко выходит, ну и сумочку прихвати...
Девушка подхватила велосипед, мать левой рукой сняла сумку с руля. Тяжелый саквояж рванул к низу, но, удержанный на весу, дернулся и замер, словно чугунная гиря часов ходиков.
— Запряглась, сердечная, сама влезла в хомут... Ну так иди, но-о, милая, но-о поехали! — словно погоняя лошадь, прокричала ведьма.
— Куда ж мне идти-то? — еле шевеля губами, простонала Варвара.
— А куда шла — домой иди... А с дочкой, с Ритулечкой твоей, я двинусь другой дорожкой, которую тебе знать незачем. Чего не знала, то уж не узнаешь — правда, я говорю девонька? — ведьма обратилась к стоявшей, потупив глаза, Маргарите. Она присутствовала при гнусной потехе над матерью без всяких эмоций, даже искорка протеста не мелькнула в ее мыслях. Все естество девушки выражало отчуждение, она словно окаменела.
— Ну, коли молчишь, значит, согласна. А ты (к Варваре) иди, иди своей дорогой, но-о-о, поехали, милая!.. — приказала ведьма, кольнув женщину дьявольским взглядом. И та пошла, еле волоча налитые свинцом ноги, то и дело оглядываясь на покинутую дочь. Тучное тело ведьмы все более и более заслоняло фигуру Риты от застилаемого слезами неутешного материнского взора.
Дочь не понимала происходящего, не понимала, почему ушла Варвара, оставив ее наедине с омерзительной старухой. Ослабевшим разумом она непонимающе фиксировала (словно фотокадрами) медленно удалявшуюся пожилую женщину, ее мать, бросившую Маргариту на произвол судьбы. Но вот сиротливая фигура растворилась, растаяла в сумеречной дали.
Туман, струями сизого дыма выползая из-за стволов старых тополей, тягуче застилал просвет аллеи, ветер, растратив свою силу, ослаб настолько, что даже шелест ветвей стал неслышен. Застывшая тишина, остекленев до звона в ушах, заполнила собой все округ.
— Очнись! — грубый толчок в плечо вывел Риту из оцепененья. Ведьмин пристальный взор холодил до самого сердца, — Пошли, пошли, красотка, скорей! — и, повернувшись к девушке спиной, переваливаясь, словно утка на коротких и толстых ногах, старуха двинулась вперед.
Рита поначалу не сообразила, что от нее требуется... какое-то время оставалась на месте, только еще сильней стиснула руль порожнего велосипеда. Ледяной окрик колдуньи: «Эй!» — вынудил поспешить той вослед. Постепенно разум, вернее, способность воспринимать происходящее, возвратилась к девушке. Нет, она не гадала о том, что с ней станется, она не вспомнила о матери, исчезнувшей вдали, она не думала о своей ужасной вожатой. Она просто смотрела во все глаза. Она впитывала в себя окружавшую ее посиневшую зелень, она вбирала в себя ставшие глянцевыми сумеречные стволы тополей, она зрила уходящие полосы отсветов вечерней зари, перечертившие мрачное небо. Но особенно явственно воспринимала она гладкую, блестевшую, словно полированная доска, тропинку, дорожку, по которой они шли. Девушка созерцала окружающее ее, но это была не привычная с детства среда, это был бездушный мир, какой-то провал в памяти, словно погасшее пламя свечи.
Ведьма замедлила шаг, остановилась. Рита поравнялась с ней.
— Нам сюда, — молвила старуха и свернула в самую гущу уже черной листвы, в какие-то жуткие заросли. Скользкие сучковатые ветви хлестали по рукам, по лицу, больно царапали кожу. Девушка пригнула голову, лавируя велосипедом, смягчая удары веток, она наконец выбралась из непролазных дебрей. Перед глазами открылась странная поляна...
Рита огляделась. Поляна обставлена тесно сбившимися, обвислыми, разлапистыми елями, создавшими непроницаемую для света стену. Ее свод перекрыт натянутым на мохнатую колоннаду елей пожухлым, словно заношенное сукно, низким небом. Тон которого был везде одинаков. Хотя бы всполох зарницы, хотя бы отблеск ушедшей луны в облаках... Рита уже не ведала, где север, где юг... Да и вообще, она не понимала, куда ее завела ужасная колдунья, как печь на пепелище маячившая впереди. Девушка впервые здесь, хотя вся окрестность еще с детства исхожена вдоль и поперек, она знала все укромные уголки, все потаенные места своей округи. Но почему забыта эта поляна, запрятанная среди угрюмых елей, да и откуда и сами ели, они отродясь не росли в тех местах? Куда завела ее колдунья, в какие такие дебри? Околдованная удивительной панорамой, Рита пристально осмотрела все вокруг. Чешуйчатые стволы елей, усыпанные бархатными лишайниками, надежно скрывали таинственный уголок от внешнего мира — мира людей. «Да и бывал ли тут человек?» — мелькнуло в голове девушки, продолжавшей разглядывать невиданное зрелище. Устланная, будто мягким ковром, густой порослью клевера (сплошная кашка беленьких цветочков) в центре поляна была взрыта геометрически правильными рядами холмиков. Они напоминали надгробные насыпи, такие же продолговатые, такие же аккуратные. Иные из холмиков еще не обросли клеверной кашкой, сквозила рыжая ссохшаяся глина, вот и совсем свежий холмик — совсем сырой, еще не просохший, только что присыпанный. Рита еще не успела воскликнуть от ужасной догадки, как рядом с ней уже стояла ведьма, ее лицо, будто подсвеченное снизу фонариком, внушало ужас, ноздри хищно раздувались, редкие зубы во рту хищно клацали, запавшие глазницы были мертвы. Ведьма, приблизив смрадные уста к ушку девушки, нараспев юродствуя, произнесла:
— Ты хочешь знать, что здесь закапано, моя кралечка? — хмыкнула ядовито, — неужто еще не догадалась? — И выкрикнула гортанным криком, — То могилки не родившихся младенцев, младенцев, умерщвленных в чреве матерей!..
«Матерей-терей-ей-ей...» — разнеслось многоголосое эхо, резонируя в стволах елей.
Рита вздрогнула всем телом, как бывает во сне:
— Как младенцев, неужели младенцев — так их хоронят здесь?
— Тут, тут их место! — отрезала старуха и, зловеще помолчав, добавила. — Они еще не обрели душу, они еще не люди, их не признают за Божье подобие, поэтому они достались нам!
«Мам-мам-мам...» — опять откликнулось затухающее эхо.
Ведьма продолжила, — Отвергли их те, кого они могли называть матерью.
— Мама, мама!
