— вдруг, раздирая уши, раздался детский крик. — Мама!..
Риту всю передернуло, ее взор напал на источник леденящих душу звуков. На одной из ближайших могилок зашевелился дерн и раздался в стороны, земля вздыбилась и из рыхлого грунта показалось что-то белое, тряпичное... Приглядевшись, девушка разглядела матерчатый сверток, который на глазах стал разворачиваться, выставляя свое содержимое. Им оказался маленький уродливый скелетик, вовсе не похожий на человечий костяк. Но скелетик как-то на глазах стал меняться: вытянулся, раздался вширь, сделал шаг, другой и, убыстряя шажки, побежал к тому месту, где стояла Рита и ведьма.
— Мама, мама! — радостно вопили косточки тонким детским голоском, чем ближе они оказывались, тем меньше в них оставалось от костей. На расстоянии метров десяти, когда уже ни что не мешало видеть происходящее воплощение, Рита различила, что это была трехгодовалая прелестная девочка с пухленькими ножками, с волнистыми, рассыпающимися за плечиками каштановыми волосиками, девочка по-детски косолапо бежала к Рите и что есть мочи верещала: «Мама, мама!»
Маленький призрак приближался, раскрыв для объятия ручонки, еще секунда-другая, и он ухватится за Маргариту. До того застыв, как вкопанная, девушка вдруг дико взвизгнула и ринулась к спасительной чаще. Вслед ей зазывно звучало:
— Мама, мама!.. — кричал уже не только ребенок-призрак, восставший из праха, шумели все холмики, усеявшие страшную поляну, все многочисленные их обитатели. Сердце девушки готово было вырваться из груди, горло пересохло, легким не хватало воздуха. Но она бежала, бежала медленно и долго, как во сне. Наконец она споткнулась о вывороченный корень, упала и затихла в беспамятстве.
Но даже утрата сознания не могла оградить ее от цепких лап ведьмы. Которая сочла бесчувствие Риты непозволительной роскошью, как будто та бесцеремонно посягнула на отведенное колдунье время.
— Вот еще чего обмороков нам не хватало, что за телячьи нежности?.. — проскрежетала старуха, а потом гаркнула, заставив зазвенеть воздух. — Вставай, вставай, девка!
Ее слова, вроде простые и лишенные колдовского смысла, резанули слух девушки хлестким ударом бича. Рита очнулась, вздрогнув всем телом. Ее еще не окрепший рассудок сразу же был сжат удавкой ужаса, положение ее было безнадежным. Рита покорно поднялась, помогая ногам, ставшим ватными, не менее немощной рукой. Ведьма же смотрела на ослабевшую девушку ядовито-брезгливым взором, мол, — «Ну каково, тварь?». Маргарита понимала нарочитое презрение, намеренное глумление над собой, как над ничтожеством, но даже мысленно не была способна на протест, животный трепет разъел в ней волю противоречить, противостоять, он действительно превратил ее в безропотную скотину. Если она временами и осознавала себя: свои чувства, свой страх — то уже это не было человечьим самосознанием. То были проблески животного инстинкта, похожие на забитость кошки, пригибающей голову к земле в ответ на замахивающуюся руку мучителя. Ведьма надменным жестом повелела Маргарите идти за собой. Девушка покорилась, начисто забыв о брошенном где-то велосипеде стоимостью в материну пенсию за умершего отца. Сгустилась мгла... Черное небо было голо: ни луны, ни звездочки, ни тени облака. Сплошная темень окружала ведьму и ее невольную спутницу, но странно — слепоты не было. Наверное, у Риты открылось ночное совиное зрение, все округ явственно различалось. Она видела кочки под ногами, видела корявые сучья древних деревьев, видела отслоившуюся кору на их могучих стволах, она видела все-все, что было вблизи, но никакие усилия не могли помочь ей рассмотреть что-то впереди. Там ничего не было, там просто ничего не имелось, и то не пустота, то не стена мрака — ничего нет и все тут...
Долго ли продолжался их путь, Рита не знала. Должно долго. Они шли и шли, порой ведьма оглядывалась, и тогда трясина ее взора обволакивал мозг Риты, окончательно обезволивая душу девушки.
Вдруг впереди что-то затеплилось, легкая струя теплого воздуха пахнула в лицо — впереди какой-то живой свет. Язычок маленького пламени колебался в ночи...
Свет?! Рита почувствовала, что впервые в ее голове возникли мысли, родилось желание идти на тот огонек — то, несомненно, горела лампадка у придорожной часовенки. Она ощутила в себе начатки воли воспротивиться страшной женщине, своей демонической вожатой. Еще немного, и ей достанет сил порвать путы, которыми та стискивает ее. Но ведьма так же учуяла протестный дух, зарождавшийся в девушке. Она коршуном налетела на Риту, сжала ее запястье железным наручником холодных пальцев, с силой дернула за собой, увлекая Маргариту идти прочь от спасительного пламени лампадки.
Рита воспротивилась, ей показалось, она знает, что необходимо сделать для развенчания колдовских чар. Вот только вспомнить, только вспомнить — кому, ради кого зажжен этот огонек! Она уже почти вспомнила... Такая лампадка есть у них дома, и она горит перед старой доской, изукрашенной рельефной фольгой, но что там за стеклом в серебристом ореоле?..
Чье-то изображенье, чей-то лик? Рита всеми фибрами души ощутила нерасторжимую связь огонька лампады и тем ликом на почерневшей доске, вот только вспомнить — кто он, понять кто!.. Но перед ее взором, застлав весь мир, явилась разъяренная личина ведьмы, она была омерзительна. Разом в голове у Риты все смешалось. Нет, она никогда не припомнит, ради кого теплиться лампада, ей того не узнать. Вмешательство ведьмы разрушило вот-вот готовый возникнуть спасительный образ, перед глазами только гнусная харя, леденящая кровь. Рита уже забыла свой недавний порыв, все померкло, чары ведьмы вновь сковали ее, заставили покорно шагать вслед упрямой старухи.
Неожиданно до девушки донеслись какие-то сдавленные стоны. Рита напрягла слух. То были звуки, напоминающие рыдания, она вслушалась еще пристальней, несомненно, там плакал человек, мужчина, скорее всего, еще совсем молодой. Его рыдания становились все громче и громче, порой они прерывались вопрошающими восклицаниями: «За что, за что?..» Слова эти были настояны на таком неподдельном страдании, что заинтриговали Риту, вывели ее из прострации. Она всмотрелась вперед, сквозь мглистую дымку она различила долговязую фигуру. Потупив голову и безвольно скрестив на груди руки, монотонно раскачиваясь в такт шагам, потусторонне, одинокий, в их сторону двигался то ли мужчина, то ли его фантом.
Вот он, так и не подняв головы, чутьем слепца узрел наших путниц, повернул к ним. Рите не хотелось повстречаться с этим странным созданием, она уже проделала несложный расчет, если чуток поспешить, то можно с ним разминуться. Но ноги налились свинцом, порыву идти быстрей, они противились нараставшей тяжестью, сводя все усилия на нет. Опять, как в кошмарном сне, пытаешься скрыться от преследователя, но ноги не подчиняются и вскоре отдадут тебя в руки извергов. Опять недоумение, что случилось с ногами, что за несуразная немочь, что за кара настигла тебя. Еще мгновение и тебя схватят, уже мысленно начинаешь расставаться с этим миром... Но вдруг, в момент наибольшего накала страстей, рождается, начинает пульсировать тонкая жилка — сначала намек, неуверенность в реальности происходящего. Она постепенно ширится, перерастая в осознание лишь жуткого сна, ты просыпаешься и, полностью уяснив отсутствие угрозы, переворачиваешься на другой бок, благодарный Богу за не явь. Рита пыталась нащупать это спасительное прозрение, но в закоулках разума просвета не было, выйти вон из кошмара никак нельзя.
Одновременно проявилось другое чувство. Безудержный ужас уже не терзал сердце девушки, страх не ушел, но сделался даже сладостным, в надежде, что жутче уже не будет. Так, видимо, воспринимает наказание плетью осужденный, уже истомившийся от ожидания грядущей муки, торопящий развязку, внутренне понимая, что зло, отмерянное ему — конечно. Иные, подобно флагеллантам, бичующих самих себя, даже надеются обрести некое моральное удовлетворении, испытать некий душевный экстаз и если не переродиться, то хотя бы отринуть все прошлое. Так и Рита, она внутренне уже жаждала новых постижений, при том ей не доступна судорожная страсть колодника к предстоящим мукам, которая формируется лишь в итоге длительных ожиданий и раздумий. Нет, она просто чуяла: «То, от чего вчера ее сердечко, не выдержав, остановилось бы — сегодня, хотя и неописуемо дико, но она продержится, сдюжит, переживет этот страх».
Вот и сейчас... Укутанная тенью фигура поравнялась с ними. Рита, понурив глаза, скорее догадалась, чем разглядела, что настигший ее мужчина уже не жилец этого света. Да и обоняние никогда не подводило... Его плоть еще не начала разлагаться, но запах тления уже коснулся ее. Нельзя сказать, что покойник смердел, еще не пришла та стадия — но всякий поймет, отталкиваясь от одного лишь специфического духа — стоящий перед вами мертв. Как девушка не крепилась, но неведомая сила понудила ее бросить взор на личину преследователя. Перед ней стоял труп явно молодого человека, одетого в темный костюм, белую рубашку и лакированные полуботинки. Вот он поднял поникшую голову... Рита внутренне напряглась, она нутром понимала — взгляд мертвеца выдержать нелегко, опустить же глаза нельзя, ибо смысл предстоящего мгновения именно в зрительном обмене.
Фу, какое облегчение! Вместо отверстых дыр, стеклянного марева или еще чего жуткого — оказались лишь прикрытые веки, как и положено усопшим, однако мертвец рассматривал девушку, он пронзительно видел ее, но, а Рите не суждено заглянуть в глаза иному миру.
Ее не пугал застывший воск его лица, единственное, что не хотелось, так это соприкоснуться с неживой плотью, осязать ее сухую эластичность. Но фонтом, вопреки присущей его собратьям необузданности, не распускал холодные пальцы. Видимо, это не входило в его планы, хотя кому знать планы мертвецов? До Риты вдруг дошло — брезгливый страх оставил ее. Мертвец не был уж таким страшным, девушка несколько успокоилась, хотя она отчетливо понимала, что перед ней труп. Кроме того, осознавая неодухотворенность усопшей плоти, она все же ждала от него каких-то очеловеченных поступков. Она почувствовала — перед ней стоит индивидуум, пусть даже умерший, но наделенный способностью стать собеседником, иметь свои поступки и свою цель.
И мертвец заговорил. Его губы были непроницаемо сжаты, лицевые мышцы каменно неподвижны. Но явственно слышался голос молодого парня: чистый и высокий, он лился из какой-то закупоренной ниши, где ему было тесно. Голос был узником того пространства, он словно невольник, который протискивает руки сквозь прутья решетки, протестуя против своего заточенья. Но крепки скрепы узилища, неразрывны его путы, вырваться из них никому не по силам.
— Милая девушка, успокойся, отбрось суеверные предубеждения, твоя скованность печалит меня. Она сродни моей былой боли — ощущения гонимого, презираемого человека. У живых подобное зовется — несправедливостью.
Нет, я не хотел людского участия, считал — идите мимо, не следует замечать мертвеца, я был удовлетворен
