Слово
Воздух был настоян той влажной вечерней свежестью, когда с сожалением осознаешь — вот и еще один день поник, исчерпался, канул в лету. То там, то тут, словно крохотные циркулярные пилы, свиристели кузнечики. Отдохнув за день, накопив звенящей энергии, они теперь дружно и самозабвенно выбрасывали ее из себя. Тут же, подобно высоковольтным проводам, разве лишь в миллион крат тоньше, звенело комариное племя, скапливаясь для известных им лишь целей у влажных мест. И действительно — днем куст как куст, а вечером, свежим летним вечером, так и тянет от него погребом и липким гнилым слизняком. В тот урочный час насекомая мелкота пришла в трепет и движенье, старательно наверстывая упущенное за день. Впрочем, еще час, другой — все и вся смолкнет, отойдет ко сну, замрет, зачарованно затихнет в своих тенетах, отдавшись царству ночи.
Высокие тополя, отбрасывая на восток бесконечные тени, уходящие в полумрак, молча, не колыша ветвями, созерцали плавный закат солнца. Наделенные даром дольше прочих зреть уходящее светило, они испытывали непреодолимый соблазн еще чуть-чуть продлить общение с благодатным потоком света, оттого влеклись ввысь каждая веточка, каждый листик напряженно вытягивался, напрягая свои целлюлозные жилки. И когда у мощных корневищ уже добротно расположились мгла и хлад, трепетная верхушка дерева еще зрит, еще дышит закатной малиновой полоской, неумолимо сходящей во тьму.
Между мощных стволов, обряженных в грубые рубища коры, сквозь прорехи которой нет-нет да и откроется голое тело дерева, — вилась тесным ручейком тропинка. Ее лоно, в основном наезженное и ровное, иногда прерывалось щербатыми рытвинами, как будто пороги наслоились на русло равниной речки и потоки разъяренной воды перемешиваются в бурлящие наросты на ее ладном теле. Вот и говорят, что дороги, словно реки, — тропки сливаются в проселки, те в большаки, как и великая Волга, — слагается из тысяч ничтожных ручейков. Это так, да только реки не перерезают друг друга, нельзя, плывя по той же Волге, пересечь Днепр. Впрочем, случается, что какая-нибудь речка перекатит насквозь затянувшееся русло другой древней прареки. Иссохший поток застал времена живших в его омутах ихтиозавров и горообразных длинношеих ящуров, лакающих его зеленую воду. Земные же пути паутиной трещин на старом холсте еще гуще пересекали, опутывали всю ойкумену — их не счесть. Иные их них уже занесло песком, засыпало камнями, они заросли густой травой — и никто не ведает былое на этой стези. Когда-то здесь топали бесконечные вереницы, опережая и отставая, делая краткие и долгие привалы, шли лиходеи, шли праведники.
Вот и наша тропинка, пересекая и сливаясь с прочими видимыми и невидимыми тропами, путляла меж седых тополей да скудных на зелень кустов ольхи, свыкшейся с пребыванием в тени гигантов. Наконец дорожка, круто вильнув, шибко побежала по прямой и чинной просеке, меридианом очерченной с запада на восток.
Две женщины быстрым шагом вышли на простор аллеи. Заходящее солнце, высвечивая фигуры, удлиняло их в струях вечерней прохлады, начисто съедая женское обличье, превращало в иссушенных идолов. Женщина, идущая слева, вела велосипед, удерживая его за руль. Искривив стан от усилия, она двигалась как-то боком. Широкие плечи, обтянутые линялой кофтой, прежде сиреневой, теперь, скорее серой; твердая, как цементный куль, спина; бесформенные ягодицы; сухие, будто вырезанные из узловатого дерева икры ног — все выдавало в ней крестьянку, смолоду собственным хребтом добывающую хлеб насущный. Она шла, выгнув вперед голову, по-старушечьи повязанную беленьким, в мелких крапинках платочке. Кожа ее лица потемнела от солнца, то уже и не загар, такой цвет лица присущ людям, изнурительно работающим на улице: на солнцепеке, на морозе, в дождь и в метель. Велосипед, ведомый ею, был нагружен закрепленным на багажнике мешком, обвисшим с боков, а на изогнутом руле висела большая хозяйственная сумка-чувал с большими карманами. Сквозь мешочную ткань проступали округлые ребристые формы, следовало заключить, что мешок набит консервными банками или чем-то сходным. Сумка же, наоборот, утрамбована мягкими фракциями, ее бока, как подушка, мягко пузырились, хотя и раздуты были сверх всякой положенной меры.
Справа, положив вытянутую руку на седло велосипеда, подталкивая на бугорках, шла молодая девушка. Она была чуть полновата, что, впрочем, не портило ее, наоборот, скрадывало ее формы, фигура становилось глаже. Ее ярко-желтые волосы непослушными пучками топорщились вокруг лунообразного личика, волнами ниспадали на узкие плечи. В отличие от спутницы, загар почти не покрывал ее обнаженного лица и рук. Да и сами пальчики ее были розовые и чистенькие, ало-крашенные ноготки были остро заточены, будто жала стрел, собственно, это не свойство хищных особей, маникюр — всего лишь признак цивилизации, совсем недавно пришедшей в деревню.
Резкий контраст! Почерневшие, изборожденные вздутыми жилами руки ее спутницы, расплющенные годами беспрестанной работы в поле, по дому, на мужа; с отметинами чернозема, навечно въевшимся в полукружье куцых ногтей, — эти руки благоухали теплом. Их прикосновение было целебным в минуту горести, они были щедрыми, эти руки. Ручка же девушки, демонстративно упиравшаяся в седло, порой напрягалась, кожа на косточках суставов белела — оправдано ли было такое напряжение, едва ли, это был лишь повод избежать упрека в праздности, да и со стороны казалось, что груз тащит все же одна — старшая.
Несмотря на кажущееся различие женщин, что-то общее было в их внешности, нечто неуловимое, казалось, одно обличье как бы вырастает из другого и, наоборот, растворяется в нем. Несомненно, этих женщин связывали близкие родственные отношения, быть может, то сестры или мать с дочерью? Приглядимся к лицам... Все схожее: и широкие брови, заостренные к вискам, и слегка вогнутый, но милый носик, и губы, и скулы — наконец, глаза — голубые, васильковые, будто летнее небо над желтым пшеничным полем. Правда, ресницы девушки густо очерчены черной тушью, они делают ее взгляд пронзительно надменным и неприступным, глаза же ее напарницы, обрамленные лучиками преждевременных морщин, смотрели просто и чисто.
Послушаем, о чем они говорят между собой:
— Мам, а тетка Валя приедет ко мне на свадьбу? — не рассчитывая на утвердительный ответ, скороговоркой выговорила девушка. Мать, углубленная в свою думу, живо встрепенулась на вопрос дочери:
— Чья такая тетка Валя?
— Да — саратовская... Мы ведь послали ей приглашение?.. Как ты думаешь, не побрезгуют они с мужем деревенскими родственниками? Он у нее такой деловой интеллигент, разве он сядет за стол с нашими мужиками?
— Ну, не приедут, так еще лучше — цацкаться с ними, то им не так, эдак им не этак!
— Мам, а вдруг они подарят мне ковер или холодильник?.. А может, денег много дадут... Мам, а они ведь богатые, да?
— Нам-то какое дело до ихнего богатства... Не зарись, дочка, на чужой достаток, он лишь душу разбередит, в грех введет — озлит на людей, свое счастье не заметишь...
— Мам, а они, наверное, в церковь не пойдут смотреть на обряд венчания? Вот чудные, неужели они думают, что мы совсем темные? Венчаться в церкви так красиво, так интересно: горят свечи, поют певчие, потолок высоко-высоко... Уж ради этой красоты стоит венчаться, да и память на всю жизнь останется! Правда, мам? На всю жизнь, не как у некоторых — расписались в сельсовете, отпьянствовали, отплясали, частушки отгорланили и все... Так скучно... интересно, когда в церкви, когда золотые венцы над головой, когда играют не марш Мендельсона на пластинке, а поют певчие тонкими чистыми голосами, когда пахнет ладаном, а не хлоркой, когда воздух настоян верностью и вечностью, а не косноязычием Аграфены Сидоровны, председателя сельсовета. Правда, хорошо, мам, я правильно горю, мам?..
— Хорошо, дочка, хорошо...
— Мам, а может, тетка Валя все же пришлет на свадьбу какой-нибудь подарок?.. Бог с ними, пусть уж лучше тогда не едут...
— Да что ты все, тетка Валя, тетка Валя... Нужны мы им, как телеге пятое колесо... Когда мы с отцом-покойником сошлись, от них даже открытки не пришло, да что вспоминать-то, Бог с ними...
— Мам, а помнишь, как у Светки на свадьбе гармонист с табуретки упал, а гармонь ему по зубам... Вот смеху-то, ха-ха... — дочь безумолчно тараторила, вспоминала все пустяшные подробности, что лезли в голову, безудержно хохотала. Мать же была молчалива и задумчива, да и как тут не закручиниться — выходила замуж последняя дочка, любимый последышек.
Ну вот — картина прояснилась...
Дочь и ее мать возвращались домой с очередными покупками к готовящейся свадьбе. Осталось назвать их: мать кликали теткой Варварой, а ее дочку, ставшую невестой, — Ритой.
Подул холодный пронизывающий ветерок. Небо на востоке стали заволакивать наливавшиеся чернотой тучи. Ветви деревьев скрипуче застонали, заколыхались, наполнившись порывами ветра, словно паруса изношенных бригантин. Их мерзкий скрип скрывал в себе до поры до времени не то какой-то давно просящийся на волю дух, не то особенно страшную тайну. Обычно сырой летний ветер наполняет воздух свежим озоном, электризует его, насыщает атмосферу бодрым азартом, однако сейчас его густые пассы вносили какую-то духоту, замыкали пространство до размеров наглухо закупоренной комнаты. В душе рождалась ощущение щемящей безысходности, возникала непонятная, беспричинная тревога.
У дочери исчезло радостное оживление, ее мать еще более замкнулась, они шли молча. С безмятежного запада еще покойно струились лучи заходящего солнца, они бесцеремонно проецировали фигуры женщин в уродливые темные пятна, начисто терявшие человечий контур. Дочь, с целью ускорить бег времени, принялась как бы заигрывать с собственной тенью, монотонно идти или догонять ускользавшую и все же приклеенную к ногам черноту. Забава даже увлекла, развеяла девушку, и она уже была готова вновь затеять пустой, беспредметный разговор... Как вдруг — что это?!
Что-то бесформенно темное настигала их собственные тени. Какой-то округлый ком на коротеньких остреньких ножках. Приглядевшись, можно было различить контуры огромной свиньи, вот и уши торчком, вот в повороте просматривается кургузое поросячье рыло. Несомненно, их догнала, а может, и преследует огромная свинья.
Дочь зачарованно уставила взор в страшный скотий силуэт.
— Ма-ма!.. — наконец еле выговорила она сдавленным голосом и указала слабеющей рукой вперед.
Мать и дочь одновременно оглянулись назад.
— За вами не угнаться, подруженьки мои, аж я вся зарделась, — густым певучим голосом пропела женщина, что внезапно оказалась позади них.
— Она!.. — екнуло в сердцах дочери и матери. — Она проклятущая!
— То была их односельчанка, уже не молодая, крупного сложения баба с огромной, словно коровье вымя, грудью, свисшей до самого пупа. На ее мясистые телеса, безмерно укрупняя их, был натянут цветастый сарафан, усеянный по черному полю абрисами диковинных растений, то ли цветов, то ли
|
