МЕДАЛЬ

представитель Рюриковичей, да и мечи уже были устарелым оружием. Но он помнил фильмы про Илью Муромца, про Александра Невского, про Садко-богатого гостя, поэтому ему не составляло труда вообразить древний русский город. Но почему-то превалировала одна картина: площадь, заполненная скорбным людом, седые кремлевские стены, разряженный силач на взмыленном жеребце. Всадник гневно оглядывает сирых оборванных людишек, понуривших буйны головы. Мальчик не знал, что в его грезах роился образ «Утра стрелецкой казни» Сурикова. Конный герой — ни кто иной, как вчерашний главный инженер, такая же властность в повадках и уверенность в себе. Вот двое стражников в звенящих кольчугах ведут связанного пеньковыми веревками, чуть ли ни канатами, белоголового тщедушного хлопчика в долгополой кацавейке, тот спотыкается, он устал, ему больно...
      Но конвоиры неумолимы, зло подталкивают его древками секир, грубо дергают веревками. Стоило им поравняться с гарцующим наездником, они с размаха бросили паренька оземь. Конь испугался и шарахнул назад. Умелая рука в кожаной рукавице ловко осадила скакуна. Раздался гортанный трескучий голос, перекрывая остальное многоголосие. Площадь замерла, взоры зевак устремились на конника и распластавшегося подле него мальчонку. Оказалось, это он — Игорек в своем пальто на вырост, поодаль сиротливо валялась слетевшая с головы шапка с коричневыми опушками. Конь, того гляди, наступит на нее, вдавит в жирную унавоженную землю. Трубный же глас, исходящий сверху, поначалу вовсе неразборчивый, наконец приобрел ясный, разящий смысл, его гром наполнил душу мальчика невыразимым ужасом: «Как ты посмел, негодный, украсть мою медаль, как ты посмел?..». Ужасная, лютая казнь нависла над юным воришкой, она неотвратима, она сейчас разразится. Вот сейчас...
      Игорек опомнился, отринул от себя прочь жуткую фантазию, но уже безысходная тоска поселилась в его сердце, дурно засосало под ложечкой.
      Ах, зачем он позарился на эту злосчастную медаль?.. Теперь придется целый день носить ее в кармашке, будто раскаленный уголек, который того и гляди прожжет мягкую ткань. Уж не спрятать ли ее до вечера где-нибудь в своих немудреных игрушках? Он было собрался засунуть кругляш в ящик с кубиками, но вовремя спохватился, а вдруг бабушка станет прибирать комнату и нечаянно обнаружит украденную вещь?
      Паренек просто не мог перенести накала предстоящей сцены. Он почти явственно услышал слова бабушки, произнесенные с присущей ей скорбной, безнадежной интонацией: «Мать шлюха, а сыночек ее — ворюга, ворюга, ворюга!.. Господи, за что ты наказываешь меня?..». Такое невыносимо представить, такое не должно случиться. Уж пусть лучше медаль прожигает карман, пусть сожжет ногу до самого мяса, но лишь бы бабушка ее не отыскала.
      Старушка позвала внука к столу. Завертелся день. Давешние страхи как-то сами по себе сошли на нет. После припозднившегося завтрака они с бабушкой ходили в лавку за керосином, их весь вышел, а без него беда, на электроплитку денег не напасешься, счетчик и так как полоумный мотает копейки да рубли, печку тоже не станешь сутками наяривать, угольной «нормы» едва хватает до конца марта.
      Потом, отпросившись на улицу, Игорек поиграл с малышами-детсадовцами возле проделанного взрослыми ручейка, который отводил талую воду от щелястых дверей дощатых сараев. Мелюзга запускала кораблики-щепки и была счастлива. Затем смотрел, как сосед, дядя Володя, чинил не желавший заводиться, явно обленившийся за зиму мотоцикл. Отлучившись, сосед строго-настрого велел ничего не трогать, ни к чему не прикасаться. Пацана же, как назло, одолело искушение — подержать руль мотоцикла. Но едва ему стоило прикоснуться к гофрированной резине мотоциклетных рукоятей, как, откуда ни возьмись, вылетел сосед. Вообще-то он, смирный дядя Володя, никогда не ругал маленьких детей, но тут, наверное, от не ладившегося дела, заматюкал, забрызгал слюной, замахал руками, прогоняя паренька прочь. Игорек быстренько ретировался, только пятки засверкали.
      Убедившись, что сосед и не думает гнаться за ним, мальчик остановился, не зная, куда теперь отправиться. Он перешел проезжую дорогу, местами уже с подсохшей корочкой. Шаг за шагом — оказался у продовольственного магазина. На клочке сухого, провеявшегося на ветру асфальта несколько ребят постарше играли в «расшибок» на деньги.
      Игорек, встав чуть поодаль, заинтересованно наблюдал за игрой. Особенно удачлив в игре прыщавый узкоплечий подросток лет тринадцати по прозвищу Натаня, который считался среди ребятишек самой отъявленной шпаной. Его старшие братья сидели по тюрьмам и колониям, мальчишку тоже грозились отправить в специнтернат. Он и сам считал себя блатным, чуть ли не вором в законе, все его повадки открыто кричали об этом. Натаня, не стесняясь взрослых, отчаянно сквернословил, ему не делали замечаний, так как опасливо рассуждали, что озлобленный и неуравновешенный подросток может запросто пырнуть ножом или учинить еще какую-нибудь гадость. Тот видел, как многие его побаиваются, и оттого практически никого не признавал. Меж ребят ходили слухи, что Натаня орудует с взрослыми урками, а уж про тех и подавно ходили легенды. Простые пацаны, проходя мимо местного хулиганья, обычно потупляли глаза в землю, иные же от страха лебезили перед ними. Трусы, норовя быстрей прошмыгнуть мимо, подобострастно здоровались первыми, держа наготове любезный комплимент или, на худой конец, что-нибудь из мелочи. Вот и сейчас Натаня цепко заграбастывал медяки, облапошивая не таких ловких приятелей.
      Вскоре у незадачливых игроков исчерпался запас «наличности». Один за другим, отойдя в сторону, присев на корточки с самым невозмутимым видом, они деловито обсуждали удачные и неудачные броски приятелей. Наконец, осталось только двое игроков. Вдруг Натаня обернулся и, пристально посмотрев на стушевавшегося Игорька, развязно спросил:
      — Эй, сикля, копейка (так он именовал деньги) имеется?
      Игорек отрицательно замотал головой, но хулиган не поверил, велел своим прихлебателям обшарить пацаненка.
      Приблатненные подростки: один по прозвищу Лопух, другой Камбала, мерзко ухмыляясь, стали наступать да всполошившегося паренька. У Игорька похолодело на душе, он знал, что не сладит с ними, да и бежать было поздно, оставался один выход — безнадежно драться. Шпанюжки, заметив в глазах мальчика отпор, в нерешительности остановились, оглянулись на вожака. Тот, уловив растерянность своих подручных, вразвалочку подошел сам...
      С Натаней нельзя связываться. Каждый знает, что у него в куртке остро заточенная финка, он без раздумья пускает её в дело. Игорек смирился со своей участью — неизбежностью обыска. Натаня по-хозяйски скомандовал, смачно сплюнув под ноги:
      — А ну, шмакодявка несчастная, вывертывай карманы!
      Игорек подчинился. Но стоило ему погрузить руку в кармашек, как ребро медали, словно лезвие бритвы, полосонуло по пальцам. Мальчик мигом смекнул — чего, чего, а уж такой добычи Натаня не упустит. Чужая медаль безвозвратно пропадет. Это конец!
      Паренек неожиданно для самого себя что было силы ударил Натаню под дых. Тот ошарашено скрючился, задыхаясь, страшно выругался, но распрямился неожиданно быстро. И следом из глаз Игорька посыпались искры — старший лихо нокаутировал мальца. Игорек было хотел подняться, но второй, более сильный удар опять сшиб его с ног. И тут на мальчика навалилась вся натанинская братия, зашарили по всему телу. Бедняк вырывался, но попробуй справься с насевшими верзилами. Лопух, больно стиснув его горло, устрашающе прошипел: «Не рыпайся, гад, а то враз придушу!» Между тем Камбала уже нащупал медаль, выхватил ее и победно завопил: «Натаня, Натаня, гляди, гляди, медаль золотая!». Драгоценный сувенир мигом оказался в руках заводилы, подвергаясь тщательному осмотру. Соратники, опустив изрядно помятую жертву, тоже тянули ручонки к серебряному диску. Встал и Игорек, он дернул налетчика за рукав:
      — Натаня, Натаня, отдай медаль! Она не моя, ну, отдай медаль, Натаня... Я заплачу, сколько хочешь заплачу...
      Натаня небрежно отмахнулся. Игорек продолжал упрашивать хулигана, но все его потуги были тщетны. Натане ребячьи деньги не к спеху, он уже витал в мечтах, якобы похвастает фортовой вещичкой в компании старших ребят. И может статься, тогда наконец-то «Одесса» обменяет медаль на свою финку с наборной ручкой, сделанную, по общему мнению, на зоне. Натаня уже с полгода как положил на нее глаз... Игорек же надоедливо канючил: «Натаня, Натаня...». Тот не выдержал, зло ощерился:
      — Ах ты, салабон несчастный, какой я тебе, Натаня? Забыл, с кем говоришь, щенок! — размахнулся и опять ударом в скулу сшиб мальчонку на землю.
      Но тут послышался тяжелый топот, и следом раздался гневный мужской голос, Натаню и его банду как ветром сдуло. Игорек неловко приподнялся. К нему подбежал мужчина, то был дядя Володя. Мальчонка не сдержался и заревел, размазывая слезы по грязным щекам. Сосед решил, что ребенок ревет от оплеухи, от слабости, и стал журить мальца:
      — Э-э... брат, никуда не годиться, распускать нюни от каждой вздрючки. Какой же ты тогда парень после этого? Ведешь себя как паршивая девчонка, — откуда было знать соседу, что Игорек плачет вовсе не от боли или обиды за унижение, он страдал от утраченной надежды. Он намеривался сегодня же возвратить медаль, но вот как получилось. Была задета его честь, хуже и не придумать...
      Мальчик уже не страшился возможных наказаний. Самой большой карой ему являлось то, что столь ценной вещью будет владеть подлый Натаня. Произошло то, чего нельзя оправдать, а главное, нельзя исправить. Ребенок внутренне клял себя и за физическую слабость, и за забывчивость, и вообще считал себя никчемным уродом. Поэтому он и продолжал, как маленький, хлюпать носом. Дядя Володя взял его за руку и повел домой, приговаривая:
      — Эх ты... Воешь из всякой ерунды. Меня, брат, знаешь как лупцевали, и ничего, только злей и крепче стал. Слышал суворовский закон — за одного битого двух небитых дают... — откуда дяде Володе было знать, что Суворов тут совершенно ни при чем.
      Очутившись в квартире, мальчик забился в свой угол. Бабушка сочла, что он читает книжку, старалась потише греметь утварью — Бог даст, из парня получится настоящий человек, не как папаня-летун, а уж о матери (своей дочери) ей и вспоминать не хотелось.
      Мальчонку же скрутила удручающая тоска, гнет ее травил, выматывал душу. Нельзя даже возроптать — сам кругом виноват. Оставалось лишь посыпать крутой солью ноющие болячки, бередя саднящую боль в отместку себе, в отместку собственной неудельности.
      Все-таки бабушка заметила, что с внуком творится неладное, однако по недомыслию она не придала тому серьезного значения. В обед мальчик чуть поковырялся в своей тарелке, старушке досадно — она ведь полдня убила на стряпню, еле сдержав раздражение, бабушка выговорила внуку:
      — Ты чего сегодня губу надул? Ишь, насупился, как мышь на крупу... Не такая еда, что ли?.. Ты у меня, милок, не капризничай, небось у мамани родной на сухомятке жили, а тут ишь, выкобенивается... Ну,