чеховское – конец девятнадцатого века, конец эпохи… Предчувствие перелома и все такое прочее. И сам рассказ того же рода. Вспоминается, что из увиденной в театре «Чайке» мне понравилось только пьеса, разыгранная Тригориным. Ее бы и дальше играть…
Взял очередной листок.
После нескольких дней спокойствия и безмятежности духа, Прохор Иванович, как водится, вновь стал понемногу возбуждаться от совершенно неясных причин. В такой период он закрывал лавку пораньше и посылал за «избранным обществом». Первым приходил отец Гермоген. На столе уже пыхтел самовар, и на большом блюде громоздились горячие шанежки. Отец Гермоген завистливо поглядывал на буфет с графинчиком коньячка, но набирался терпения и наливал себе чаю. Затем приходил студент, независимо раскланивался с присутствующими, но при виде еды затихал на время. Следом из своей съемной комнаты выпархивала Полина, и студент немедля оживлялся. Вся компания рассаживалась вокруг стола, включая Авдотью, которая держалась особняком и делала вид, что обсуждаемые «глупости» ее никак не интересуют. Она сосредоточенно вязала нескончаемый чулок, однако, не пропуская из разговора ни слова.
А беседа начиналась неспешно, издалека, как бы, между прочим. Сначала о всяких пустяках: о погоде, о качестве муки, из которой пеклись съедаемые пирожки, о местных новостях и газетных сообщениях.
- Прочитал с большим удовольствием статью г-на Добрякова в «Губернских ведомостях», - сообщил отец Гермоген. – И название зело поэтичное: «Земля моя родная – единственный мой край!»
- Это в каком смысле – «единственный»? – спросила Полина.
- В прямом, - ответил отец Гермоген. – Г-н Добряков называет свою землю самой лучшею и прекрасною в мире.
Студент поморщился. Прохор Иванович уследил перемену в лице молодого человека и спросил:
- А вы никак свое мнение на сей счет имеете?
- Да-с, имею, - твердо отвечал студент, и отставил чашку. – Я понимаю так, что все земли одинаково прекрасны. В той статье с любования просторов автор быстро переходит на расхваливание государства – а это уже подмена понятий! Г-н Добряков следом проводит мысль, что земля наша обильна рудами и прочими ценным сырым материалом. А раз так, то через лет десяток-другой-третий в мире останутся всего несколько независимых государств, остальным же придется смириться с зависимостью от остальных. Почему? Да оттого, что ныне мощь и славу страны определяет выплавка стали, добыча угля и производство машин. А где уголь и сталь у малых стран, у Швейцарии, например? Их нет! Можно, конечно, некое количество руды ввозить, но современные заводы знаете, сколько стоят? Миллионы! Вот и получается, что большие страны скоро в технике и в оружие, соответственно, настолько опередят всех прочих, что малым государствам ничего не останется, как только подчиниться большим. А самая большая и самая богатая природой страна - Россия! Вот и получается, что за ней будущее. И скоро мы станет господствующей нацией, и будем судьями прочим народам.
- Вроде бы вы начали с другого конца…- с некоторой растерянностью проговорил Прохор Иванович. – С критики статьи, а говорите так, будто согласные.
- А почему бы мне ни встать на точку зрения г-на Добрякова? Вот вы меня да автора и опровергайте, если сможете. Я смог бы, да не хочу сегодня тратиться.
- Да полноте! – отмахнулся отец Гермоген. - Вы встали на единственно правильную точку зрения, и не стали защищать тухлую. Только и всего!
- Подзуживаете? Извольте, можно другую позицию занять и доказать обратное. Не быть нам господствующей нацией, несмотря на обилие запасов. Почему, спросите? Пожалуйста, отвечу: по доброте нашей душевной, да и духовной тоже!
- Это как же? Не понял вашей мысли, извините.
- Позвольте, я издалека начну. Возьмем, к примеру, Иоанна Грозного. Почитайте Карамзина, его описания душегубств. Скольких людей зазря погубил – несчетно!
- К чему это вы? Время было такое – смутное, военное, - стал возражать Прохор Иванович. - Он хотел державу укрепить. Перегнул палку, но ведь дела ради! Пусть царь и заблуждался против кого, но ведь Курбский его предал! Факт.
- Вот-вот, - обрадовался студент. – Вот те рассуждения истинно русского человека, что я хотел услышать. Вы, отец Гермоген, с Прохором Ивановичем согласны?
- Э-э… вообще-то да. С одной стороны. Хотя с другой стороны надо признать, что Иоанн Грозный был с грехом. По его приказу уморили митрополита. Так что…
- И эти слова хороши. Истинно хороши, отец Гермоген! – возликовал отчего-то студент. – Значит, говорите, с «одной стороны» так, а с «другой» - эдак? А помните место в «Карамазовых», где у г-на Достоевского один персонаж утверждает, что откажется от мира, если он будет основан хоть на одной слезинке ребенка? Помните? Господин Достоевский умеет вводить в соблазн! Так вот мы, как истинно русские люди, с этим романным героем соглашаемся. А как же иначе? И Бориса Годунова г-на Пушкина осуждаем, но как только доходит до реальной жизни, до конкретных лиц, так сразу бац - делаем кульбит и начинаем – «с одной стороны», «с другой стороны». Не хотим судить прямо по совести. Вот вам и разрыв в нашей душе: деспотизм в литературе осуждаем, а в миру охотно ищем ему оправдание. Оттого и не сможем стать господствующим народом. Римской цельности не хватает.
За столом помолчали.
- Однако, - произнес Прохор Иванович, - в университетах хорошо риторике учат.
- Не в этом дело. Я перед вами сыграл роль – pro и contra. Сама роль подсказывает слова. И вы так сможете говорить, если войдете в выбранную роль.
Других листов более не было. Я переворошил папку. Одни документы. Я набрал межгород.
- Маша, здравствуй. Нашел твою справку.
- Ой, как хорошо. Как чувствовала – не стоит спешить выбрасывать старье. Вышли, пожалуйста, заказным письмом.
- Завтра пошлю… Слушай, я тут нашел листочки… с моим литературным опытом. Ты не знаешь, где остальные?
На другом конце провода помолчали.
- Наверное, там же - на антресолях.
- Откуда они взялись?
- Ты разве забыл? Ты писал, когда в общежитии жил. Мы только начали встречаться. Когда тебя из общаги выселили, ты мне их отдал, чтоб чемодан полегче был. Так они и лежали у меня. Если там не все, то на антресолях еще белая папка должна быть. Может, там остальное…
Надо же, какая хорошая память. Помнит даже историю с общежитием… Случайный эпизод – подрался, выперли, через полгода восстановили в правах.
Я положил трубку и вновь полез на верхотуру. Отыскал белую папку, а в ней искомое продолжение.
Стал читать дальше. Меня поразило то, что я, будучи хоть с усами, но юнцом, мог так излагать материал. В молодости пописывают многие, особенно стихи. И я, оказывается, побаловался. Теперь мне захотелось узнать, чем я, другой, закончил начатую историю.
- Небесное происхождение человека и его земное существование означает, что есть жизнь при жизни и жизнь после смерти. Получается, что люди обречены на двойничество. Двоимся, тянемся в разные стороны – к земле и к небу. И ничего с этим поделать не можем. Лишь Богу дано преодолеть оное, явив себя нам, но Он этого не хочет. Отсюда неверие. То ли Он есть, то ли нет. Так что вы с нас хотите?
- Мол, грешили и будем грешить?
- А как соревноваться с небесными созданиями? Они там, во-первых, бестелесны, им пища не нужна, а соответственно, и борьба за нее. Во-вторых, они по бесплотности своей не обременены прочими телесными заботами. Отчего бы ни блюсти святость? А мне, даже будучи в сане, каково содержать семью, да будучи не в преклонных летах воздерживаться от земных радостей столь многообразных? Вот и получается: грешишь поневоле, и каешься, каешься, зная наперед, что все равно вскоре согрешишь.
- Во всем мера заповедана. Смотря в чем грешить, - стал утешать Студент. – Иные грехи лишь закаляют дух. Ну не девушка же вы…
- Вы посмотрите на него! – взвилась Полина. – Мы, значит, грешить не должны, а мужчинам, по слабости их природы, можно? Хотим равноправия, как у г-на Чернышевского. Правда, Авдотья Лукинична?
Студент не стал ввязываться в спор с женщиной, а продолжил мирную беседу с переменившимся по сценарному уговору отцом Гермогеном.
- Предположим, что Бог спустился бы к нам, подобно синайскому столпу, и спросил: «А теперь я хочу не даровать вам свои законы, а спросить вас: что хотите вы? Чтобы не было греха искушения, а была одна свобода вашей воли. Пусть ваши пожелания станут законами вашего нового мира».
Студент набросил на плечи белую шаль, взошел на стул, сотворил умиротворенное, покорное судьбе лицо, воздев руки на уровне плеч.
- Я внемлю! – объявил «Бог» сверху.
- Нет, это я буду Богом. Я буду внимать! – вдруг объявил отец Гермоген.
Все это мне начинало не нравиться. Не нравилось, что в молодости, оказывается, меня интересовало все то, что потом интересовать перестало начисто, но вернулось ко мне сейчас. Не нравилось, что я не знал, куда занесло меня в давней литературной игре, и не имеет ли это отношение к нынешнему появлению Ангела?
- Ты нас любишь? Скажи, ведь Ты любишь нас? Мы дети твои! – вскричал Студент. - Ты отшлепаешь нас, но потом простишь и одаришь сладостями?
«Бог» Гермоген печально взглянул на паству.
- Вас так много расплодилось. Я уже плохо различаю вас по лицам. Разве что по поступкам.
- Возлюби хоть нас! – взывал Студент. – И население деревни Протокино.
- Но как же я могу обделить других? Это не справедливо. Я могу дать вам лишь одно – право жить, как вы захотите.
- Не хотим жить, как мы хотим! – заявил горячо Студент. – Хотим, чтобы Ты указал как надо!
- А как надо?
- Чтобы не было богатых и бедных! – попросил Прохор Иванович. – Чтобы жили без зависти.
- Чтобы мужчинам не было позволено того, что не позволено женщинам, - заявила Полина.
- Чтобы паства чтила не только форму, но и содержание, - добавил Студент.
- А вы чего хотите? – обратился «Бог» к Авдотье.
- Оставьте меня, богохульники! Затеяли непотребство!
- Бабушка уже ничего не хочет, даже молодости, - подытожил «Бог».
- Какая я вам бабушка? Мне пятьдесят три года.
- Мне – Творцу – виднее. А надо хотеть. А вдруг…? Мы же не знаем в какие игры Он с нами играет. А может, сейчас Он к нам присоединился?
- Что вы, батюшка, такое говорите? Какие игры?
- А что остается делать, как не играть? Если серьезно ко всему относиться, то давно вас смыть с лица Земли надлежало бы.
Еще один листок содержал отдельный отрывок, но вроде, по смыслу был связан с предыдущим текстом.
- А не читали ли вы также роман г-на Достоевского «Идiот»?
- А чего он все Достоевским поминает? - шепотом спросил Прохор Иванович у отца Гермогена.
- Уж больно тонкий литератор. У него герои непременно говорят о возвышенном, потом делают подлость, после чего норовят свершить жертвенный подвиг, а затем опять ныряют в свой душевный подпол. И всегда на фоне роковых женщин. Студентам это нравится.
А вопрошающему отвечал отрицательно:
- Нет, не читал. Зато читал его «Униженные и оскорбленные». Не мое. Не люблю читать про униженных и оскорбленных ни у господ Успенских, ни у кого-либо еще. Тем, кому читать про них надобно, к сожалению, другие бумаги почитывают, а те, кто с сопереживанием внимают, так сами по себе стихийные гуманисты. Дело униженных и оскорбленных - сидеть и ждать, пока силы добра и зла меж собой не разберутся - кто победит. Если силы
