но активно украшала
центр в двух шагах.
Деревянные, железные ворота и калитки то там, то здесь
приглашали вдоль улицы в эти дворы, куда бы и хотелось заглянуть, ибо все
старое имеет свойство заходить прямо в душу и рождать ностальгию, ибо и у меня
где-то был незабываемый дворик детства… Но никто и нигде не ждал.
Мой вожделенный номер висел на железной невысокой калитке,
распахнутой настежь, приглашая войти в двор по проходу очень коротенькому,
обставленному двумя домами, один из которых фасадом глядел на этот мини проход,
а другая сторона была торцом одноэтажного строения, широковатого по размерам,
обогнув который я тотчас и оказалась перед дверью с номером адреса, который
держала в руках, так что углубляться во двор мне не пришлось никак. Хозяйки,
сдающие жилье студентам в больших городах, в большинстве своем лишены радушия,
ибо слишком городские и достойные, навидавшиеся всяких людей, а потому
сдержанные и самоконтролируемые в чувствах, как йоги, однако, имея все же в
деньгах стабильную заинтересованность, как и разборчивы в клиентах до
неприятной подозрительности.
Вот и меня, как потенциальную квартирантку, встретили
настороженно, не суетясь, по-деловому, начиная с паспорта, причин, денег,
условий. Особенность жилья заключалась в том, что жили в этом домике две
хозяйки, и одна могла взять на квартиру
к себе только с разрешения другой. Такова уж была их договоренность в свое
время. Эти женщины были отнюдь не родственницы и объединила их под одной крышей
давняя затянувшаяся, но благополучно разрешившаяся тяжба каким-то образом отсудившая комнату в этом трехкомнатном домике от одной
в пользу другой, так что жилье превратилось в коммунальное. Из маленькой
прихожей сразу можно было попасть в достаточно просторную кухню, где стояло,
как и полагается в таких случаях, два
стола, свои табуретки, по посудному
шкафу, по холодильнику и по своему умывальнику, которые заливались водой. Одна
плитка газовая на двоих, но у каждого свои комфорки. Прямо из кухни можно было попасть в комнату,
где проживала Зоя Ильинична, старушка лет семидесяти пяти со строгим темным
лицом и крашенными черными, однако реденькими волосами, на которых едва
теплилась неухоженная завивка Бог знает какой давности. Старушка была
резковатая в движениях и во взгляде, характерная, с хрипловатым, как прокуренным
голосом, твердым взглядом, в котором не было и тени доброжелательства. Комнатка
ее была метров шестнадцати, однако, перегороженная шторой от стены к стене.
Другая дверь, опять же из кухни, вела в комнаты моей хозяйки, расположенные
вагончиком. Первая комната метров двадцати и другая небольшим рукавом вбок была
маленькая, стенкой граничащая с комнатой Зои Ильиничны. Мою же хозяйку звали
Вера Семеновна. Это была старушка лет семидесяти восьми, очень болезненная, с
трудом передвигающаяся, тоже не без подозрительности и без особого радушия к
кому бы то ни было. Она была вся седая, с короткой стрижкой, однако мягким,
теплым лицом, но не до степени непринужденной беседы и дружеского расположения.
Обе старушки были неверующими и, описывая мне свое нехитрое
хозяйство, почти сразу стали осуждать в один голос субботников, попрекая их в
том, что в субботу, пусть горит все, они
никому не помогут, которые жили по соседству в двух шагах, дверь к которым
всегда была наглухо закрыта даже летом, и к которым приходили чужие люди то и дело, дабы проводить свои
религиозные собрания и обряды.
В меньшую комнату я и была вселена за тридцать рублей в месяц,
надеясь на спокойное проживание. Но и эта комнатушка не сдавалась полностью, но
только угол, сама кровать. Вера
Семеновна бесконечно сновала туда и сюда в своих хлопотах, так что заниматься
мне приходилось только в университете. Мирные с виду хозяйки и дня не
проводили, чтобы не сцепиться между собой, находя повод столь незначительный и
возводя его в ранг чуть ли ни катастрофы, что диву было даться их
наблюдательности друг за другом и непримиримости.
Перемалывая изо дня в день друг другу косточки, они призывали в
заступники и свидетели всех, кого было можно, вновь и вновь вороша архивы общей
истории, которая тянулась чуть ли ни смолоду и которую давно было пора придать
забвению, ибо время было подумать о душе, да и о взаимопомощи, ибо обе были
больны, безбожны и, по сути, одиноки.
Зоя Ильинична всю тяжбу далее перекладывала на уши свого долгого
постояльца, высокого и большей частью молчаливого парня, который стойко сносил
такое доверие; Вера Семеновна же доверяла большей частью своей внучке,
приходившей к ней почти каждый день, учившейся на врача в мединституте, которая
почему-то с первых же дней невзлюбила меня, видимо на правах собственницы,
обращающейся ко мне с элементом высокомерия.
Ее недоброжелательность легким образом передавалась и к моей
хозяйке, что проявлялось в неуравновешенности и подозрительности. Однако, дни
сессии замелькали, уводя меня в свои дела, так что я приходила только ночевать
и все же становилась свидетельницей их разборок, по сути, пустых и
бессмысленных. Однажды я заметила своей хозяйке, которая делала мелкую
постирушку, что вещи надо стирать, по крайней мере, два раза, а не один, и тем заработала такой
скандал и неприязнь, что почти взмолилась Богу дотянуть у нее до конца сессии, и стала подумывать о том, чтобы найти жилье постоянное
и поспокойнее, да и зареклась лезть, что
называется, не в свою баню, хотя и доводы Веры Семеновны запомнила до сих пор: «А
куда воду сливать? А легко ли ее натаскать? А посмотри на мое здоровье, я еле
ноги передвигаю…».
Безусловно, и это мне стало наукой на всю жизнь. Однако, я
поделилась с ней планами остаться в Ростове-на-Дону и спросила, не знает ли
она, сдает ли кто-нибудь свое жилье на долго.
Мне было сказано, что на центральном рынке есть на Московской пятачок,
где по выходным (и реже по будням) собираются люди по этим вопросам и решить
его реально, они и сами туда в свое время ходили.
Сессия подходила к концу, не особо радуя меня трояками, но
большего я из себя выжать не могла и по причинам существенным, но необходимо
было начинать решать вопрос о новом постоянном жилье. Было начало лета 1977
года. Мне уже было 23 года. В строгом удлиненном платье, по-прежнему белокурая,
на шпильках, с крашенным лицом, кукольно симпатичная, если не смывать
краску, уже ранним утром ближайшего
выходного дня я засобиралась на рынок в поисках своего нового жилья, не ведая,
что, уже не петляя, семимильными шагами
приближаюсь к событиям отнюдь не желанным, но неизбежным, судьбоносным в
основном, и все другие врата судьба спешно стала закрывать за мной, не давая
время на раздумывания, сделав так, что мой путь виделся мне единственно
необходимым и возможным при иллюзии многих других открытых дверей.
Даже моя хозяйка, пожелавшая взять меня к себе на квартиру, что
называется, постоянно, получила такое назидание от своей внучки, которой
запомнились мои однозначные возражения, где я посмела отстаивать свою точку зрения,
не взирая на свое подчиненное, зависимое положение, что она спешно отказала в
жилье по причине надуманной, с виду не существенной, но и не опечалила меня
этим. Так что дорога была прямо на центральный рынок. Да и у вахтера в главном
корпусе университета все адреса, что называется, были нарасхват или никак не подходили, ибо
отправляли жить на Западный, на Северный или в Александровку, да и там были
условия не ахти, или комнатка была проходной, или с хозяйкой, или дорого, или
хозяином был мужчина, или подселяли к незнакомым девчонкам в немалом
количестве, или надо было самой топить печь, или кого-то досматривать заодно,
как бы вместо платы…
Так я оказалась на центральном рынке. Пораженная множеством
пестрящих объявлений, сулящих жилье, вдохновенная и в надежде, чувствующая себя
выбирающей, хозяйкой своего положения, я вынуждена была сникнуть. Внутренняя
неведомая сила то там, то здесь говорила мне «нет». Одна хозяйка отталкивала
просто лицом, и я уже знала, что с ней
мне будет плохо, другая - взглядом или голосом, или казалась слишком угодливой
или заинтересованной, или жилье не подходило из-за условий, или отдаленностью.
Я выбирала в угоду своей цели, ибо лелеяла ее, как ребенка, и условия должны были не препятствовать, но
способствовать учебе, ибо знала в себе наслаждение от этого нектара, но нужно
было в нее войти и войти так, чтобы этот процесс стал моей жизнью,
неотъемлемой, когда наука готова уже открывать тебе двери и вводить в себя,
поглощая весь ум, время, всю жизнь… Эта ступень мне была уже знакома,
предчувствовалась, но и требовала
условий.
Людей было много, предложений достаточно, но сердце мое молчало.
Несколько раз обойдя всех, читая и выслушивая, я стала поодаль, грустно
размышляя о своей неудаче. Только одна женщина, порасспросив меня саму, как-то заинтересовалась и почти не спускала с
меня глаз. Несколько раз она подходила ко мне, ненавязчиво предлагая выбрать
ее. Невысокого роста, статная, плотного телосложения, с очень добрыми,
какими-то не русскими глазами и слегка хрипловатым голосом, она была все же
настойчива в своем обращении. Не сказать, что мое сердце ее выбрало из всех, но
и не протестовало, но ум не очень желал жить с хозяйкой в одной комнатушке с
печным отоплением. Хотя… удобства я еще
не могла толком оценить в части, если их нет совсем. Меня волновало другое.
Учась в университете, я должна была иметь хоть какой-то, но свой уголок, где
могла бы сидеть и работать допоздна. Пояснив ей свои причины, я неизменно
извинялась, и она отходила. Надежда едва
теплилась, однако, люди начинали расходиться и несколько записочек с адресами
никак не радовали. День, казалось, не принес мне удачи. Но завтра было
воскресенье, а значит и новая надежда. Или через неделю…
Моя хозяйка уже ожидала, что я оставлю ее жилье и желала этого, ибо
что-то наплела ей ее внучка, которой я посмела в чем-то принципиальном
возразить, так что в ответ было молчание и последовала открытая неприязнь… Пока я так размышляла, женщина снова подошла
ко мне. Многое она сказала мне, но из всего память удержала и до сих пор
сохранила лишь одно: «Тебе у меня будет хорошо…». Никогда вот так никто не
обращался ко мне. Что-то во мне, как щелкнуло.
- Приезжай, посмотри.- она дала мне адрес, еще и еще раз
повторив, -
Садись на трамвай, тройку, здесь недалеко останавливается.
Доедешь до Широкого, или переулок Гвардейский, поднимешься вверх, дом 79. Ты
увидишь, голубая железная узкая калитка между домами. Будет открыто, собак нет.
Войдешь, пройдешь по проходу. Если меня не будет во дворе, крикнешь. Зовут меня
Анна Петровна. Или заходи сразу… ты увидишь во дворе строение. Приезжай сегодня
к шести или позже... Я буду ждать. Не забудь, железная голубая калитка между
домами… Тебе у меня будет хорошо…
Выслушав женщину, пообещав ей, что непременно приеду, я, однако,
сама не верила своим обещаниям. Она вновь отошла. А я еще стояла и стояла в
сторонке, видя, что толпа редеет, но все же движется
