краем глаза, он напоминал Александра Стенченко; от него
почти сразу повеял этот знакомый трогательный дух другого человека, едва
шевельнув во мне давно забытые воспоминания, которые отпустила и не знала, что
их так легко можно оживить.
Внешность его была чуть обманчивой, ибо было в ней что-то
угловатое, застенчивое, как бы просила обратить на себя внимание. Но мой взгляд
скользил неизменно мимо и устремлялся к появляющимся в сумерках невесть откуда многочисленным огонькам, которые то бледно
мигали, то вспыхивали вдалеке и, не
успев приблизиться, тотчас отдалялись и этому, казалось, не будет конца.
Завораживающий перестук колес более способствовал безмолвному
самопогружению, что наслаждало всегда. Но мысли порою замирали, отдавая бразды
правления чувствам, и так тоже можно было наслаждаться, ибо и в забвении их
есть для души предчувствие наслаждения.
Плохо зная русский язык, мой попутчик, однако, был простодушен и
словоохотлив. Исковерканные русские слова сыпались из него легко, не
задерживаясь об акцент, и были обращены
почти ко всем, кто хоть как-то касался его. Наконец, он заговорил со мной,
представился и, уловив не очень то большое сопротивление, акцентировался на мне,
не утруждая меня вопросами, но легко и воодушевленно взяв на себя бразды
правления столь нежелательного для меня разговора.
Парень был очень худощав, становился все более подвижен,
предельно, почти навязчиво доброжелателен, умеренно любопытен, среднего роста,
с очень высоким выпуклым лбом с редкими смоляными абсолютно ровными волосами, с
достаточно выразительным, чуть симпатичным лицом и черными очень добрыми и внимательными глазами.
Чтобы заслужить его расположение, было достаточно просто слушать
его и выражать хоть малое внимание. Удивительно быстро он приобретал друзей и
знакомых, так, что, проходя мимо, ему кивали, как старому знакомому, и это для
него было в порядке вещей. Новые знакомые рождались прямо на моих глазах и даже
за счет моей вожделенной дыньки, которую он легко с видимого моего разрешения
изъял с места и, разрезав на равные мелкие дольки, раздал всем, не забыв и меня, хотя такому
хозяйчику над моим тщедушным добром я была не очень рада, ибо в ответ никто не
торопился его угощать ничем и уплетали свое. Я же, благодаря его нежданному за
счет другого гостеприимству, осталась на ужин ни с чем, поджидая хотя бы чай и
что-нибудь к нему, но, немного жалея
деньги, ибо здесь навинчивались цены раза в два.
Бесконечно извиняясь за свое самовольство и делая свое дело, он
не забывал вводить меня в курс насчет себя и сумел это сделать так, что его
скромный и сбивчивый рассказ надолго запечатлелся в моей памяти, и сердце мое стало к нему теплеть и располагаться,
ибо все, что имело в своей основе душу, меня не могло не привлекать, более
того, завоевывало сердце, в котором появлялись чувства глубокого уважения,
соединенного с печалью.
Его звали Ариф. Как-то незаметно, слово за словом, на ломанном
русском языке, откровенно и просто он поведал мне свою непростую историю. Еще
малюткой он был оставлен в роддоме в Баку. Далее – детский дом. Далее – судьба
занесла его на Украину, в Харьков, где он жил в небольшой собственной однокомнатной
квартире, закончил институт и работал инженером. Но мысль о родителях никогда
не давала ему покоя. Он постоянно искал их корни. И эта поездка имела к поискам
самое непосредственное отношение.
Незаметно для себя, обезоруженная его искренностью и глубокой
уже нескрываемой печалью, я втянулась в разговор, уже не жалея ни дыньки, ни
то, что меня вытянули наружу из внутреннего сосредоточения или внутреннего
безделья, что, по любому, было в радость, и я наслаждалась беседой чистой,
мирной, глубоко интимной, несущей в себе переживания серьезные и долгие. Теперь
я видела перед собой глубоко несчастного человека, у которого не было никого.
Он – и весь мир. Это очень неопределенно. Проникнувшись этим образом, я теперь питала к нему уважение и
благодарность. И уже прощаясь, на его просьбы оставить хоть адрес, я легко предложила
писать на Довостребование, хотя на самом деле была готова забыть его, ибо
невозможно в этом мире, даже уважая человека, отдавать ему сердце, хотя на
самом деле сердце бездонно. Но материальный мир конкретен. И мне суждено было
увидеть и стать участницей продолжения этой встречи, отнюдь не простого. Но об
этом потом.
Поезд прибыл в Ростов-на-Дону поздним вечером, и так я оказалась
в ситуации мне достаточно знакомой, но
все же более определенной. Спать было негде, но это уже не могло сколько-нибудь
печалить, поскольку в таком случае можно было
рассчитывать на место в Доме
крестьянина, своеобразной гостинице,
который был расположен в одном из ветхих домов совсем рядом с Центральным рынком. Эта гостиница была предназначена для торгашей рынка, кому необходимо было задержаться по своим причинам и которую знали в немалой
степени и студенты-заочники, решая свои извечные проблемы, связанные с
ночевкой. Один раз мне пришлось здесь переночевать. Этого было вполне
достаточно, чтобы заказать себе сюда дорогу, но, по сути, это было лучшее
место, где все же можно было решить свою проблему, нежели на вокзале.
Сама гостиница была на первом этаже и представляла собой
достаточно большую комнату с нумерованными кроватями, где одновременно могли
найти приют несколько десятков разношерстных
приезжих, которых можно было бы назвать и всяким сбродом, хотя на самом
деле все были трудяги, замытаренные жизнью и многими поездками, торговцы с
замызганными мешками, тщательно завязанными всевозможными веревками и
тесемочками, студенты со слабыми чемоданчиками и хозяйственными сумками, редкая
молодежь, порою отнюдь не престижной внешности, одетые кто во что горазд, редко
добротно, с бесчисленными мешками, сумками, авоськами, прочим барахлом, с
уставшими, заспанными, бессмысленными и изможденными лицами, как на подбор, в
несвежей одежде, не чающие переночевать, да и оставить сие сборище
подозрительного и неприветливого народа.
Помещали здесь только на ночь, за один рубль, что было
по-божески и в основном устраивало, когда возникала необходимость. Но как
тяжело здесь спалось! Ибо не было доверия ни к кому. Каждый норовил никак не
опускать с поля обозрения все свое имущество, связывая его между собой,
придвигая к своей территории поближе, чуть ли не засыпая в обнимку со своими
бесценными авоськами, а то и засовывая их под голову, и только так, едва
умиротворившись, позволяя себе заснуть,
но достаточно беспокойно и настороженно даже во сне, все еще цепко удерживая в
руках, что можно, не позволяя себе расслабляться.
Вещи мои благополучно ночевали в камере хранения на вокзале,
была я налегке, но, увы, места в этом всегда радушном и рекомендуемом доме не
оказалось. Едва, самую малость взгрустнувшая по этому поводу, я уже готова была
отправиться на вокзал, что называется пешком, однако, меня остановила женщина
и, запросив с меня за ночевку трояк, повела к себе, то и дело приговаривая, что
у нее будет удобно, чтобы я не боялась, что она здесь стоит всегда, и это ее
хлеб.
Трояк был для меня существенной купюрой, но я все же последовала
за ней, повинуясь какому-то внутреннему разрешению и предпочитая такой исход
прогулке по незнакомому еще толком городу, ибо стояла ночь. Идти пришлось
недолго. Так я оказалась в маленькой однокомнатной чужой квартире скромно
обставленной, с большим столом посредине. Мне было отведено место, отгороженное
шкафом и шторкой, однако, быстро заснуть мне не пришлось. Может быть, в первом
часу ночи кто-то легонько постучал в дверь. Приглушенные тихие голоса чуть
насторожили меня. Стучали еще и еще. Постепенно
комната стала наполняться людьми, задвигались стулья, невнятный шепот
едва переходил в более громкие слова и снова затихал. Полумрак едва достигал
моего закутка, ибо хозяйка, как могла, охраняла мой покой, однако, решая какие-то
свои дела.
Заглянув ко мне за шторку, она зашептала, чтоб я не
беспокоилась, что пришли Божьи люди, и у
них сейчас собрание, дескать, посидят, поговорят, почитают, помолются и
разойдутся. Но мне уже было не до сна. До моего слуха то отчетливей, то
урывками доносились мужские и женские голоса, уже немолодые. Несомненно, это
были верующие. Читалась Библия, что-то обсуждали, чуть-чуть как бы спорили,
видимо толковали… Убаюканная этой речью,
удивленная и успокоенная, я заснула. Город Ростов-на-Дону встретил меня Божьими
людьми, ими дал мне первый кров в этом городе, куда я приехала навсегда, по
сути, этим символом и благословил мой основной путь здесь, путь, неизменно
связанный с Богом.
Неосознанно, влекомая судьбой,
коснувшись религии столь неожиданным и странным образом, я в свое время
обязана была в ней остаться навсегда. Так мне был предзнаменован, провозглашен
мой лучший путь, о чем стало понятно много позже.
Утро собрало меня в дорогу иную, пока еще материальную, ибо
здесь мне многое должно было быть дано. Я уходила из этой обители, приютившей у
себя и других людей на время, которых легко называют сектантами, не имея ничего
против в душе, кроме мира, не пытаясь понять, что это были за люди, почему
собирались под покровом ночи, ибо Библия, к которой я имела всегда глубокое
почтение, все за себя сказала. Я отдала хозяйке три рубля, мельком бросив
взгляд на толстую объемную книгу на столе в золоченном переплете с крупными
буквами, на мелкие брошюры с изображениями ликов святых, только теперь заметила
на стенах иконы, в углу едва тлеющую лампадку и при свете дня поразилась очень
скромному убранству в комнате с задвинутыми
легкими шторками, скорее напоминающей жилье древней боговерной старушки.
Меньше всего я думала о том, что эти люди радели о спасении
своей души, что нашли в себе духовный мир, приткнувшись к Богу, найдя в Нем
Прибежище и защиту, и вынуждены обращать глаза к Богу втайне, в тайных
молитвах, проповедях и общении. Все они, мелькнув в моей жизни, тотчас остались
в моей памяти долгим забвением, пока Сам Бог не напомнил, спустя более тридцати
лет.
В главном корпусе университета я нашла у вахтера в тетради,
предназначенной для студентов, несколько подходящих адресов, и скоро вопрос о
моем проживании в летнюю сессию был разрешен. Поиски квартиры хотя бы на период
сессии занесли меня на улицу Социалистическую-Крепостной в Кировском районе.
Расположенная параллельно главной улице города, эта улочка, Социалистическая, сплошь была заставлена обшарпанными, того
гляди, что и рухнут, домами с черными тяжеловесными, покореженными и
доживающими свой век балконами, редкими магазинчиками со скрипящими деревянными
порожками и ступеньками, да старенькими
двориками, где частные домишки ютились на домишке, курятниками лепясь к друг
другу, тоже хилыми, подслеповатыми, иные с забитыми окнами, с двориками и закуточками неопределенной
формы, непременно с туалетами, внушающими опасение и непременно с колонками,
ибо цивилизация сюда пока еще не торопилась доползать,
