удовлетворения, поскольку любое веселье
видела неразумным.
Потому и теперь, устойчиво мысля такими желаниями и категориями,
я планировала провести Новогоднюю ночь не за столом, ни в какой компании, а с
подругой или внизу, где будут танцы, ибо что-то здесь было утешительное,
расслабляющее, уносящее от больной реальности хоть на время и по подходящей
причине.
Я любила, понимая в этом
и работу иллюзии, когда к тебе подходят, приглашают на танец, когда ты в танце
медленно следуешь движениям партнера, угадывая и не угадывая их наперед,
удовлетворена, что была избрана, хотя и эта самооценка низка, ибо над тобой
тяготеет постоянное понимание о кратковременности всего, что идет от тела, от
внешней оболочки, которая и в течение одного дня меняется и ставит в неприятную
зависимость от себя.
Я едва вникала в то, что говорил мой недолгий избранник и
никогда не чувствовала, что кто-то хоть как-то задевал во мне хоть небольшое
чувство, ибо знала, что путь ко мне других не прост и куда более сложнее мой
путь к другому, чтобы я его однажды признала.
Мирская любовь с первого взгляда ко мне была бы абсолютно
неприменима, никогда. Однако, такие студенческие игры мне были по душе,
поскольку чуть-чуть льстили, притупляли чувство боли от моих хвостов, но и
затянуться не могли, поскольку я тогда сама начинала бы тяготеть к этим играм,
ибо это было бы само мышление, мое уже нормальное состояние, которое могло
увлечь в пучину необъятных и реальных страданий.
Хотела ли я серьезных отношений? На тот момент казалось, что и
это для меня, судя по событиям, вполне вероятно. Но не теперь, не сейчас, ни
так, ибо не здесь фактически обитает душа, не это ей по большому счету нужно, а
что нужно – вполне определенное и единственно предчувствованное, - сама наука,
которая, увы, не давалась...
Но и настоянию Саши невозможно было отказать, ибо просил он чуть
ли ни со слезами, умиленно, с надеждой, никогда не называл меня иначе, как
Наташенька, голосом проникновенным, чуть
неестественным, с неизменной настойчивостью и надеждою. Он напоминал об этом
дне так же настойчиво, как напоминают должнику о его долге, где нельзя было
уклониться никак. Он пытался то приобнять меня, то низко склонялся так, что его
горячее дыхание обдавало меня жаром и ничего не трогало во мне, то пытался
взять за руку и смотрел так, что грубость к нему была недопустима, как и решительность,
как и отказ казались бесчеловечными или в отношении к нему крайне
недопустимыми.
Что-то внутри держало меня так, что я не позволяла ему
приближаться более, чем это было допустимо, но и не получалось ему удалиться от
меня своими средствами, но так, как это должна была сделать сама судьба с тем,
чтобы он однажды ушел из наших отношений без боли, без чувства боли, которую я
могла своими словами принести ему.
Но боль его ожидала и ни раз. Но отношения еще должны были
продливаться, едва переходя за границы
дружбы; и, даже не любя, я чувствовала, что его чувство столь редко и ярко и
так согревает сердце, что с ним нельзя поступить резко, или нести ему обиду.
Иногда хотелось сказать себе: «А может быть, ответить взаимностью? Может,
вручить себя ему? Все рассказать? А может, он примет меня такую, с проблемами?
А может, он даст совет?». Но, глядя на
его мечущуюся, тщедушную и чуть неразумную от чувств фигуру, уже смотрящую
вперед за пределы университета, я не видела, не находила реальных точек
соприкосновения, но предчувствовала скорее предательство влюбчивой и падкой на
чувства его натуры, зависимой теперь от отношений полов, ибо другая главная задача уже почти была
решена и открывала двери отношениям плотским.
Я же была вначале и так же, как любой другой студент, могла входить в эти игры, но никак не
придавать ими свою главную цель, ибо таковой у студента преимущественно является
все же образование и наука, как и сам диплом. Но тогда Саша должен был бы допустить
меня в свое сознание и без образования, вновь в статусе абитуриентки, чье
будущее никак не известно и обещает многие неудобства, если мыслить здраво.
Но в мире студентов любят преимущественно студентов и их статус,
и их будущее, и их незыблемый интеллект, и их успешность, ибо все это в
прикидку могло стать и частью своей жизни. Ну, кто пожелает себе ущербное или ненадежное, или просто худшее. И
тело, и его вид тут по большому счету ни при чем, и если причем, то с болью, то
не на долго, ибо и личный интеллект требует себе пищу постоянную, выходящую за
пределы физических параметров тела, уюта,
трехкомнатной квартиры и в ней биосада. И Саша мерил успехами, и он радовался,
когда чувствовал проблеск ума или намеки
на интеллект. Надо было быть очень состоявшимся или разумным, или философски мыслящим человеком, чтобы
любить меня и далее, приняв мои неудачи или падения, которые в глазах
неопытного выглядят крахом и концом всего. Как бы он посмотрел на то, что у
меня жалкое безденежье, что, по сути, я нищая, что родители никогда не дадут
мне ничего более, чем дали, что я, по сути, без крова над головой. Как он это
оценит, если сам берет по утрам веник и
метет за другими студентами. Ужели ему захотелось бы продолжить в этом
направлении?
Увы, в восемнадцать лет я так мыслила и никогда не считала, что
кто-то должен мне все обустроить или был обязан ради любви терпеть мою
несостоятельность и помогать мне реализовать себя в этом направлении, где я
никогда бы не отказала себе. Все требовало денег. Это был реальный мир. Это был
мир правильный, мир, именно этим устремляющий вперед. И это тоже было понятно.
Я не могла знать, что Бог в моей жизни значительно позже даст
мне те обстоятельства и тех людей, которые в этом направлении и должны были по
Его Плану оказать мне огромную помощь, но путем естественным, путем той же
любви, путем семьи и глубокого понимания и разделения моих устремлений, путем
долгим, не простым, ответным, в будущем. Это был Саша, но другой, мой нынешний
супруг, это были мои родители, это были и мои усилия, все вместе давшие мне
неисчерпаемый источник силы и поддержки, это были и есть мои дети.
Однако, по настоянию Саши 31 декабря, накануне 1973 года я
привела себя, что называется, в
праздничную готовность, Александр пришел за мной, и мы пошли за небольшое
застолье, устроенное Сашей и его другом. В фотолаборатории в полумраке
празднично мигала крохотная елочка, небольшой столик был уже накрыт, было без четверти двенадцать. Здесь был его друг с
девушкой, а сам Саша суетился вокруг меня, постоянно повторяя, что столик
накрыт силами мужчин, чтоб я на этот счет не беспокоилась, что он очень, очень
хочет, чтобы бой курантов мы встретили вместе, ибо это верный признак никогда
не разлучаться. А дальше, если мне что-то не понравится, если я планирую иначе
провести эту новогоднюю ночь, то он не будет препятствовать, но необходимо хоть
немного потерпеть, чтобы мы были всегда рядом, чтобы не разлучались, потому,
что он просит. Разве это так уж сложно?
Саша не просил, он при всех бросал себя мне под ноги, но делал
это потрясающе чисто, трогательно, не желая отказа. Я поняла, что о его
чувствах знали, что это не было секретом, его чувство ко мне было вынесено на
суд всех. Лучше бы он все делал молча, ибо, как только я осознала, что он хочет, требует в
угоду новогодним приметам, чтобы я всегда была с ним, что он хочет хоть так
заручиться мною, я почувствовала, как протест
не стеной, скалой поднялся во мне, ибо малейший намек на непременную
связь с ним, которая тотчас ограничивала мою устремленность к неведомой для
меня самой вершине, будил во мне непредсказуемый протест и желание смести на
нет любую примету, ибо как он желал ее, так я боялась ее, как невозможный рок в
моей судьбе, даже готовая плакать с ним вместе от этой недосягаемости и над
своей растущей из меня моей защитой от пути серьезного отношения с Сашей.
Я села за стол, тяжело для себя решая эту задачу, не глядя ни на
угощения, ни на готовящееся шампанское, хотя Саша уже начинал суетиться надо
мной с почти дрожащим голосом, неестественной улыбкой и смутной надеждой, которую как всегда чуть
печалил его почти не открывающийся глаз, придавая ему вид великого и
недосягаемого мудреца и глубоко страдающего человека.
Растущий во мне протест
вдруг вырвался из меня почти нежданно, я вся превратилась в одну мысль:
«Ни за что, ни при каких обстоятельствах я не хочу и не захочу быть с ним
рядом. Я не могу и не хочу дать ему эту надежду. Я не могу жертвовать собой,
мне надо идти дальше, мой путь не окончен, я только в начале… Я не смогу
предать себя, ибо это невозможно, ибо
это выше меня…». Все это не проговоривалось во мне, но пришло без двух минут
двенадцать одним монолитным чувством.
Уже без минуты двенадцать я встала, не притрагиваясь к бокалу, и
словно золушка устремилась к двери, боясь боя курантов, неумолимая,
неудержимая, ничего не объясняющая. «Куда ты? – с болью и глубоким
разочарованием спрашивал Саша, не смея преградить мне путь, почти со слезами на
глазах, моля меня только о минуте…
«Вниз, на танцы…», - я уже на бегу отдернула руку. «Но, я же не умею
танцевать, я не хожу туда…», - голос Саши и до сих пор я не могу забыть, именно
в тот день, за минуту до Нового 1973 года.
А где мне предстояло встретить следующий Новый год? Далеко
отсюда, в полном одиночестве, так, как требовала того моя непонятная мне самой
суть, да и обстоятельства в этом плане всегда шли мне навстречу, не препятствуя
особо.
Откуда мне было знать, что тот, кому предстоит говорить с Богом
и служить Ему, не должен знать и тяготеть к Земным праздникам, но, будучи рядом
со всеми, быть в душе глубоким отшельником и аскетом, не знающим Земной славы,
почтения, любых высот и наслаждений, должен быть неудачливым в них, бежать от
них и скучать в них, не должен быть поглощен Земными материальными науками и
служить им, хотя должен иметь в себе тягу к совершенству и духовным знаниям, но
более, должен пройти через горнила
страданий и непростого материального опыта, которые одни и дают право услышать
Бога.
По сути, это невидимый путь всех, хотя у каждого пока в своей
мере, осознанный и неосознанный, ибо всем говорить с Богом, как и служить.
Бой курантов застал меня там и так, где и как я и хотела, на
первом этаже, на Новогоднем празднестве, свободной, предоставленной самой себе
и беспристрастной к любому ненавязчивому очень, но вниманию, поскольку все же
была женского рода. Нафиса праздновала Новый Год в незнакомой мне компании в
какой-то из комнат, Полина маялась и выбирала, куда бы пойти, но накануне
помирилась со своим парнем, и они сидели в нашей комнате. Эта новогодняя ночь
все же принесла мне свои сюрпризы.
Те, кто часто посещали танцы, должны были знать Николая, некоего
общежитского короля танцев. Без этой фигуры вечер танцев буквально терял свою
притягательность и эффект. Он был студентом одного из старших курсов и ходил на
танцы с неизменной постоянностью, как на работу. Это был молодой человек лет
двадцати пяти, статный, элегантный,
обладающий
