20.МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 11. ПО КРУГУ ВТОРОМУ.

20.МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 11. ПО КРУГУ ВТОРОМУ.

 

Забыв на время о матанализе, о всех своих заботах, нескончаемых
проблемах и связях, я ехала в Кировабад  в самом конце лета, на одну неделю, ехала через
Москву с надеждой увидеть маму, Рому, одноклассников, поесть маминого борща,
надеясь на добрый прием, домашний  уют,
не рассчитывая увидеть отца, поскольку в этот период он был на заработках в
Сочи и дорожил каждым погожим днем уходящего лета, а также хотелось хоть самую
малость пожить в своей комнате без многолюдья, искупаться, отлежаться в ванной
и обновить свои отнюдь не радужные мысли и чувства после столь затянувшихся
стрессов и полос невезенья, как и попланировать и поразмышлять о своем истинном
положении.

 

На помощь материальную я не рассчитывала и сама не везла
подарков, поскольку их везти уже было не из чего, ибо у меня оставалось в
запасе из всех заработанных в стройотряде денег после покупки вещей всего
пятьдесят рублей, спрятанные под матрасом в общежитской комнате,  и это было все, на что я могла пока рассчитывать
по своему возвращению в Горький, да на подработку денег все там же, на
междугородке.

 

Будучи проездом в Москве, я обновила свою прическу, сделав вновь
завивку, подкраску корней волос и укладку и была соблазнительно хороша, хотя
глубоко в себе понимала всю искусственность моей внешности, которая отнюдь не
была моим удовлетворением, но тем состоянием, 
когда я не боялась поднять глаза и говорить с любым человеком, не
беспокоясь о своей внешности и не пряча взгляд, как это бывало раньше. Понимание,
что все наносное,  что все ни есть моя
суть, сидело во мне столь прочно, что я абсолютно не умела и не желала
когда-либо  кокетничать и этим взимать
дань за свой кукольный вид, а потому игнорировала всякие комплименты напрочь,
как адресованные не мне, но чисто случайные, хотя и понимала, что, когда на
тебе останавливаются мужские взгляды, это приятно.

 

На самом деле моя внешность и мой внутренний мир абсолютно не
совпадали и доносили до окружающих информацию обо мне отнюдь не точную, что и
было мне необходимо, дабы никого не впускать вглубь себя, ибо там еще было все запущено
и не прибрано, в некоем хаосе, которому было нужно время и отнюдь не любопытные
глаза.  

 

 

После стройотряда я была вся загорелая, одета была в коротенькую
юбку с блузкой, на шпильках и везла на всякий случай мое любимое платьице клеш,
в котором ходила на общежитские танцы и пользовалась успехом. К каким-либо
откровениям с родителями я абсолютно не была готова, здесь для меня был
внутренний запрет, откровенные диалоги мне, казалось, были бы только во вред и
не смогли бы решить мои личные проблемы, ибо их, как мне виделось, внешним
путем или путем наставлений было решить невозможно, но может быть путем
материальной помощи, хотя и это было во мне под большим вопросом, ибо и избыток
денег бросал меня не в ту степь, а уводил на траты и развлечения, хоть и
скромного порядка, но достаточные, чтобы вновь выбивать меня из колеи, заостряя
мое внимание на нарастающих проблемах.

 

С собой ничего не возможно было сделать, но принимать себя
такую, как есть, и борясь, и не борясь с собой, как и с тем, что во мне
проявлялось, уводя ясность мышления в рассеянность и развлечения, ибо мир был
соблазнителен и почти охотно принимал меня 
накрашенную там,  где я никогда не
бывала, и где, побывав, я начинала тосковать по глубине и духовности, но
постепенно сникала и отдалялась всей своей сутью, болея от ограниченности и
заторможенности сознания, что особенно проявлялось, как только я начинала с
большой надеждой штурмовать знания, штудируя книги.

 

 

Взгляд, пройдя, охватив несколько строчек истинной науки  почти с воодушевлением и пониманием, вдруг
отвлекался, охватывал весь необъемный материал, что-то внутри надламывалось, и
уже,  как бы я ни читала и ни пыталась
вникать, до мозгов не доходило, как раньше,  а начинало беспощадно буксовать, уводя на нет
желание, в то время, как сам ум и разум желал вникать далее. Рука сама
непроизвольно закрывала учебник или лекции, или задачник, и наступало какое-то
внутреннее непреодолимое забвение, кричащее мне: «Не могу, не получается, не
останавливается рассеянность и какое-то отсутствие при присутствии…». Что же
это? Как это понять? Как это, повторяющееся состояние, можно было объяснить
родителям или себе? Только теперь, разговаривая с Богом, я знаю, что именно Бог
Своими энергиями ведет человека, где надо, давая ему понимание, где надо,
привлекая его опыт и знания, а где надо и тормозя, не давая развиваться именно
в этом направлении. И все поучения, наставления, требования других, как и
собственные усилия, тщетны. Судьба начинает вести путем неудач и проигрышей, путем
неуважения и путем видимых падений, но так, как надо, как лучше, где человек
обязан получить новый, совсем другой опыт, опыт, развивающий качества человека,
его мировосприятие, ибо сосредоточение на некоторых даже очень похвальных вещах
могут быть лишь повторением прошлых пристрастий из прошлых рождений и тяготение
к ним может упорно пониматься человеком, как свой путь, единственный и
успешный, хотя на самом деле он, этот пуит, себя уже мог отработать в прошлом рождении
и все, что необходимо, привнести  в
развитие души, и пора входить в новые врата и осваивать новый опыт, или делать
это в другое, отведенное Богом время.

 

У каждого человека это часто происходит с его теми или иными
устремлениями, где врата закрываются на нет, а где открываются тотчас. Всем
правит Бог. Знать это я не могла, но с болью вышибалась судьбой из
университета, едва успев поступить; и, тем не менее,  через горьковский университет, по сути, через
поступление закрепилась в этом пути и в свое время должна была иметь здесь и
свой успех, хоть и не большой. Но не теперь. В другой раз, в день и час,
отведенные Богом.

 

 

Город Кировабад, как только я ступила на его землю, показался
мне столь родным, что уже с вокзала я,  вздохнув полной грудью его воздух, услышав
азербайджанскую речь, поняла, что люблю  этот город, что мне здесь легко, что
тревоги  вмиг отпустили меня, что здесь я
как бы защищена. Сам город утопал в зелени, казался самым приветливым и уютным
для намаявшейся и все же где-то одинокой души. Почему-то сразу я вспомнила о
Роме, о котором ни то чтобы забыла, но не обращалась ни мыслью, ни памятью к
его образу, ибо  свои проблемы заслонили
его, едва напоминая мне, что он есть, но ничего не связывает с ним, ибо
предстояло долгое еще разбирательство в себе,  и в этом состоянии я не была готова впустить в
себя ничей чужой мир и никому не могла ответить хоть малой взаимностью, ибо
таких сил и желаний во мне не было и неоткуда было взять.

 

 

Я могла бы лишь выслушивать любое обращение или притязание ко
мне через едва приоткрытую дверь души, не впуская в нее полностью, как и
полностью не выходя за свои пределы. В автобусе мне тотчас предложили место
ребята азербайджанцы, поскольку это был обычай и так поступали  по отношению к любой женщине или девушке, не
взирая на возраст, что было нормой, проявлением уважения, национальной степенью
нравственности и слегка стало теплей, как будто я пришла в дом  к друзьям и нашла в нем ожидаемое
гостеприимство. И в те годы я это очень ценила, поскольку дорожила тем
вниманием, хоть и не претендовала на него,  и была благодарна любому именно человеческому
участию и поведению, как проявлению лучших качеств, что всегда и в любом было
для меня основным показателем нравственности. Другое после воспитания отца его
методами просто не могло во мне синтезироваться.

 

 

Когда я перешагнула порог, мама 
домывала полы, на диване в зале вальяжно сидел Улхан; отца, как я и
ожидала, не было. Мама была загорелая, красивая ( на тот период ей было 38 лет),
каштановые волосы локонами небрежно свисали ей прямо на глаза; когда она мочила
тряпку, нагнувшись над ведром, груди едва колыхались под кофтой и из декольте
они были видны чуть ли ни наполовину, что вдруг возмутило меня и стало снова
больно и тяжело, поскольку это видел 
Улхан. Мамино лицо, руки, плечи были усыпаны множеством мелких веснушек,
что, однако, нисколько не портило ее. Руки были крепкие, груди тугие и вся ее
статная высокая фигура была женственно округлой, но не рыхлой, а что называется
в теле. Где бы мама ни появлялась, она была всегда предметом внимания мужчин и
гордостью отца. Ее красота была броской, кукольной, нежной и интимной. Она
никогда не красила глаза косметическим карандашом, ей не нужна была какая-то
особая косметика, но пользовалась бигудями и помадой, едва подкрашивая брови и
ресницы.

 

Мой новый вид маму не удивил, она не бросилась ко мне, не
пыталась обнять или поцеловать, она лишь задала несколько дежурных вопросов о
том, как я добралась, не выразив особых чувств по поводу моего приезда и была
невозмутима, как-будто я только что пришла из магазина или вернулась со школы.
Улхан сказал, что я стала красивая, а мама сказала, что я никогда дурнушкой и
не была, но худой, а теперь как-будто поправилась.

 

Далее все же было вкусное мамино жаркое и борщ, были разговоры.
Я заметила, что в мое отсутствие был сделан своими силами небольшой ремонт, где
стены были покрашены краской, теперь каждая комната имела свой цвет,  и отец разрисовал их всевозможными узорами и
цветами, отчего опять стало чуть-чуть больно, ибо так освежают квартиру после
выноса покойника. Мой ум и мои чувства, привыкшие во всем копаться и все
оценивать,  и тут усмотрели что-то против
себя, и снова стало чуть пустынно и печально,  и новой забытой тенью ложились во мне слова: «Здесь
мне не рады…».  

 

 

Однако, впечатлив так меня, Бог тотчас притушевал подуманное, быстро
придал ему незначительность и повел далее. Рассказывая время от времени о своей
жизни в Горьком, я отговаривалась в основном общими словами, не вдаваясь в
подробности и замечая, что в них никто особо и не нуждается. И Лена, и мама
легко были удовлетворены тем, что было сказано,  и в основе всего все еще лежала непроходящая
радость, что я студентка, что у меня все идет, как надо,  и другого быть не может. Привирая значительно,
или преувеличивая, или скрывая, или недоговаривая о личных, постоянно
осаждающих меня проблемах,  я, однако,
рассказала об Александре Стенченко без утайки, почти с наслаждением, ибо
какая-то детскость, тонкость его души, его ранимость и чувствительность были
мне дороги, ибо виделась в том чистота нравственная, и просилось на язык, чтобы
обсудить и порадоваться хоть с кем-то такой встречей, пусть мимолетной, но
оседающей прямо в сердце искренностью и 
непосредственностью.

 

 

Маме Александр из моего скорого рассказа пришелся по душе, ибо
такие люди, как Александр Стенченко, редки и всегда трогают многих. Далее, я
ходила к Лене и выслушивала ее неутомимое восхищение мною, сдержанное одобрение
Виктора, однако, зная свое, и этим все же тайно печалясь.

 

Далее была встреча с многими одноклассниками и было так, что они
приходили стайкой под мой балкон и хором звали меня, считая меня удачливой и
успешно идущей к своей цели,