Юлия Ник. Хроники любви провинциальной. Том1. Ушедшая старина.

Невеста, бледная, к его груди прижала всё мокрое лицо от слез. И спрятала свой покрасневший носик средь золота своих волос. Как камень он стоял, коленопреклоненный, с ней на руках. И белый лёгкий плат ей мать на голову её неспешно повязала. И обняла, и долго — долго дочку целовала, в солёных вся слезах.
Его волненье выдавал лишь взгляд да трепетных ресниц пушистый взмах. По животу его, и по спине его бежала дрожь. И сыпали на них горстями рожь. От нежности дар речи потерял. Как перышко её легко поднял, и, окруженный серыми тенями, шел быстро и покорно, пока в проёме черном не пропал.
Со скрипом повернувшись на петле, за ними грозно хлопнула входная рама. И с этого мгновенья до утра, никто не смеет потревожить двери храма.
У храма до утра, рассевшись на камнях, согретых за день солнцем, осталась взрослая родня, да несколько охочих взрослых пар. Всех остальных, весь молодняк зелёный, погнали до двора.
Негоже раньше времени в соблазн вводить детей и разжигать в телах любовный жар. Не вовремя раздутый в хилом теле он разрушает чувственность.И сушит мозг, но человек, что жизнь даёт потомкам, быть должен полноценный.
А слишком юный любодей хилеет изнутри и сохнет всё сильней, фальшивым жаром убиенный, как лист зелёный, кинутый в пожар — хоть с виду и похож, … но на пустой надутый шар.

Глава 4. Он и жрец
Глаза привыкли к полумраку.
В густейшей темноте на дальний тусклый свет он нес свою невесту. Лишь ближе подойдя, он увидал в бесстыдной наготе, огромный белый круг — совокупленья место. Святое брачной ночи ложе. Невеста увидала это тоже.
Здесь слабый свет мерцал от плошек с маслом, стоявших где-то на полу, подальше, чтобы случайно не погасло. Он только светлый контур тел давал. Невольно ужас молодых сковал.
И Клён сильней прижал к себе Малашу — серьёзную им предстояло выпить чашу. Исчезли серые куда-то тени. Он ждал, никто не отзывался.
Он озирался, и, не видя ничего, он, честно говоря, немного растерялся. И тут же услыхал, нет, не услышал, — шелест уловил у уха: « Её ты положи сейчас на ложе. Чуть погодя за ней придёт старуха. И уведёт с собою тоже. А ты иди вослед за мной на голос. Не бойся за неё.С неё не упадет и волос.
Он шел на шорох тени, было страшно. Казалось, за стеной шумит река. Но скоро ясно услыхал — плеск небольшого ручейка. Зелёная и тусклая лампада здесь освещала нечто, вроде водопада.
И снова «тот» зашелестел, как ветер теплый пролетел: « Разденься, Клён, и скинь здесь всё. Другое утром принесут.»
Едва скрывая нетерпенье, упрямо Клён спросил: «Ты кто? Кто тут?» — и сам ответил: «Да кто бы ты ни был, ты меня не трожь! Никто ещё такого не просил. Ишь ты! Разденься! Моргни тут только в темени такой. Вмиг барахло уволокут! Моё — оно моё, чужого мне не надо!»
Но голос резко возразил: « Уж коли ты сюда пришел, так слушай…, чадо! Скидай, кому сказал, порты! Рубаху тоже! Да аккуратно положи всё рядом! Как в бане».
— Да мылся в бане я вчерась, вдвоём с папаней!
— Ты не перечь! Не о мытье веду я речь! Тебя я должен осмотреть, ты — гож, или — не гож, для дел ночных с женой, мужских забав, — хорош, иль не хорош?
— А чо тебе судить меня? Ты хочешь зубы у меня смотреть, как у коня? Смотри! — юнец осклабил рот на всю возможну ширь.
— Ты пасть свою закрой, совсем другое нужно… Вот , ведь, штырь! — (Жрец про себя расхохотался: «Давно с таким задирой не встречался!») — Способен ли к работе мужа надо знать?
–Ты что? Меня на поле мог не увидать? — Клён нехотя, но раздевался. –Уж точно, о моей работе в поле не мог совсем ты не слыхать. Я в поле, брат, — не я, коль в пахоте всех не сумею обогнать. И в сенокос опять же! Кто сможет стог быстрей меня сметать?!
— Всё «я», да «я». Себя ты хвалишь так, как будто — сам себе жених. Тогда — к чему такой переполох? Женись сам на себе! Что замолчал, затих? Иль я совсем оглох? — меж тем, угрюмый старикан с завешенным лицом, вкруг парня тихо обошел уж не одним кольцом. — Хочу тебя спросить, ты знаешь, ночью, как свою жену любить? И был ли с бабой ты когда?
— Я?! С бабой?! Ерунда! Свою Малашу я люблю…
— И сильно?
— Навсегда!
— Ты спал с ней, признавайся, вурдалак? — из под накидки стрельнули глаза.
— Ей-ей! Ни-ни. Не враг я ей! И не дурак! И матушка моя … на этот счёт — така гроза!!
Старик измерил парня взглядом: « Поди-ко! Эка каланча! — ему как раз я буду до плеча.
Пусть радуются предки — растут у нас, как сосны, детки. — Эх, паря, да если б в росте только было дело — тебя я мужем сразу б объявил. И смело. Ну, ладно! Чего порты к себе прижал? Штаны — вон выбросил! — как я сказал, и быстро показал!
— Кого?
— Кого-кого… Любимца, ясно, своего… Которого ты пуще глаза стережешь. А если стукнут, пнут ли невзначай, как бык ревешь! Ну?! Уяснил?!
Штаны на пол упали. (Клён их на, всякий случай, к себе поближе уронил).
— Вот пристал! Вот не было печали! — и губы у парнишки мелко задрожали. — Да что ли я щенок какой, чтоб так меня смотреть?
— Гораздо… хуже! Ты дел, смотрю, тут…можешь наворочать, как шатун-медведь! Открой мне быстро плоть. Вверх-вниз её подергай, давай быстрей! Меня не заставляй всё это делать невзначай. И вообще — смирись! Теперь, ведь, каждый день так будет не по разу. Иль вовсе не женись. Предупреждаю сразу. — старик жестоко наступал, и явно преуспел.
Наш голый Клён, стыдобушку прикрыв, от слов его оторопел. И, вроде, даже оробел. Исполнив все приказы, совсем парнишка сник:« Быть может, убежать? Да засмеёт старик… Да и куда? Там матушка на воле. Как даст — поддаст! Бя — да!! И где-то рядом тут, поди, Малаша плачет? И вкруг неё старуха злая, вот этак же, поди, орёт и скачет?»
Вдруг мягким голосом старик сказал: «Да ладно, не кручинься. Всё у тебя в порядке. И ты с Малашенькой твоей детей сажать, пожалуй, будешь в грядки. Я дело говорю. И на меня так не смотри. На лавку сядь и пододвинься. Сегодня ночью слушай нас, чтоб всё случилось ладно.
Возьми травы пучок душистой и быстро тело разотри. Потом обмоешься струёй прохладной. И не забудь, как след помыть, что между ног. Чтоб запах уловить никто не смог, стоящий рядом. Меня ты понял, дурачок? — насмешливо спросил старик.
— Чего тут не понять? Чай, не впервые в бане. И моюсь там не так, как тут, а парюсь лАдом.
— Сейчас распаришься покруче, чадо! Держи жбанец. — и Клёну явно показалось, что усмехнулся жрец. — Немного в горсть возьми вот это масло, да тщательно вотри в укромные места везде.(«Эх! Как бы нам не окарать на самой первой борозде. Уж больно норовистый жеребец») — почти неслышно усомнился жрец.)
Согретое на коже масло вдруг запахло сеном, да не просто сеном, а в самую медовую пору.
— Присядь-ко милый. — вновь зашелестело, как листья на ветру. И вовремя старик сказал, чтобы присел — иначе Клёну бы упасть пришлось. Как будто жаром обнесло младого мужа! Куда девались страх и стыд, и злость? Как будто раньше было всё не с ним, всё робкое куда-то унеслось.
— Скажи-ка, Клён, от мужиков ты что-нибудь слыхал про брачну ночь?
— Куда там! Спрашивали раз в ночном ребяты — вожжами их погнали прочь. А Овсей вовсе пригрозил, прийти и проучить меня отцу помочь. Так ничего и не узнали. Потом сказали, что есть всему черёд. И нас всему научит старый Под.
— Ага. А видел ты, как бык ведёт себя в охоте? Как прыгает с кобылой жеребец?
— Видал! Ну, как не видеть? Как взбесится!!И свой конец всё норовит засунуть ей под хвост. А после этого всегда приплод бывает. Всё стадо в рост. И у людей, я думаю, всё также… Но…сомневаюсь. Вот где у женщин хвост?! Скажи, старик, кто это «старый Под»? Он всё должон сказать.
— Под — это я. Тебя сегодня научу я. Твой черед. А хвост? Да нафига он нужен? Ей есть чем удивить тебя. И кое-что хвоста получше, как я смекаю, ты сможешь увидать. Сейчас ты должен слушать, что скажет старый Под. Не лезть с вопросами вперед и — не перебивать. — от слов жреца невольно тело Клёна застонало, особенно живот. Кровь в голову ударила и застучала. Стало жарко!
Под мерно и спокойно продолжал, меж тем, как Клён дрожмя дрожал: « Вот выпей толику питья, свежей, чтоб стала голова и мысли чисты. Глаза не затуманены, свободны от стыда, лучисты. Слушай дальше и мотай на ус, да, чур, — не путать! У женщин между ног — и у твоей Малаши тоже — прекрасная лагуна есть.
Ни с чем её не спутать. На розу красную похоже. Среди волос лобка она раскинута привольно. Её для жертвы брачной берегут, для молодого мужа, все матери невест.И сами девы. Но — далеко не все. У нас — всё добровольно.
Но если сохранят, то это –честь. Отсюда пир — честной. Ну ладно. Я отвлёкся прозой. Так… что дам дальше? А! Самый вход для члена твоего чуть ниже центра этой розы.И до поры он запечатан плевой. — старик сказал, как по спине ожег лозиной!
Мороз продрал по телу молодца. Так возбуждающе была картина. И вдруг почувствовал Клён всей своею кожей…. рост своего конца… Поменьше был он, чем у жеребца... но всё же…! Казалось, — тело порвалось на части! Невольно Клён не то рычал, не то мычал, из-за внезапно накатившей страсти.
— Спокойно, парень. — голос вдруг возник, который, было, сгинул. — Малаше этак плохо будет от тебя, лишь мучить будешь ты её любя. Возьми горошину вот этой мази, — старик другую плошку пододвинул. — Ты растопи её меж пальцев и успокой свою головку ты меньшую, что вертит головой твоей большой.
С трудом уже удерживая разум, одной рукою Клён открыл, другой –помазал. Слегка зажгло, но… — напряженье отлегло. Вернулся слух, качало, правда, тело. Но буйная и яростная дрожь, куда-покуда улетела.
— Когда пойдешь обратно к ней, возьми две эти плошки. В них тут лежат и масло и горошки. Меня ты слышишь? — Не забудь!
— Не беспокойся, жрец. Возьму! Уж, как-нибудь!
— Тогда, пожалуй, к главному приступим. Всё, что сказал я, возбудило страсть и тела твоего мученье. А цель конечная — глубокое слиянье тел, и этого слиянья наслажденье.
Ты ощутил лишь дальние раскаты явленья грозового страсти. По-настоящему всё это ощутишь с Малашей только. Ей тоже наслажденье подарив, и бабье счастье. Его раскаты громовые вас будут ослеплять и оглушать по многу раз. Опять, опять и снова, и опять. Но надо этому учиться. Иначе может ничего не получиться — одно мученье, а не наслажденье. По-всякому то сделать можно. Но если хочешь счастье получить, всё делать надо умно. Осторожно.
— Так в чём тут сложность? Нужна какая осторожность? — нетерпеливо Клён спросил, стремительно вставая, от переизбытка юных сил.
— Ты сядь. Уж через пять минут должны с тобой мы возвращаться. А я тебя ещё не обучил, как там тебе впервой с твоей женой сношаться.
— Давай скорее, жрец, я рвусь туда, как рвётся жеребец к кобыле. Спасу нету!
— Ничего… Ещё успеешь взять её до свету раз восемь-десять. Коль слушать будешь ты совета моего, а не головку члена твоего. Она из тех ещё — болтунья. Она — твой первый друг и первый враг. Запомни, паря, это твёрдо. Вот прямо так … — и старец крепко сжал кулак. — И в жизни это — не пустяк. Что будет говорить она тебе, всегда потом ты должен будешь взвесить. Раз десять. И ещё раз десять.
Ну ладно. Сейчас мы о другом…Туда придя, её нагой увидишь. И сам ты будешь наг кругом. Её твой вид, твой член, я чаю, испугают. Но ты мне врал, или не врал, что ей не враг?
— Ни-ни, ни голый я и ни одетый, я ей — не враг. Скажи, что дальше делать лучше? Не томи!
— За руки ты её возьми, лицом к ней стоя. Скорей всего, на член она уставится глазами,