— Позвольте, Сократ, но сами же вы любите говорить: «Познай себя, чтобы познать мир». Помните, я упомянул о таинстве, присущем творчеству? А разве в вашем творчестве нет сокровенных тайн? Откуда, например, вам в голову приходят идеи? Отчего что-то вас радует, а что-то угнетает? Как вы припоминаете то или иное событие? Притом, если бы творчеству было бы присуще знать будущее, то разве это было бы творчеством? Скульптор, высекающий фигуру из мрамора, конечно, примерно представляет ее идеал. Но получит ли его замысел идеальное воплощение, это ему неизвестно, и оттого ему интересно творить. Притом скульптор испытывает от своего труда удовольствие, которое он бы назвал благом. И заметьте, труд его не так уж легок, но желание творить пересиливает в нем все неприятные стороны его работы. И это тоже сокровенная тайна всякого искусства. Впрочем, мы с вами уже знаем, что тут вступает в силу необходимый в творчестве «принцип преодоления». Тем не менее, вы правы, Сократ, полагая, что истина должна быть доступна человеку. Но ведь она ему и доступна. Истина постоянно перед его глазами. Другое дело умеет ли он ее видеть… и хочет ли? Если вы помните, в поэме Гомера красота изображается в виде текучей материальной жидкости, которую Афина пролила на Одиссея. И это нам почему-то понятно. Мы как будто чувствуем здесь присутствие истины, хотя мышление может сомневаться в справедливости поэтической метафоры. А понятно, потому что творчество, как вам, разумеется, известно, — это процесс. То же и творчество природы. Оно, вроде музыки, которая бесконечно длится. Не всякий аккорд в ней гармоничен, но в ней слышится стремление к красивым аккордам. Ведь творчество, ради творчества бессмысленно. Я же говорил, что творчеству свойственна целесообразность. Целью творчества является красота, ее идеал. И если творчество – это процесс, то красота – это явление. Явление прекрасного подобно гармоничному аккорду в той музыке. Так какую же вам истину надо, если перед вами сам процесс истины и ее явления, определяющие весь смысл жизни? Наконец, говоря о доступности истины нашему разуму, не стоит ли упомянуть Гераклита, на которого мы не раз ссылались в нашей беседе. Истины, открытые им, не устарели даже спустя две с половиной тысячи лет. То есть, я хотел сказать, не устареют те из них, которые верны.
— И все же, Моголь, мне кажется, ты уклоняешься от ответа на вопрос, что позволяет нам отличать истинное творчество от мнимого и подлинную красоту от уродства. Ведь тот же Гераклит говорит: «Иногда и куча сора, рассыпанная наудачу, может дать нечто прекрасное». И еще: «Для Бога все прекрасно и справедливо; люди же одно признали несправедливым, другое – справедливым».
— Признаться, мне несколько удивительно, что Гераклит говорит о Боге, как о едином Господе, — ответил я. — Но еще более представляется мне странным ваш диалог с Гиппием Меньшим, где вы исследуете представление о прекрасном. Там вы говорите, будто прекрасное должно существовать само по себе как мудрость и справедливость. Вы применяете понятие прекрасного и к девушке, и к кувшину, и к половнику, пытаясь понять что в прекрасном более значимо: польза, пригодность, форма или содержание. Честно говоря, все эти ваши измышления мне кажутся наивными. Я, конечно, понимаю, что вы ставили своей задачей, выяснить, существуют ли идеалы, придуманные Демиургом. Дескать, если существует разница между прекрасным и еще более прекрасным, то должно быть нечто абсолютно прекрасное, к которому стремится дух человека. А поскольку человек всегда стремится к знаниям, то из этого якобы следует, будто самое прекрасное это знания, и, следовательно, самый прекрасный представитель человеческого рода – это мудрец. И знаете, в чем-то вы правы. Человек, действительно, стремится к своим идеалам. Но, во-первых, пределов совершенства нет. Поэтому идеалы в природе существуют лишь умозрительно, как путеводная звезда для творчества. Истинным же идеалом является гармония. Ведь как бы ни был сладок звук отдельной ноты, чтобы быть прекрасным он должен соответствовать гармонии или мелодии. Иначе он будет просто излишен и некрасив. Во-вторых, прекрасным может быть все: и кувшин, и девушка, и половник, и музыка, и горькое лекарство, благодаря своему оздоровительному свойству. То есть, прекрасное зависит от требований, предъявляемых к предмету в виде полезности, пригодности и иным, а также от представлении о том, насколько тот отвечает представлениям об идеале. А поскольку все эти условия у каждого человека различны, то и прекрасное для всех различно. Так что, когда Гераклит говорит о способности человека увидеть красоту в куче мусора, он прав. А по поводу блага знаний, тут, по-моему, и спорить не о чем. Знания прекрасны, если они истинны, но кто способен определить их истинность. Другое дело, знание истин. Но как могут знание истин сделать мудреца прекрасным? Как вы думаете, Сократ?
— Тут, наверное, следует выяснить, какие истины известны мудрецу? – отозвался Сократ. – Допустим, если мудрец знает, что многознание не научает уму, то вряд ли это прибавит ему красоты.
— Вот именно, — подтвердил я. – Однако, что же позволяет нам видеть и понимать красоту? Пусть даже мы видим ее в куче мусора. Но при этом мы понимаем, что это не просто куча мусора, а именно явление красоты. Думаю, вы согласитесь, Сократ, что понятие о красоте существует в нас, благодаря способности к творчеству, которая заложена в нашем разуме с рождения. То есть, те самые тайные знания души, о которых вы, Сократ… да, вы… говорили в беседе с Главконом.
На этот раз я не заметил у Сократа желания посетовать на болтливость Платона. Напротив, философ даже несколько выпрямился, будто намереваясь превзойти себя в росте. Я же продолжил:
— Ведь красоте присущи те же творческие принципы. В том числе и «принцип новизны», и «принцип преемственности», и даже «принцип целесообразности». Почему я говорю «даже»? Потому, что может показаться, будто творчество достигает цели в красоте, а у красоты уже нет цели. Но это не так. Красота более внятна, когда имеет какой-то смысл. Красоту яблони можно не заметить, не зная вкуса ее плодов, а плакучая ива над рекой напоминает кому-то о светлой печали. Так что, даже явление творчества в виде красоты, способно к творчеству, как плод дерева способен к развитию.
— Все бы хорошо, но опять эти принципы, — несколько обеспокоился Сократ. -Эдак кому-нибудь из софистов придет в голову оценивать красоту с помощью этих принципов: сколько в ней новизны, да сколько тайного смысла? И тогда, ты уж мне поверь, Моголь, от нее ничего не останется.
— Вы опять правы, — заверил я Сократа под поощряющие взгляды его учеников. – И потому забудьте вы об этих принципах. Конечно, красота, как и творчество, не поддается геометрии, хотя и в геометрии своя красота. Явление красоты постигается нашим разумом через логос. То есть, представление о ней выводится из общего представления человека о мире, также как красивый аккорд следует из всего музыкального произведения. Вы, когда говорите со мной, употребляете только те слова, которые следуют из контекста. И я их понимаю только в контексте. Это как у Гераклита: «Из всего — одно». А вот наше мышление, наоборот, стремится из конкретных знаний выводить новые знания с помощью логики. «Из одного – все». Но, как мы убедились, эти знания противоречивы, неисчерпаемы, и потому часто бывают ложными. Все дело в том, что мышление устроено по-другому, чем разум. Оно возникло, благодаря тому, что разум разделился в самом себе точно так же, как в свое время огонь эфира разделился в себе, произведя материю. Так вот, мышление, как и материя, подчиняется диалектическим законам с его отрицаниями. И хотя мышление является инструментом познания нашего разума, оно противоречиво по своей природе и стремится отрицать разум, как материя стремится отрицать энергию. Но без разума мышление – ничто, как ничто и материя без энергии. И как яблоня не отрицает своего плода, так разум не воюет с мышлением, а напротив, участвуя во всех его процессах. Поэтому мысль может быть красивой, Сократ. И вам это известно. Но вам известно и то, что всегда найдется новая мысль, которая покусится вытеснить или перечеркнуть предыдущую. Эта агрессивная природа диалектики обычно проявляется в споре.
— Несмотря на путаницу из множества красивых мыслей, которые ты, Моголь, сплел, подобно пауку, плетущему сеть из паутины, которую он достает из самого себя, я все же не хочу с тобой спорить, потакая мышлению с его коварной диалектикой, — заявил Сократ. — И хоть мне кажется, будто ты намекаешь на то, что в споре, с тем ослом, я первым проявил агрессию, по причине чего мне не следовало ожидать иного воздаяния за мой грех, нежели хорошая взбучка, я и это не готов обсуждать. Но ответь мне, Моголь, на волнующий меня вопрос, как наш разум мог разделиться в себе, да еще для того чтобы сотворить столь строптивое мышление. Ведь вряд ли тут подходит образ вихря в воздухе или даже масло из сметаны?
Судя по возбуждению присутствующих, вопрос Сократа им явно понравился.
— Может, и не подходит, — рассудил я. – Я же говорил, что идея разделения в самом себе имеет много примеров в природе. Поэтому возьмем в качестве метафоры образ омута в реке, где вода закручивается по спирали и грозит увлечь в бездну все, что приблизится к водовороту. Скажите, Сократ, какое чувство овладеет вами, окажись вы у края этой воронки? Не чувство ли страха?
— Думаю, именно чувство страха, — подтвердил Сократ.
[justify] — Ну, так вот, этот образ воронки омута, как мне кажется, вполне отражает наше чувство страха перед бездной небытия. Страх парализует наш разум, заставляет сосредоточиться на опасности, выделить ее из всех прочих сущностей, изучить ее, втягивая в этот процесс все наше сознание. С признанием опасности объекта, страх порождает сомнения и ненависть к объекту опасности. И вот этот страх, в конечном счете, привел к тому, что разум человека приобрел способность к мышлению, которое стало для человек инструментом познания. Но чтобы принимать решение и действовать согласно своим выводам, необходима воля. Так мышление стало подчинять себе волю человека, а через подчинение себе сознания мышление стремится подчинить себе разум человека. Но, как я уже говорил, мышление без разума – ничто, поэтому мышление по своей природе противоречиво, диалектично, агрессивно и является источником сомнений. Однако, несмотря на сомнительность знаний, полученных с помощью мышления, участие