всегда было, есть и будет.
Теперь он не торопил время. Более того, глянув на часы и увидев, что до конца караула осталось менее тридцати минут, даже немного расстроился. Столько ещё хотелось обдумать, осмыслить; умно, даже мудро проанализировать все жизненные ошибки; здраво, не детскими цветными карандашами распланировать своё будущее… Совсем недавно два положенные ему часа представлялись гигантским отрезком времени, почти бесконечным, как расстояние до какой-нибудь звезды, а теперь смена резко покатилась к финишу. Как неприятно нам ощущение, что не успеваем сделать что-то важное, и во сколько раз неприятнее осознавать, что уже никогда не сделаем это важное…
Глаза мужчины словно открылись после сна. Он неторопливо и с удовольствием ступал по тропке и как родных, с детства знакомых отмечал все повороты периметра, те столбы ограждения, что были чуть ниже или чуть выше остальных, неглубокие окопчики для часового на случай нападения… Разбуженное внимание стало задерживаться и на другом, мимо чего слепо прошёл десятки раз. Путь со всеми его деталями оказался таким богатым, что можно было описать ещё хоть сотню кругов, а всё попадалось бы на глаза что-то новое. Вот как тот листик, нанизанный ветром на шип колючей проволоки. Даже вблизи кажется, что это порхает крыльями бордовый ночной мотылёк. Присел ненадолго, пока луна не осветит мир так, что можно лететь, куда захочешь.
Маленькие радостные наблюдения и открытия лишь на несколько секунд отвлекали от тяжёлой, как ночь, и давящей, как неизбежность, мысли о том, что песок времени заканчивается и тем быстрее он обсыпается, чем его становится меньше. Временем управляют не самый точный хронограф и даже не какой-то всемирный закон, а наши чувства. Лучше всего, когда мы к нему равнодушны. Если нет – время становится сродни упрямому ослу или резвой лошадке. Торопишь его – плетётся еле-еле; хочешь задержать, притормозить – начинает мчаться, не обращая внимания на удила.
Часовой брёл по своей тропе, в нарушение устава смотрел не по сторонам, а на быстро вечереющее небо, лениво философствовал, лениво усмехался тому, что от его умных мыслей теперь нет никакой выгоды, и желал только одного: успеть ещё разок взойти на холм и полюбоваться оттуда луной,
звёздами и блестевшей сквозь деревья речкой в долине. Сёла за рекой уже замерцали жёлтыми окнами, а медленное движение полосок света указывало на возвращающиеся домой усталые автомобили. Но мир людей теперь мало интересовал мужчину, почти всё его внимание оттягивало тревожное ожидание того момента, когда в каком-нибудь неизвестном пока месте тропинки он услышит голоса смены.
Он не успел дойти до вершины холма…
-… Всё, твоё время кончилось. Уступай место и радуйся отдыху, - сказал разводящий после обязательных слов.
- Было бы чему радоваться… - буркнул в ответ бывший часовой.
Новенький, солдат из молодых, принесший с собой на пост какое-то болтливое и восторженное настроение, глупо пошутил:
- Можешь уходить, дедушка! Ты сделал очень много кругов!
- Это тебе так кажется, пацан…
- Дашь какой-нибудь совет?! - продолжил пустословить юнец. – Ну-у, как тут на посту и что?!.
- Дам… Не обижай время… Даже если оно тебе иногда не нравится…
Бабочка спасения
Сегодня, двадцать четвёртого октября, в восемь сорок пять, Евгений Анатольевич должен был умереть. От инфаркта.
Конечно, сам Евгений Анатольевич об этом не догадывался. Люди вообще не любят или боятся думать о своей последней минуте. А если бы задумались ненадолго, то быстро бы поняли: последней может стать любая минута.
В предрассветье этого рокового дня колючий октябрьский ветер пронзил весь город с востока на запад и принёс одним из своих резких порывов нечто тёмное и плотное, похожее на сгусток дыма из какой-нибудь окраинной кочегарки. Нечто, спугнув воробьёв, утвердилось на самом углу четырёхэтажного дома №17 по улице Свердлова, там, где образовывался её перекрёсток с центральным проспектом, и какой-нибудь пешеход с отличным зрением смог бы угадать в серо-фиолетовом сгустке контуры, напоминающие человеческую фигуру. Мрачное существо свесило короткие нижние конечности вниз примерно на пять-шесть кирпичей, а верхние протянуло перед собой. Острый взгляд внимательного пешехода разглядел бы в этих руках- лапах не только предмет другого цвета, а именно бледно-жёлтого, но и то, что он похож на рулон обоев, только раза в полтора уже.
Однако людей с неиспорченным зрением нынче очень мало, и они чаще смотрят себе под ноги, чем на крыши домов, так что необычное существо для горожан или приезжих осталось незамеченным. Лишь кое-кто, не слишком обременённый домашними или служебными заботами, обратил внимание, что сегодня стылый утренний ветер окончательно вытолкал с улиц и скверов тёплый воздух, сдёрнул с деревьев, кустарников последние, самые цепкие иссохшие листья и так дохнул на городские пруды, что те в испуге спрятались под защитной плёнкой льда.
Чуть позже, когда видимость в городе прояснилась до дневной, пространства, не занятые людьми, наполнили шумы, звуки и лязги механизмов, а Евгений Анатольевич сел завтракать в своей маленькой кухне, над тем же перекрёстком появилось густое белое облачко, медленно спланировавшее на двускатную крышу двадцатого дома. В суете нового дня это явление также осталось в неизвестности, даже для людей с первоклассным зрением. Таким был, например, военный пенсионер и
бывший лётчик Н.С.Сергеев из того же дома №20, который выгуливал свою красавицу-колли Дину в сквере напротив. Он внимательно наблюдал за собакой, бодро цокавшей по асфальтовым дорожкам, равнодушно – за движением автомобилей по улице и поворачивал высокий воротник своего бушлата так, чтобы ветер мог хлестнуть ледяным порывом только в прикрытый затылок.
Между тем в воздушном пространстве ранее упомянутого перекрёстка, на уровне крыш, завязался диалог, который с перерывами продолжался около двадцати минут до самого момента смерти Евгения Анатольевича. Вот его начало.
- Ты зря прилетел! Убирайся обратно в свой туман спокойствия! Здесь пыль и копоть сделают тебя серым, как та грязная кошка, что крадётся по чердаку! Убирайся! Исчезни, пока ещё можешь сохранить свою глупую чистоту! Исчезни! – отрывисто и рыкая сказал один голос.
- Мы не знаем пока, кто из нас прилетел зря. И мой Хранимый ещё жив, - отвечал голос спокойный и мягкий.
- Эй, ты! Смотри, какой список! Убирайся! Это мой человек! Ты его уже не перетянешь! Смотри, смотри! Ты обманываешь себя! Этого списка хватит на двоих!
- Он сам себя может перетянуть.
- Ха-ха-ха! Какая глупость! Здесь одиннадцать миллионов грехов! Считать умеешь?! Он ещё до восьми раз согрешит, пока не расстанется с телом! Всё, исчезай! Исчезай!
- Вряд ли больше шести. И не одиннадцать. Чуть-чуть больше десяти миллионов девятисот сорока двух тысяч.
- А! какая разница! Он давно наш! Он погрузил себя в темноту задолго до смерти! Ты должен был отречься от него!
- Мы ни от кого не отрекаемся. Даже от тех, кто уходит с вами. И ты напрасно радуешься большим цифрам: Хранимый четыре раза исповедался.
- Улетай! Ты знаешь, что явился сюда зря!
- Это напрасный спор. Многие его грехи отпущены или заглажены. Теперь
будущее зависит от последних минут здесь. Я верю в этого человека и буду ждать.
Евгений Анатольевич необычайно удивился бы, доведись узнать, кто о нём спорит, да ещё над местом предстоящей смерти. Он спешно позавтракал и, зная, как внучка любит сладкое, не стал есть «своё» пирожное, одно из трёх. Другие предназначались на завтрак жене и их четырёхлетней говорливой Насте. Та ещё спала, и Евгений Анатольевич привычно подумал о безалаберном сыне и невестке, у которой так и не появилось чувство материнства. Оба ранних супруга быстро взаимно разочаровались и теперь устраивали свою личную жизнь каждый отдельно. В том числе отдельно от Насти.
Однако сокрушаться было некогда: начальство не жаловало опаздывающих, а машина весь вчерашний день заводилась тяжело и могла сейчас отказаться везти Евгения Анатольевича на работу. Потому улыбкой и кивком попрощавшись с женой, Евгений Анатольевич вышел из квартиры и, усмехнувшись на звук путешествующего где-то над головой лифта, начал спускаться с пятого этажа по лестнице.
Третий его задержал. Старушка-соседка уже вывела из квартиры на утреннюю прогулку свою маленькую рыжую собачонку, и, приблизившись, Евгений Анатольевич увидел не только собаку, но и сделанную ею лужу.
- Вениаминовна, ёлки-палки! Ты там причипуриваешься, а твоя псина опять устроила тут!.. Надо вместе выходить!
Он крикнул в открытую дверь и приостановился на случай, если соседка не услышала или сделала вид, что не слышит. Жильцы не раз упрекали её в загаживании подъезда и придомовой территории, но, если не находилось стопроцентного свидетеля, старушка отбрасывала претензии одним и тем же аргументом: «Моя Люся на такое неспособна». В этот раз, однако, получилось по-другому. Едва Евгений Анатольевич договорил, как хозяйка собаки ступила за порог с большой тряпкой в руках.
- А мы уже подтираем, а мы уже подтираем! Правда, Люся?!. Здравствуй, соседушка. На работу?
- На работу. Здравствуй, Вениаминовна. А я думал… Извини, зря я на вас…
- Ничего, ничего… Вот мы уже всё исправили… Сиди смирно, ни на кого
не лай, а я отнесу тряпку на место.
Собака подчинилась, словно была дрессированной, и глянула на мужчину исподлобья и виновато. «Понимаете, дядя, это вышло случайно», - прочитал в её глазах Евгений Анатольевич.
- Ладно,- ответил он вслух и улыбнулся зверьку. – Бывает… Зато не в квартире… «Ёлки, у старухи только эта подруга и осталась – четвероногая, а я накинулся…»
Евгений Анатольевич вышел из подъезда и пошатнулся от оплеухи, которую дал ему в левую часть лица бешеный утренний ветер. «Паскуда. Ждал меня, что ли…» - отозвался про себя мужчина и пошёл к своему автомобилю. Пока делал три десятка шагов по обледенелому асфальту, ветер, хвастаясь силой, ещё несколько раз толкнул в бок или в спину.
Машина, конечно, не завелась, за что получила свою порцию крепких слов и по степени вредности встала в один ряд с молодым, наглым ветром. Особенно неприятно было сидеть в застывшем салоне, когда на глазах двое соседей легко завелись и, почти не прогреваясь, уехали на работу или по другим надобностям.
«Везёт же людям, - проводил Евгений Анатольевич счастливчиков взглядом. – А тут ещё несколько минут, и околеешь. Холодно, как …в аду. Именно – в аду. Кто придумал, что там поджаривают на огне? Если что и пробирает до глубины души, так это холод». И он в очередной раз повернул ключ зажигания.
Старый, мудрый автомобиль словно чувствовал, что сегодня лучше остаться во дворе, но хозяин настаивал, и, не желая его разочаровывать, двигатель схватился. Одновременно их кармана прозвучал популярной песней мобильный телефон. Евгений Анатольевич сначала осторожно отпустил педаль газа, убедился, что на холостых оборотах машина не глохнет, и только потом откликнулся на вызов.
- Да, слушаю, - сказал он в трубку вежливо и уверенно.
Вежливо – потому что
