МАЛЕНЬКИЙ ПАМЯТНИК ЭПОХЕ ПРОЗЫ

сказала:
- Только не надейся, что хоть когда-нибудь у тебя получится одурачить меня своей бесстрастной мордочкой. Не трать силы на притворство, – и ласково потрепала меня по затылку.
А я и не пыталась её обманывать.
Пришло время, и в неполные тринадцать лет я научилась приказывать Демону «включаться». Это случилось, когда окончательно стало ясно, что мой дар исчез. Как и не было ничего. Уходил он, не торопясь, не сразу, будто размышляя, уйти или остаться.
Сначала пропала щекотка. Я удивилась, но особенного значения не придала, настроение у меня из-за этого не испортилось, лишь возникло ощущение, будто чего-то не хватает. Будто я забыла надеть пальто и пошла под дождь и снег без верхней одежды, как дура. 
Но произошло ужасное событие. Я принялась сочинять стихотворение. Как обычно, на ум сама пришла первая строчка, я схватила ручку, открыла блокнот… и поняла, что ничего не происходит. Пустота. Тишина. После единственной строки не придумалось больше ни слова.
Как передать те чувства?
Понимание, что хочу выразить, какая мысль мучительно бьётся в мозгу, ища выхода и выражения, но слова, образы, метафоры будто разбежались и попрятались, вместо того, чтобы, как прежде, непринуждённо литься ручейком из головы, в которую будто вмонтирован Кастальский родник. Впервые в жизни начался суетливый поиск слов, мучительный их подбор, я «лезла за ними в карман», бесконечно бормоча первую строку, чтобы не забыть, не забыть...
Прошиб пот, стало страшно. Кошмар длился несколько минут. Потом с трудом что-то начало вытанцовываться, слова повылезали из укрытий, рифма получалась, размер соблюдался, мысль выразить удалось. Но кайфа не было! Какой там кайф – я ужасно расстроилась. Что со мной? Может, случайность, один раз и больше никогда не повторится? Или я нездорова?
Надежда оказалась напрасной. Я могла сочинять стихи, но они изменились, стали другими. Ведь теперь они рождались иначе – не сами собой в такт моему дыханию, а в вязком поиске слов и образов, тяжком подборе синонимов и метафор.
И краски мира вокруг померкли, из гуашевого он превратился в акварель оттенка сепии. Акварель и сепия – это красиво, конечно, но не сравнить с яркостью того, что было прежде. День ото дня становилось хуже. Мир больше не звучал мелодиями и не искрился красками, он становился похож на то изображение, которое выдаёт тысячу раз заезженная плёнка на видеокассете: слабый цвет, который то есть, то пропадает.
Пока никто не знал, что я больше не могу творить с радостью и получая удовольствие от процесса – не призналась никому, даже папе.
- С тобой всё в порядке? – спросил он, прочитав пару моих сочинений.
- А что? – захлопала глазками я.
Папа читал последнее, записанное в блокнот. Блокнот в синем клеёнчатом переплёте всегда лежал на моём письменном столе в свободном доступе. В любой момент родители могли войти ко мне и, не спрашивая разрешения, взять его. Так повелось. Однажды, будучи ещё дошкольницей, я обиделась на маму, когда она спросила, можно ли ей посмотреть мою тетрадку с рисунками и записями.
- Зачем ты спрашиваешь? – возмутилась я. – Маме и папе всегда можно.
- Спасибо! Ну, это пока ты так говоришь. А вот когда подрастёшь…
- Так будет всегда! – отрезала я. – Вам можно видеть всё, что у меня есть.
Видимо, родители поняли то разрешение буквально, всерьёз восприняв слово «всегда», решительно произнесённое семилетней девочкой. Уже в третьем классе мне перестала нравиться родительская бесцеремонность, но я боялась их обидеть, запретив приходить в мою комнату и смотреть тетради или блокноты. И что с этим поделать? Хотя я ничего и не скрывала от них, не прятала (нечего было прятать), но с некоторых пор мне от чрезмерной своей открытости становилось не по себе.
Если честно, в возникшей ситуации больше всего мне не нравилась сама я. На себя злилась, себя ругала. В голову шипящей змеёй заползло слово «предательство» - всего лишь за мысли о том, что меня не устраивает такое положение вещей. Значит, я предаю любимых моих людей недоверием?
Придя в мою маленькую комнату, где помещались письменный стол, кровать и небольшой шкафчик с моей одеждой (я обожала свою «обитель», мою детскую, главное убежище и хранилище всех самых сокровенных тайн!), папа, как обычно, взял блокнот, присел на кровать и погрузился в чтение.
- Тебя что-то беспокоит?
Стихи стали другими, он это видел, понимал. Исчезло лёгкое дыхание, сменившись тяжёлым хрипом. Дар уходил, отступал. Не так уж быстро, неспешно, иногда вдруг на короткое время делая шажок назад, будто возвращаясь, но потом опять ускользал. И к тринадцати годам всё было кончено.
Разумеется, я заранее попыталась подготовить родителей к неизбежному. Честно говоря, мне даже трудно понять, из-за чего переживалось больше: из-за своей потери или страха огорчить маму и папу, которые всегда по-детски радовались каждому моему творению. Нет, они не были тщеславны, и дедуля напрасно боялся за меня, немножко подозревая родителей в честолюбии за мой счёт. Мама и папа никогда сознательно не допустили бы ничего вредного и опасного для меня. Они пребывали в радости от того, что их дочери от рождения дарованы талант и удовольствие от него и прекрасное дело. Навсегда. Ибо куда ж оно денется-то?
Странно, что многие и многие, даже читающие и образованные, часто не знают о судьбах вундеркиндов или не хотят об этом думать, надеясь, что именно их детей минует чаша сия. А часто бывает так: талант вдруг уходит от повзрослевших гениев, и никто не знает, почему это происходит. Дара просто больше нет. Без него, в одиночестве, остаётся обычный, нормальный, хорошо развитый ребёнок, но не более того. Один из многих, такой же, как все.
Так случилось и со мной. Стоило начаться бурному половому созреванию, как стихов не стало. Не стало и той радости, которую они всегда приносили мне. Взрослые гормоны сожрали детский дар? Проснувшиеся «основные инстинкты» противоречили тому, что делало меня особенной? Странно, ведь именно «любовно-гормональная» тема часто бушевала в головах великих поэтов, создававших шедевры. Один Пушкин чего стоит! А.С. проявил себя гением с детства, только от него ничего не ушло, талант не покинул его кудрявую голову, когда он превратился во влюбчивого юношу. Напротив.
Понятия не имею, почему и отчего бывает и так, и эдак. Мой случай из «эдак».
Помню, как в тот день и в тот момент, когда я честно сказала сама себе «это всё, конец», передо мной оказалось зеркало. И я увидела в отражении тот самый лик Снежной королевы, медвежонка, Демона, который мы с папой тренировали. Вот оно, получилось! Спокойное, бесстрастное лицо, взгляд с лёгкой поволокой, губы сжаты чуть плотнее обычного (но об этом ведь знаю только я!), брови в идеально ровном положении. Ни малейшего напряжения мышц щёк и скул. И кое-что новенькое: нижняя челюсть совсем немного выдвинута вперёд, абсолютно незаметно для посторонних, но я-то знаю! Будто упрямец вздёрнул подбородок, чтобы не выглядеть слабым (или сдержать подступившие слёзы) – на это похоже больше всего. Нужно запомнить такое состояние и выражение.
Запомнила, потому что знала: в скором времени мне обязательно придётся применять новое умение.
Я боялась травмировать родителей, а они, как выяснилось, безумно испугались за меня.
Когда абсолютно спокойным голосом я рассказала им о том, что, видимо, стихов больше не будет никогда, оба побледнели, будто на их глазах дочь приставила к виску пистолет.
- Что случилось? – тихо спросила мама.
- Да ничего особенного! – беззаботно-спокойно ответила я – тон тоже отрепетирован. – Ну, ушло оно, убежало-ускакало от меня, как подушка-лягушка. Видимо, я что-то сделала не так, и меня сочли недостойной… - пыталась я шутить, но лучше бы этого не делала.
- Нет! – воскликнул папа, вглядываясь в моё лицо. Смотри, папа, смотри! Всё получилось, поэтому ничего ты не поймёшь, не считаешь с моей физиономии. Любуйся медвежонком. – Так не бывает! Это всего лишь временно. Пубертат… это пубертат влияет. Потом всё вернётся, я точно знаю, я… я читал.
Заврался папочка. Но я не стала его уличать. Пусть думает, что верю.
- Ну и хорошо, если вернётся, – улыбнулась я. Отрепетированной улыбкой, которую подобрала специально для особых случаев: расслабленная, искренняя, правда, «без глаз» - глаза не улыбались, оставаясь бесстрастными гляделками. Эдакая отдельная улыбка, как у Чеширского кота. Включил-выключил. Умело растянул губы – стянул обратно. Не обнажая зубов, и это совсем нетрудно сделать принуждённо. Непринуждённая улыбка размыкает губы, она другая, я её называю муми-тролльской: щёки поднимаются, вместо глаз остаются узенькие сверкающие щёлочки, нос смешно сморщивается. Помните дивный советский мультфильм про муми-семейку? Они там все так улыбались.
Замечали, что непринуждённая, искренняя улыбка выглядит беззащитно? Вернее, выдаёт беззащитность улыбающегося. А беззащитность тире слабость. Поэтому зубки в улыбке, даже красивые, показываем только своим, самым близким, кому доверяем.
С тех пор мы всей семьёй играли в игру «талант вышел ненадолго покурить, он обязательно вернётся, надо просто спокойно ждать, верить и учиться».
А папа, как коршун, следил за тем, чтобы я не переживала. Он не давал развивать эту тему и, гневно сверкая очами, шикал на каждого, кто решался задать вопрос, а где, собственно, новые произведения, стихи-то где? Поэты обычно стихи сочиняют.
- А почему ты больше не пишешь стихов? – бесхитростно интересовались разные люди – одноклассники, учительница литературы, знакомые. В зависимости от близости наших отношений, я с физиономией Демона отвечала либо «неохота больше, надоело», либо «не пишется».
Забавно, что нежданный уход моего таланта случайно совпал с событиями государственного масштаба – с началом Перестройки. Новое мышление, ускорение – это всё как раз бурно начиналось. Для себя я сформулировала так: закончилась эпоха поэзии, началась эпоха прозы. Перестройка – жестокая необходимость, честная и прямолинейная проза, даже публицистика. Не до стихов нынче, товарищи! Будем перестраиваться и встраиваться в новую жизнь. Ускоряясь на ходу.
Так и завершилась история моего пути в Большой поэзии. Оставила ли я в ней след или нет, покажет время, как водится. Думаю, нет, судя по тому, что происходит нынче. След удаётся оставить немногим, самым избранным. Слишком много нас в океане всеобщей грамотности и полуграмотности – поэтов, писателей, литераторов, сценаристов.
А что понаделал интернет, став всеобщим и доступным, потеснив книги, телевизор, вообще всё! Он сыграл мощную роль дрожжей для «народного творчества» – все пишут, все сочиняют и творят! Поди сориентируйся и найди на самом деле стоящее и настоящее в этих развалах компоста. Достойный «след» слишком часто оказывается затоптанным бесконечным количеством желающих проложить свою тропу на литературный Олимп. Интересно – зачем? Слава и деньги? Деньги точно не аргумент, ибо этим не заработаешь, а вот слава… Зов тщеславия – удивительно сильная штука, вечно живущая в человеке, как бактерии-паразиты. Люди в интернете раскрылись – и в зудящем желании славы, и в своей бездарности, и в адской зависти к тем, кто одарён или хоть немного