Понары. Дневник Саковича и остальное

несколько лет, но убийц не нашли. А
      сколько догадок, леденящих в жилах кровь... Вот такие были вре­
      мена.
      Все это было, все прошло. Дачные радости, красота окрестно­
      стей, синева горизонта, лыжи, поединки и ужасающие преступле­
      ния мирного времени навсегда замкнуты в одной лишь невозврати­
      мой памяти, и сегодня их можно разглядывать, пожалуй, как
      сквозь стекло витрины, через которую нищий глазеет на драгоцен­
      ности.
      Понары стали в эту войну воплощением ранее не слыханного
      кошмара. При этих шести звуках, завершающихся гласной "ы",
      многих бросало в дрожь. Мрачная, отталкивающая слава этого на­
      звания потихоньку сочилась с 1941 года, как липкая человеческая
      кровь, все шире и шире растекалась по стране и от страны к стране,
      но на весь мир не прозвучала — и по сей день еще.
      В 1940 г. большевики создали в Понарах, на бессмысленно
      спиленном участке леса и землях, отнятых у населения, какой-то
      никому не нужный государственный завод, по своему обычаю
      окружив большое пространство крепким забором и колючей прово­
      локой. Эту обезличенную территорию немцы и использовали в
      1941 г. как место массовых убийств, организовав здесь резню евре­
      ев, одну из величайших в Европе. Никто не знает, почему эту тер­
      риторию прозвали "базой" и кто дал ей это название. В Понары
      привозили грузовиками, а затем целыми железнодорожными эше­
      лонами тысячи евреев и здесь убивали.
      Далеким отголоском катились с этих холмов и разносились на
      многие километры отдельные выстрелы, короткие, рваные, частые,
      продолжавшиеся иногда по многу часов подряд, или, наоборот,
      стрекочущие очереди пулеметов и автоматов. Происходило это в
      разное время, чаще всего среди бела дня. Иногда несколько дней
      подряд, обычно к вечеру или с утра. Бывали недели, а то и месяцы
      перерыва, а потом опять, в зависимости от направления и силы
      ветра, от времени года, от тумана или солнца, разносились более
      или менее отчетливые отголоски массовой бойни.
      Я, к несчастью, жил хоть и возле второй из расходящихся от
      Вильна железнодорожных веток, но всего в восьми километрах от
      Понар. Вначале в краях, так пропитанных войной и только войной,
      как наши, никто не обращал особого внимания на выстрелы, кото­
      рые, вне зависимости от того, откуда они доносились, уже привыч­
      но вплетались в шум сосен, почти как знакомый ритм дождя, бью­
      щего осенью по стеклам. Но однажды заходит ко мне во двор сапож­
      ник, который относил залатанные башмаки, и, отгоняя дворняжку,
      так просто, чтобы разговор завести, говорит:
      — А чтой-то сегодня наших еврейчиков больно постреливают
      на Понарах.
      Прислушиваюсь — верно.
      Иногда такая глупая фраза застрянет в памяти, как заноза, и
      вызывает связанную с ней картину того мгновения. Помню, солнце
      тогда начинало клониться к закату, а как раз на западной, обра­
      щенной к Понарам стороне сада росла у меня развесистая рябина.
      Была поздняя осень. Стояли лужи после утреннего дождя. На ряби­
      ну слетелась стая снегирей, и оттуда, от их красных горлышек,
      красных ягод и красного над лесом солнца (все так символически
      сложилось), доносились непрерывные выстрелы, вбиваемые в слух
      с методичностью гвоздей.
      
      С этого момента, с посещения сапожника, жена моя начала
      запирать даже форточки, как только с той стороны доносились от­
      голоски. Летом мы не могли есть на веранде, когда в Понарах начи­
      налась стрельба. Не из уважения к чужой смерти: попросту кар­
      тошка с молоком никак почему-то не лезла в горло. Казалось, все
      окрестности липнут от крови.
      После 1942 г., когда в Понары начали прибывать массовые
      этапы смертников, по лесам бегали евреи, которые вырвались из
      конвойного оцепления, обычно раненые, бегали точно так же, как
      бегает подстреленный зверь. Они блуждали, окровавленные, пач­
      кая под ногами кровью мох или листья, ничуть не хитрее дикого
      зверя, который тоже не умеет заметать за собой следы. Один ста­
      рый еврей, у которого челюсть была оторвана выстрелом, умер за
      целых десять километров от Понар, спрятавшись в трясине, на тор­
      фяном болоте. Ни в их движениях, ни в том, как они петляли и
      прятались, ни в их заплетающемся от голода и ужаса языке, фанта­
      стических лохмотьях и ранах, а главное — в глазах, позеленелых
      от одичания, уже не было ничего человеческого. Их и выслеживали
      так же, как зверя. Шли стрелки-полицейские, с собаками, облавой.
      Женщина, ребенок, молодая девушка, мужчина-еврей — никакой
      разницы. Раненый, здоровый или уже умирающий где-то под кус­
      том можжевельника — любого стреляли на месте, и облавщики
      шли дальше. Только потом приазывали старосте выделить телегу
      или сани и отвезти труп в указанное место.
      Евреи, которых вел уже не человеческий рефлекс, а звериный
      инстинкт предсмертного бегства, так же, как звери, избегали чело­
      веческих поселений, собак, глупых детей, которые с бдительным
      криком и объявлением новости бежали в деревню, указывая паль­
      цем место, где случайно увидели чудище в человеческом образе.
      Безжалостно исполнявшееся предписание карало смертной казнью
      всякого, кто даст еврею убежище, или хотя бы кусок хлеба, или
      хотя бы совет, всякого, кто знал и не донес в полицию. А полиция
      эта, состоявшая из головорезов с темным прошлым, которых немцы
      набирали в Литве и привозили на Виленщину, нацелена была не
      только на уничтожение евреев, но и на притеснение жителей, гра­
      беж, шантаж и питье самогона. Страх же — самый подлый совет­
      чик человека.
      И все-таки люди жили даже в самих Понарах. Правда, их ста­
      ло меньше. Половина из них, то есть, в общем, те, кто мог, заперли
      двери, забили веранды и окна вытащенными из забора досками и
      перебрались в город или в другое места. Но были такие, кто не мог.
      Человеческая жизнь протекает в тесных, обтесанных рамках, обте­
      санных с трудом, а во время войны — с еще большим трудом, чем в
      мирное время. Никакая скотина не сумеет так приспособиться к
      условиям, так пригреться даже посреди ужасов, так ко всему на
      свете привыкнуть, как — человек. Через станцию Понары шли по­
      езда из "Генерального губернаторства" и поезда дальнего следова­
      ния из Берлина, на фронт и с фронта, местные из Каунаса, приго­
      родные и рабочие из Вильна и в Вильно. Значит, люди покупали
      билеты, ехали, возвращались, ели, спали. Столько их живет возле
      скотобоен на всем земном шаре, так почему бы за несколько лет не
      привыкнуть к жизни вблизи людобойни?
      Это, кажется, было в октябре 1943 года... Много ли до тех и с
      тех пор поубивали евреев в Понарах? Некоторые утверждали, что
      только 80 тысяч. Другие, что от двухсот до трехсот тысяч. Разуме­
      ется, это недостоверные цифры. Триста тысяч людей! Людей!!!
      Легко сказать... но цифры эти выглядят недостоверными не столь­
      ко из-за своей огромности, сколько потому, что никто их достаточ­
      но твердо, даже приблизительно, установить не мог. Известно, что
      там убивали всех евреев — жителей города Вильно, а это должно
      было составить около 40 тысяч. Кроме того, евреев этапировали из
      всех больших и малых городов оккупированной страны, пожалуй,
      со всей той территории, что носила административное название
      "Остланд". Их забирали с семьями из гетто или же с сезонных ра­
      бот, по окончании которых они не возвращались в гетто, а ехали на
      смерть.
      Итак, в октябре 1943 года начался период массового этапиро­
      вания евреев в Понары. Никто, разумеется, не был об этом преду­
      прежден и не знал, наступит ли еще одна массовая казнь сразу
      вслед за последними или на этот раз перерыв окажется подольше.
      Один мой знакомый, который с самого начала хватался за го­
      лову и клялся, что больше ни дня не выдержит — сойдет с ума,
      выдержал, тем не менее, без малого три года. У меня к нему было
      срочное дело. Он не приехал на условленное свидание в Вильно, и
      на следующий день я одолжил велосипед и утром поехал в Понары.
      Утро было не дождливое, скорей только слякотное. Переднее
      колесо велосипеда поминутно въезжало в мелкую лужу, и какой-
      нибудь лист с дорожки, бурый, поминутно прилипал к шине и про­
      ворачивался с ней несколько кругов, отлетал как что-то ненужное,
      а потом прилипал другой. Над Понарскими горами ветер гнал не­
      сколько этажей туч, растрепал их все и вытянул в длину, но до
      голубого неба не сумел продраться. В оврагах было тихо. На боко-
      вых дорогах — пусто-пустынно, и дождевая вода, не взмутненная
      проезжим колесом, стояла в колеях. Кому-то перечень этих про­
      стых фактов может показаться пустым и ненужным. Для меня они
      были фоном одного из величайших в моей жизни переживаний. Я
      стороной миновал железнодорожный туннель, въехал в березняк.
      Здесь велосипед ехал по золотой тропинке, устланной листьями, и
      шептал шинами: лип-лип-лип... Сразу за березняком я наткнулся
      на часового. Это был эстонец из сформированых немцами нацио­
      нальных частей СС. Краснолицый, словно порядком подвыпив­
      ший. Он качнулся, как будто хотел меня задержать, но только по­
      глядел затуманенным взором и пропустил. Я поехал тропинкой
      вдоль железнодорожной насыпи.
      Уже издалека виднелся стоящий на станции пассажирский по­
      езд. Он стоял на боковом пути, не под парами. Тропинка несет меня
      вниз, под насыпь, и вот я проезжаю мимо картины, которая вместе
      со многими, увиденными в тот день, осталась у меня в памяти, по­
      жалуй, навсегда. Под низкорослой сосенкой, растущей, как многие
      в этих местах, двумя стволами в форме лиры, стоит деревянный
      стол. На столе несколько стройных бутылок литовской водки-моно­
      польки, нарезанный хлеб и круги колбасы. Будто лоток на ярмарке.
      Стол окружают несколько человек в мундирах. Я нажал педаль.
      "Halt!" - сказал немец в гестаповском мундире. Я вынул документы
      и чувствую, что все это вместе отвратительно: и эта водка, и лица
      пьющих, и то, что у меня сердце подкатывает к горлу, и эти круги
      колбасы, и тот факт, что кто-то так старательно порезал хлеб на
      равные куски, а главное, этот столик, и почему он так шатается?
      Не могли его ровней поставить? Несколько немцев из гестапо, не­
      сколько эсэсовцев в черном. Больше всего литовских полицаев, но,
      кроме них, еще какой-то сброд в светлых немецких мундирах с
      литовскими, латвийскими, эстонскими,