Понары. Дневник Саковича и остальное

пользовались  только немцы. Нас спустили вниз по ”нечистой” лестнице, охрана
       осталась наверху. Откуда-то вызвали старшего рабочего, это был  еврей по имени Абрам Гамбург — из Вильнюса. Немцы его звали
       Франц. Вызвали еще одного рабочего по имени Мотл, которого немцы  звали Макс. Он был в кандалах, ему приказали и нас заковать.
      
       Это были цепи из звеньев толщиной немного меньше пальца.
      
       Их накладывали на ногу, пониже колена, примерно там, где  оканчиваются сапоги. Цепь свисала до земли, чтобы она не мешала ходьбе
       , половину цепи разрешили веревкой подвязать к поясу.
      
       Когда все прибывшие были закованы в цепи, появился начальник — штурмфюрер.
      
       Это был утонченный садист, ему было лет 30. Он был щегольски одет, на нем были белые замшевые перчатки до локтя
      
       Нас выстроили, он спросил каждого — откуда он. Мы с Костей  Потаниным сказали, что мы не понимаем его (я все время скрывал
       знание немецкого языка), старший рабочий Франц переводил.  Штурмфюрер говорил по-еврейски и по-польски, кое-как он объяснялся
       по-русски.
      
       Когда дошла очередь до меня и он спросил: ”Откуда ты?” — я ответил, что из Москвы.
      
       Штурмфюрер насмешливо сказал: ”Люксус город Москва” и посмотрел на меня в упор. Я ответил: ”А что, не любишь Москву?”
       Переводчик Франц затрясся, он перевел мои слова в очень смягченном виде. Штурмфюрер замахнулся, но не тронул меня.
      
       Он сказал, что мы будем работать на важной работе государственного значения. ”Не пытайтесь снять кандалы, потому что их
       будут проверять несколько раз в сутки, при малейшей попытке бежать вы будете расстреляны. Не думайте бежать, потому что
       из Понар никто не уходил и никто никогда не уйдет”. Потом  началось перечисление: за малейшую попытку к бегству — расстрел.
       Во всем мы должны слушать команду начальников, за малейшее нарушение — расстрел. Мы должны выполнять все правила
       внутреннего распорядка — иначе расстрел. Должны прилежно работать, кто будет обвинен в лени — расстрел. Он говорил очень
       долго и мне стало ясно: умереть здесь нетрудно. После этой назидательной речи он ушел.
      
       Мы стояли на дне ямы, там была одна женщина, и из глубины ямы вышла вторая. Мы стали с ними беседовать.
      
       Мы сразу задали вопрос: ”Будут ли нас кормить?” Они ответили: ”Об этом вы не беспокойтесь, кормить вас будут, но выйти
       живыми вам не удастся”.
      
       Мы зашли под навес: там был деревянный загон, который назывался бункером, и маленькая кухня. Женщины сказали, что
       здесь живут евреи из Вильнюса и окрестных сел. Они скрывались вне  гетто, но их нашли, посадили в тюрьму, а потом привезли сюда.
       Канторович, о котором я уже упоминал, (он был виленчанин) перекинулся несколькими фразами с женщинами.
       Они стали откровеннее и сказали, что это Понары, где расстреляны  не только виленские евреи, но и евреи из Чехословакии и Франции.
       Наша работа будет состоять в том, чтобы сжигать трупы. Это  держится в величайшем секрете. Немцы думают, что женщины ничего не
       знают, и мы тоже не должны проговориться. При немцах надо  говорить, что мы занимаемся заготовкой леса. Не успели мы все это
       услышать, как раздался свисток, и мы должны были подняться наверх по лестнице. Нас построили попарно и повели.
      
      
       Первое, что нас ошеломило — это запах.
      
       Надзиратель СД сказал:
      
       — Возьмите лопаты, отбросьте песок, и если увидите кость, то выбрасывайте наверх.
      
       Я взял лопату, опустил в песок, она сразу наткнулась на чтото  твердое. Я отгреб песок и увидел труп. Надзиратель сказал: ”Ничего
       , так надо”.
      
       То была колоссальная яма, которую начали заполнять еще с 1941  года. Людей не закапывали и даже хлорной известью не заливали,
       это был конвейер, действовавший непрерывно. Трупы падали в  беспорядке, в разных позах и положениях. Люди, убитые в 1941 году,
       были в верхней одежде. В 1942 и 1943 гг. была организована так называемая зимняя помощь, — кампания ”добровольных”
       пожертвований теплой одежды для немецкой армии. Пригоняемых на расстрел немцы заставляли раздеваться до белья, а одежда
       шла в фонд ”добровольных” пожертвований для немецкой армии.
      
       Техника сожжения была такая: на краю ямы из сосновых бревен  строился небольшой очаг, 7х7 метров, помост, один ряд стволов,
       поперек стволы, а в середине труба из сосновых стволов. Первая операция состояла в том, чтобы разгребать песок, пока
       обнаруживалась ”фигура”, немцы велели так называть трупы.
      
       Вторую операцию осуществлял крючник, так назывался рабочий, который извлекал тела из ямы железным крюком.
       Тела лежали плотно. Два крючника, обычно это были самые сильные  люди из рабочей команды, забрасывали крюк и вытаскивали труп.
       В большинстве случаев тела разваливались на части.
      
       Третью операцию делали носильщики — ”трегеры”. Надо было положить на носилки труп, причем немцы контролировали, чтобы на
       носилках была действительно целая фигура, т.е. две ноги, две руки, голова и туловище.
      
       Немцы вели строгий учет того, сколько тел извлечено. У нас было  задание сжигать 800 трупов в сутки; мы работали от темноты до
       темноты. ”Трегеры” относили тела к деревянному очагу. Там фигуры  укладывались рядами, одна к другой. Когда был уложен один слой,
       наверх клали еловые ветки; специальный рабочий-гойфенмайстер следил за топливом и обеспечивал костры сухими бревнами.
      
       Когда бревна и ветви были уложены, все это поливалось горючим  черным маслом, тогда укладывался второй слой, за ним третий и т.д.
       Таким образом, эта пирамида достигала четырех метров, а иногда и  больше. Пирамида считалась готовой, когда в ней было три с
       половиной тысячи трупов. Ее обильно поливали горючим маслом не  только сверху, но и с боков, обкладывали по бокам специальными
       сухими бревнами, обливали бензином в достаточном количестве, закладывали одну или две термитных бомбы и вся пирамида
       поджигалась. Немцы каждое такое сожжение обставляли очень торжественно.
      
       Пирамида обычно горела трое суток. У нее было характерное невысокое пламя; густой, черный, тяжелый дым как бы нехотя
       поднимался наверх. Он содержал большие хлопья черной сажи.
      
       Возле костра стоял файермайстер с лопатой, он должен был следить, чтобы огонь не потух.
      
       Через трое суток образовывалась груда пепла с частицами неперегоревших костей.
      
       Глубокие старики и физически немощные люди работали на трамбовке. На огромный железный лист лопатами сваливали
       перегоревшие кости, их дробили трамбовками, чтобы не сохранилось ни одного кусочка кости.
      
       Следующая операция заключалась в том, чтобы размолотые кости перебрасывать лопатами через мелкую металлическую сетку.
       Эта операция имела двоякий смысл. Если на сетке ничего не оставалось, значит их хорошо раздробили, а во-вторых, при этом
       обнаруживались металлические несгоревшие вещи, золотые монеты, ценные вещи и т.д.
      
       Следует упомянуть еще об одной операции. Когда из ямы выносили  труп, то специальный человек вставлял металлический крючок
       трупу в рот, и, если обнаруживал коронки или золотые мосты, то вырывал их и складывал в специальную коробку.
      
       Были ямы, в которых находилось по 20 тысяч трупов. Смрад буквально выворачивал наружу нутро, доводил до головокружения.
      
       Темпы работы были такие, что нельзя было остановиться ни на секунду.
      
       Нас рабочих было 80 человек, охрана состояла из 60 эсэсовцев. Это были откормленные волкодавы, они отвечали за то, чтобы
       мы не сбежали. Они стояли цепью вокруг ямы и каждые 15 минут  переходили с места на место. У них всего было в изобилии: мясо,
       вино, шоколад. Но за пределы Понар им нельзя было выходить. Они или отбывали вахту, или находились в своем помещении.
      
       Страшней даже эсэсовцев были чины СД, — эти беспокоились о  выработке и порядке. Они стояли с дубинками и часто пускали их в ход,
       мы были постоянно под их надзором. Лексикон их был очень прост:  или они кричали по-немецки ”ран, ран, ран”, что означает — ”беги”,
       ”катись”, ”быстро”, или по-польски ”прендзей” — ”скоро”.  Употребляли они и русские матерные ругательства. Они стояли так, что
       все участки ямы им были видны. Дубинки они пускали в ход часто,  по любому поводу. Эсэсовцы кричали, когда мы носили тела:
       ”Неси, неси, скоро и тебя так понесут”.
      
       В первый день появился штурмфюрер, осмотрел яму и закричал: ”А  почему этот из Москвы работает лопатой, почему он не может
       носить?” Сейчас же ко мне подбежали СД и велели взять носилки.
      
       Мы взяли тело, положили его на носилки. Было очень тяжело, колена подгибались. Вдруг штурмфюрер закричал изо всех сил:
       ”По одной фигуре он будет в Москве носить, пусть несет две”.  Пришлось взять второе тело. На мое счастье у меня был физически
       ильный напарник. Это был Петя Зинин из Мордовской АССР. Понесли  два трупа. Штурмфюрер вновь закричал: ”У них очень легкие
       носилки. Пусть берут третью фигуру”.
      
       Когда кончался рабочий день, нас пересчитывали, проверяли у всех цепи и приказывали спуститься вниз в бункер; когда все
       спускались, лестницу забирали наверх. Когда нас привезли, пришлось строить второй бункер.
      
       На темноту нельзя было пожаловаться: в яме было электрическое освещение.
      
       Когда мы приходили с работы, нас ожидали тазы с марганцовкой; мы тщательно мыли ею руки.
      
       Всех нас было 80 человек: 76 мужчин и 4 женщины. Мужчины были в кандалах. Женщины не носили кандалов. На их обязанности
       лежало — убрать помещение, заготовить воду, дрова, приготовить пищу. Самой старшей из женщин — Басе — было лет 30.
      
       Это была опытная женщина, она пользовалась большим влиянием, потому что безраздельно владела старшим рабочим — Францем.
       Остальные были очень молодые девушки — 18, 19, 20 лет. Одна из них — Сусанна Беккер — дочь знаменитых виленских богачей.
       Характерно, что даже там, в Понарах, некоторые старики снимали  перед ней шапки и говорили: ”Это дочь Беккера; сколько у него
       было каменных домов”.
      
       Третью девушку звали Геней, она была дочерью Виленского ремесленника.
      
       Четвертая девушка — Соня — Шейндл. Это девушка из бедной семьи, исключительно трудолюбивая и приветливая. Она старалась
       облегчить наше существование всем, чем только могла. Например, в  ее обязанности не входила стирка белья, но она частенько стирала
       нам белье.
      
       Мужчины в большинстве были виленчане.
      
       У нас не было ни одного виленчанина, который не нашел бы свою семью среди трупов.
      
       Вторую