С И Р Е Н Е В А Я Д Р А М А или К О М Н А Т А С М Е Х А (с и р е н е в а я д р а м а)

Евгений Угрюмов



                                  С И Р Е Н Е В А Я  Д Р А М А,
                                                      или
                                    К О М Н А Т А  С М Е Х А
                                        (с и р е н е в а я  д р а м а)


Эпиграф на правах необходимого преуведомления.

"Ныне, во избежание всяких недоразумений, автор заранее предупреждает, что "Принцесса Брамбилла", как и "Крошка Цахес", - книга совершенно непригодная для людей, которые все принимают всерьез и торжественно; однако он покорнейше просит благосклонного читателя, буде тот обнаружит искреннее желание и готовность отбросить на несколько часов серьёзность, отдаться задорной, причудливой игре..."
                                                            Э.Т.А.Гофман, "Принцесса Брамбилла"





                          Против любви, никакого нет, Никий, лекарства на свете.
                          Нет ни в присыпках, ни в мазях, поверь мне, ни малого прока;
                                            (Киклоп Полифем в идиллии Феокрита, «Киклоп»)

                                  Только, увы, мне! – любви, никакая трава не излечит…
                                              (Феб в «Метаморфозах» Публия Овидия Назона)



Акт первый

С ц е н а  п е р в а я

Как влияют ароматы распускающейся сирени на сильфов, эльфов, симпатичных внучек и их бабушек. Какие бывают странные дома на улицах, которые заканчиваются тупиками и выходят задними фасадами к речкам. Как могут усыпить, и какие вызвать видения гадания на картах.


Сирень в этом году распустилась рано и такая, что сильфы и эльфы, напоённые её запахом, одурели и от любви расходились до того, и осмелели (любовь же не видит ничего перед собой - только губки, щёчки, всякие округлости… об этом ещё впереди), осмелели до того, что устраивали любовные посиделки прямо на носу у аккуратной старушки, в вечерние летние сумерки выходившей посидеть на лавочке в палисаднике и вдохнуть, ах! духа сиреневой любви, усугубляемого неистовыми ароматами метеол (ночных фиалок). Старушка носила тёмное платье, рустикального стиля (от слова rusticus, что по-латыни значит, "деревенский") с серебряными нитями и с белым кружевным воротничком, какие были модны (старушка была в своё время модницей) ещё тогда… ещё до того как появился  стиль морской с бело-синими как на тельняшке полосками.
Бабушка Света (так звали старушку) сидела на лавочке, вдыхала ароматы и отмахивалась от комаров, и отбивалась от них зелёной веточкой, и не знала, что это никакие ни комары, но прозрачно-подобные существа. Ах! если бы она знала! если бы она знала, что это эльфы, что голубокрылые сильфиды… она бы - наоборот, позволила им шуршать, хоть и у себя на носу и ещё старалась бы подслушать  и, скосив глаза, подглядеть - как там у них протекают любовные ахи и охи, и объяснения, и заверения в вечной любви.

Бабушка Света была большой фантазёркой, вся в своих родителей, которые не пропускали «крещенский вечерок», чтоб погадать на картах, или со свечками, при зеркалах, или по огню, или по воде и не только признавала, но и не могла жить без чего-нибудь очаровательного и удивительного. Особенно ей интересны были истории про любовь, но такие, чтоб с «храм блестит свечами», а вместо храма вдруг гроб и мертвец, и «лик мрачнее ночи», и «голубочек белый», но в конце, чтоб обязательно: «Статный гость к крыльцу идёт… Кто?.. Жених Светланы».

Подперевшись локотком,
        Чуть Светлана дышит…
Вот… легохонько замком
        Кто-то стукнул, слышит;

Бабушка Света жила теперь вместе со своей внучкой, и, если бы не внучка,  вряд ли она, даже с такими превосходными её качествами, попала в нашу жаркую сиреневую историю. Внучка у нас - главная героиня - вся в бабушку, прабабушку и прадедушку, что касается удивительного и волшебного и что касается любви к историям о любви. Только внучке баллады Жуковского и Катенина, и роман про любовь Онегина и Татьяны казались несколько придуманными и больше нравились душещипательные истории Маргарет Митчелл или «Поющие в терновнике», Колин Макклоу, где, как она считала, была настоящая жизнь, а не сочинённая; хотя историю про Мастера и Маргариту и о бедной Лизе, конечно же, тоже сочинённую, она тоже любила; поэтому и звали её Лиза; и всё равно, несмотря на нелюбовь к старинным балладам и романам в стихах, внучка была - сама прелесть.

Лизета чудо в белом свете, -
Вздохнув, я сам себе сказал,-
Красой подобных нет Лизете;
Лизета чудо в белом свете;

Или вот ещё:

Лиза, Лиза, Лизавета,
Я люблю тебя за это…
И за это, и за то… -

Истории
чудные стишки; кому только в голову они не приходили; и мне пришли в голову; какой-то голос произнёс их во мне, какой-то насмешник или пересмешник, которому только бы всё принизить и исказить; любой серьёзный и драматический стиль выставить на смех; подтрунить над ним и превратить в немецкий Kleinigkeit - что значит безделушка, мелочь и пустяк… Нет-нет! Кто же будет о пустяках писать  повести и романы?
Внучка была сама прелесть, а раз она была сама прелесть, то и повздыхать о прелести, и помечтать о благосклонном взгляде внучки-прелести было столько желающих, особенно в дни, напоенные дыханием цветов и трав, когда и цветы, и травы сами занимаются любовью… было столько желающих…
Все желающие проходили по десять раз в день мимо палисадника и заглядывали сквозь или поверх в зелёную краску покрашенного штакетника, пытаясь найти, ну хотя бы какой-нибудь предлог быть допущенными внутрь.
Скамейку подчиняли сто раз, так что от старой ничего не осталось. Бабушка, а с ней и внучка посиживали теперь на новой, отшлифованной, покрашенной, пролаченой и уже со спинкой скамейке.
Но, как же так в жизни всегда бывает? Те, которые чинили скамейку и готовы были… да что там говорить, готовы были на всё - те были несимпатичны внучке Лизе… а те - правильнее сказать, тот, который не чинил и не был ни на что готов… да что там говорить - ради этого внучка Лиза сама была готова на что угодно (любовь же не видит ничего перед собой - только губки, щёчки и всякие округлости…)

Сцена (читай улица), на которой развернулась сиреневая драма, называлась Тупичковая (что совсем не соответствует нашему симпатичному стилю) и называлась так потому, что заканчиваясь тут же рощей и речкой Чернавкой, дальше никуда не шла и не переходила ни в какую-нибудь другую. В конце улицы Тупичковой стоял дом, последний по правой стороне с садом за ним и огородом, нисходящим прямо в уже названную речку Чернавку. Это как раз был тот дом, тот, в котором как раз жил тот, тот, ради которого внучка Лиза была готова на всё.
Дом ничем примечательным не был, стоял себе, как и другие и, как все, ждал, ждал, когда выйдет его срок… стоял себе и ждал.
Из него (из последнего дома), из дверей на улицу, каждый день, утром, выходил молодой человек (тот молодой человек, для которого внучка была готова на всё) и, каждый же день вечером, не дёргая за шнурок и не вставляя  большой ключ, совсем, как господин Кабальеро (совсем, да не совсем), входил в те же двери. Не совсем потому, что перед господином Кабальеро двери открывались сами, а молодой человек открывал их сам.
Господин Кабальеро (ещё, люди его называли «Репейное Семя») жил в предпоследнем доме, по улице Тупичковой,  направо, и этот дом, как говорили люди, был странненький (не старенький, а странненький) – странненький в том смысле, что в нём, внутри, никогда никого невозможно было заметить… жильцы такие тихие ли?..
Люди-соседи, которые, как всякие соседи хотели знать что-нибудь о соседях, видели, конечно, как иногда бывало, из парадных дверей, украшенных двумя деревянными резными рогатыми сатирами, выходила дама в жёлтом, цвета Куриной слепоты, платочке, похожая на домохозяйку ли, домоправительницу, на кастеляншу, ключницу, экономку ли? - выходила с плетёной корзинкой и возвращалась через какое-то время и, не дёргая за шнурок, чтоб кто-то открыл ей дверь, сама открывала её, вставив в замочную скважину старинный ключ, больше похожий на ключ от городских ворот.
Реже, но тоже бывало, выходил из дому господин - всегда с зонтом, который служил ему тростью и всегда в накидке ли, камале, пелерине ли – в наше время таких не носят, а носили когда-то в незатейливые английские и испанские времена граждане, хоронясь от дождя и сэры или испанские кабальеро (отсюда и Кабальеро). Перед господином Репейное Семя, когда он возвращался, двери открывались без шнурков и ключей - сами.
Кастелянша ходила с плетеной корзинкой на рынок; на рынке, прогуливалась от прилавка к прилавку, от корзины к корзине, при этом – говорили - не спрашивала «сколько стоит?» или «за сколько отдадите?», а так… и, напрогуливавшись, возвращалась домой.
Господин Кабальеро заходил в аптеку, что размещается на одном из пяти углов, на площади «Пяти Углов», и, в аптеке, некоторое время рассматривал витрину со всевозможными лекарственными препаратами, в основном гомеопатическими: капли пустырника, семена льна, засушённые листья хмеля, цветки шалфея, элеутерококк, череда, кориандр, индийский подорожник, семена петрушки, корень хрена, корень аира, корень лопуха и корень же, долголетия, так называемую эхинацею, скромнолистый цветок (в скромности таится большая сила), который очищает кровь, выводит токсины, применяется при простуде, гриппе, бронхите, псориазе, экземе, угрях, грибке, менингите, гайморите, перитоните, ангине, герпесе и лейкопении…
Странным было не то, - говорили соседи, - что эти персонажи - а именно: Кабальеро с зонтиком и Куриная слепота с корзинкой - ходили на рынок и в аптеку, а то, что они ни с кем, особо, не общались, а войдя в дверь дома с вырезанными на ней рогатыми сатирами, которые, вытаращив глаза, заглядывали прямо в глаза прохожим, которых, кстати, не так уж много проходило мимо, потому что, как уже было сказано, дальше был тупик и - одним словом, было странно то, что войдя в дом, вышеперечисленная парочка персонажей пропадала (как приятно звучат эти три «п»: парочка персонажей пропадала, будто дирижёр за пультом палочкой протыкает пространство), а эти четыре подряд: парочка персонажей пропадала, - исчезала за дверями, и дом не подавал больше никаких признаков жизни.
«Будто они – вошедшие -  проваливаются куда-то в другое измерение, - судили судить охочие, - или сквозь землю, или неизвестно куда…»
- …и хоть бы слово оттуда!
- …хоть бы шорох!
- …скрип!
- …или хоть что-нибудь.
Конечно, это было странным и непонятным, и двусмысленным, и разжигающим любопытство, и, поэтому, пытались заглядывать в окна, которые не были занавешены занавесками (занавес не был опущен, то есть, действие продолжалось), пытались уловить момент, чтоб подсмотреть за кулисы (всякому, конечно, интереснее то, что происходит за кулисами), но, сколько ни пытались, сколько туда ни заглядывали, видели лишь обставленные старинной мебелью комнаты, да в гостиной большие напольные часы, которые - казалось заглядывающим - к тому же не шли и, даже больше, казались нарисованными или, может, сделанными бутафорским способом. На подоконнике, внутри, за окном, стоял горшок с анютиными глазками, и «они-то - анютины глазки!» - подсмеивались язвительные бабульки, - они-то и казались единственными живыми существами в этом доме, потому чтоони