за ней, за швейцаром, за жабо, ужасы, – как говорила Царевна, - какие-то происходят, – суть – клиника… чтоб вы меня поняли, немцы говорят: «der Wahnwitz», - что в переводе на русский означает, крайнее безумие, безрассудство… но не напишешь же такое на вывеске.
Представьте девушек перед такой вывеской. То зелёный у них перед глазами, то красный, и оба пылают, так, что скулы или члены, что кому больше нравится, сводит.
Да что девушки? А Педро, представьте нашего… а невеста? Хорошо хоть павлин не полез за ними… это шутка, павлин, может, как раз первый нырнул.
Цим-цим-цим? Клавесины говорите? О таких клавесинах сам Куперен по-мечтал бы… если бы услышал. За такими клавесинами и Куперен в экстазе пребывать бы должен. Жалко, что у нас роман, а не опера или балет какой бы ни на есть, а то можно было бы такую музыку и танцы здесь устроить… заварганить… не бойтесь этого слова, ну… ещё посмотрим, может, устроим.
Вот уже превращения начались… цим-цим, цим-цим… Овидий, снова же!.. ;;;;;;;;;;; (Метаморфозы) - цим-цим-цим!
- Позвольте Вашу ручку.
- А у Вас что, с ручками проблема?
- Да нет… у меня уже…
- А чё тогда просите?.. Ну, нате!
- А я уже… как-то…
- Так, а ручка Вам зачем?
- Да нет, нет, уже не надо, хотя ручка у Вас что надо.
Из ручки Дамы прорастает лавровая ветка.
И, правда!
Смотрите! Из божественной прорастает человечья, опять же, плоть - был богом, водителем муз, а сейчас человечишко, художник, поэт, музыкант; рвёт с себя останки солнечного бога и бросает боговы останки, как разноцветные петарды и шутихи вокруг себя.
Теперь вот, художник - тот, в которого бог стреловержец, покровитель ис-кусств, сражённый страстью и вожделением (не синонимы ли?) превратился - и Дафна, которая стала лавром… сидят, как видите, в мастерской, я бы сказал убогой, если бы про мастерские художников можно было так говорить… так… пара засушенных камышей в вазе и лавр в кадке на холсте.
Художник и его лавр в кадке.
У художника теперь монолог. Дафна потеряла дар речи, когда превратилась. Наверное, ей, после того, как она стала лавром, дар речи стал уже не нужен… ну и что? все знают, что любой монолог, это всегда диалог… хоть и с самим собой:
Художник крушит мастихином на холсте сиреневую любовь и забрызгивает её красным вожделением; замазывает наслаждение фиолетовым страданием, выдавливает на весеннюю синь ржавый в багреце и кружевах тюбик осени, на белое чёрное, на черное белое… словом, смешивает, мешает на картине небо, землю, море, горы, свет, мрак, человека, бога… не смешите! на холсте, из раза в раз, из раза в раз: только лавр в кадке, да лавр в кадке.
Вот тебе и рождение трагедии из мифа.
Один он теперь. Дафна потеряла дар речи; дар речи стал не нужен ей, чтоб сидеть в своей убогой мастерской художника на холсте.
Педро сам потерял дар речи, и даже луна со звездой и звезда с печалью не шептались, зато сила, известная людям с воображением и неведомая людям без воображения, влекла, и духи, которым мама Педролина создала все условия, влекли, и он искал прекрасную, хоть и призрачную среди превращающихся, то из призрачных в прекрасных, то из прекрасных в призрачных.
- Звезда, луна… - обретя дар речи, устремлялся Карлик к одной, которая была в призрачном, если кому-то хочется, прозрачном платье и была прекрасна, - луна, печаль… - а та превращалась, как раз, в медведицу, а потом и вовсе в медведицу на небе, и не до Карлика было.
- луна, печаль, - а она… цим-цим-цим: - «Ау, Ау,» - и уже нимфа, и уже только Эхо. А эта, - цим-цим-цим, - уже какая-нибудь Навка, Мавка, в смысле русалка… Лорелея - а были же невестами, или замужем за драконами.
- Якоб, Якоб! Куда тебя несёт? Ты что не видишь, что публика сейчас сделает из нас яичницу?
- Мими, Мими, Мими, Мимими!
Не знаю что стало со мною
Печалью душа смущенана.
Прохладен эфир и темнеет
Последним лучом пламенеет.
Там девушка песнь распевая,
Одежда на ней золотая,
Сидит на вершине крутой.
Охвачен безумной тоскою
Гребец не глядит на волну,
Он смотрит туда в вышину.
Ло-ре-лей, Ло-ре-лей
Сидит на вершине крутой,
Навеки сомкнётся над ним
Ло-ре-лей!
Зашмыгали, зашелестели, и выдохнула, даже, одна красными губами, глубоким выдохом, выдохнула и вдохнула, красными губами, глубоко.
«Ах, Лорелея, Лорелея!» - просят, умоляют первые ряды и весь партер…
Девушкам! а девушкам? в тысячный раз уже, дай только понежиться, побарахтаться в море флейт и клавесинов, купнуться в озеро(е) грусти, грусти потерянной любви, и оказаться рядом, хоть с каким да ни на есть, да розовым шипом.
СКАЗКА
В глубоком омуте, на дне
Сидит без сна, без пробужденья
Старинный Рейн…
И мысль, что родила сомненье,
Уже распалась в тишине,
У бога Рейна хрустальный дворец, и в окна, как уже было сказано, вплывают и выплывают рыбки, он и сам-то - рыба с фиолетовыми перьями и колючками. Представили себе чудовище, с выпученными глазами и рогами на голове, как у, простите, какого-нибудь жаброногого рачка. И глаза выпучены, и рога, как у рачка, - красота! Красота у богов совсем не та красота, которая у нас, которая у нас спасает мир. У них такие страшные есть… ну, да совсем не то хотел сказать, хотел сказать, что красота у всех разная.
Красота красоте рознь.
«Ло-ре-лея-а», - как колокольчик на колпачке у Пульчинеллы смеётся, заливаются трели; смеётся, заливается песня. Это Лорелея вышла на обрыви-стый берег, чтоб петь вечерней заре благодарственную песню. И даже боги, вкушая (но что боги могли вкушать в хрустальном дворце Водяника?), и даже боги, вкушая нектар и амброзию, поворачивали головы, особенно в приятных для них местах. И Водянику пела песню Лорелей. «Спасибо, - пела песня, - за то, что наполнил наши сети рыбой, а наши сердца надеждой на будущее», - и польщённый Рейн поглядывал на своих Zeitgenossen: а кто в этом мире отвернётся от сладкого звука лести?
Да может это и была только лесть? Человек не сильнее бога и, поэтому, должен, по закону симпатической магии, задаривать покровителя, сильнейшего, тогда и сильнейший задарит тебя.
И, всё же, красота разная. Одно дело русалки, нимфы, водянки; и другая совсем красота Лорелеи, когда рассветы встают только после того, как откроет она от сна глаза, потому что, откуда небесам набраться сини, как не от них? И жаворонок взвивается, когда устремляешь ты взгляд ввысь, и поёт тебе, потому что не может удержаться от любви. Да и не надо удерживаться. Все рыбы поутру выпученными своими глазами глазеют на тебя, глазеют, когда ты идёшь, садишься в баркас, и раскрывают, очарованные прелестью, свой немой рот. Поэтому и приходят сети к Лорелей полными. А мы говорили Водяник.
Но у Водяника были другие планы. Не то, чтобы планы. От этой красоты и музыки прозрачное, как вода, сердце водяника, стало, как заря, когда она занимается и становится алее и алее. И уже, как будто красная кровь забурлила в нём, и оно стало биться, и всё сильнее и сильнее. Влюбился бог в человеческую красоту.
«Ло-ре-ле-я, Ло-ре-ле-я»,- пела Лорелея, и рыбы глазели на неё.
«Ло-ре-ле-я, Ло-ре-ле-я», - и русалки завидовали и заплетали гривы лошадям.
«Ло-ре-ле-я, Ло-ре-ле-я», - и Водяник говорил сам себе, что любовь преодолеет любые преграды…
Интересно! и злюки притихли, и только всхлипывания всхлипывали, и носики шмыгали по всему партеру.
Но было уже поздно, уже всё допрыгалось, допревращалось до того, что исчез дворец Пистоя! и карликовый Пьеро окунулся во тьму. Почему прямо во тьму? Столько оттенков от света до тьмы. Это художники знают, они только не могут словами это выразить. Окунулся во тьму... и, правда, не совсем и во тьму. То там, то там стали выплывать, как на бархате обратной стороны закрытых век (спасибо, В.В.Набоков. Но у Вас-то круче), «………………………………………..), выплывать в фиолетовых, синих, голубых, зелёных, жёлтых, оранжевых, красных всплесках (да, да! все краски, из которых и рождается белый свет) образы; будто колючий карандашик стал рисовать лица, головы, фигуры; стали появляться лица, лисьи лица, волчьи головы; стали рисоваться: невообразимые блаженства, вечная близость, призрачная суета…
Клавесины продолжали цимкать, и швейцар остался, сидел с прямой спиной на стуле и ни во что не вмешивался, и ни во что не превращался.
Почему всё то, что спланировано тобой, Господи, не идёт всё лучше? Или твои планы – это как раз то, что и называется случайностью, или для бесконечности любая случайность – закономерность? Наверное, всё же, ты что-то спланировал.
Ты спланировал?
Все надеются, что в твоём плане должно идти всё всё лучше. Иначе, зачем ты планировал?
…Пьеро, Пьеретты; много Пьеро, много Пьеретт, все в погоне за мечтами, иллюзиями, за призрачным счастьем. Мозаика распадается на разноцветные камушки и собирается снова в соблазнительное причудливое блаженство.
- Каким гением надо быть, чтоб не сделать зла?
- «Нет человека, который - гений. Если он гений, он не человек» .
- Нет человека, который - дьявол, потому что, если он дьявол, то, снова же, уже не человек.
Клавесины перестали цимкать - зажужжали, как жуки, да, собственно, это были уже не клавесины, а сами жуки, которых Ной не взял в свой ковчег.
Садок вышневый бiля хаты
Хрущи над вышнями гудуть
Плугатари з плугами йдуть
Спiвають iдучи дiвчата
- Пойми, ты, друг!- здесь уже вступают гобои и флейты и добавляют гудения в музыку жуков. Да, жуки, потому что май продолжается, да и то, что говорить: потому что то, что было вчера, уже вчера, а сегодня, ещё сегодня. - Пойми, друг, гобои и флейты не могут взять фальшивую ноту, фальшивую ноту может выдуть из них только… какое-нибудь человечишко (что, возникла аллюзия?), которое дует в них.
- Но, что же им обижаться на музыканта, если без музыканта они, вообще, даже, никакие, ни гобои и, ни фаготы.
- Хороший музыкант не возьмёт плохую ноту, – вступается за настоящих музыкантов царевна.
Пьеро.
Пьеро, все уже знают, мчался себе, как уже пошло у нас, с призрачной невестой: вокруг стола, вокруг дома, вокруг вышневого садка, поднимался до цветов на вишне, до самых верхушек, где жуки, но тут же падал, оглушённый жучьим жужжанием…
Словом, как и вчера, наверное, как и завтра будет.
- Хоть на гобое, а хоть и на флейте, - это Царевна ставит закуски на стол. - Педро, Педро, ну где ты там, ну куда ты?.. возьми копьё, - она хотела сказать, «вилку», а сказала «копьё», - возьми копьё в руки, яичница же…
Знаете, что такое бросать камни в чужой огород? Это не значит, что привезли тачку камней и давай бросать их, по одному, в чужой огород.
Это значит то, что ты твои камни, вылезшие из-под твоей земли, на твоём огороде, перебрасываешь на мою, на мой, простите, на чужой огород.
Симпатическая магия говорит, что нельзя говорить «на мой» в таком случае, потому что подобное притягивает подобное.
Так это я знаете к чему? К тому, что Арлекин, он же Фуриозо, он же Георгий Победоносец получается невеждой, в первую очередь (потому что, будь он человек всесторонне образованный, он бы всё учёл), и злодеем, во вторую, потому, что у Царевны по субботам растут крыла, но крыла же… - вот где взаправда.
«Хоть на гобое, хоть на гобое, хоть на гобое, хоть на гобое…» - пронзила Фуриозо мысль, хотя, что такое пронзила? Когда ногти только и ждут знака, чтоб стать
