ДефектологиЯ

его на руках домой. Этой ночью мы не спали в одной кровати. Внутреннее кровотечение и закрытые навсегда глаза моего Пса.
Я все также просыпалась по ночам. Только уже не от крика, а от боли в горле от того, как я кричала. Я кричала, но слышно меня было все хуже и хуже..

Скачет конь большой, могучий
Сначала я не могла спать. А после постоянно спала. Без сна и криков. Было пусто. Иногда я думала, что это и есть смерть. Одна сплошная черная пустота. Где нет боли. Где ничего нет. А с первым снегом я словно выпала из спячки.
В этот день я побрилась наголо. Мне хотелось быть ближе к небу. К тебе. Я хотела понять. За что. Я говорила и говорила с тобой, я спрашивала и ждала. Ждала руки. Ждала помощи. Ждала ответа.
Мне стало казаться, что мои знакомые стали меня избегать. Они чаще молчали, а я чаще ничего не могла сказать. Некоторые искренне не знали, что мне сказать. Я тупила взгляд, оскаливалась, а после они ушли. Затем я как-то оставила какие-то попытки выходить с ними на связь. Друг, подаривший мне Пса, как-то сказал: «А ему-то было всего два месяца», и как-то поджал губу.  Видимо, стало жаль. И у меня понеслось – не углядела – не долюбила – не досмотрела – не уберегла. «А ему-то было всего две минуты», - застряло у меня в голове, а за этим, после:  «Виновата, виновата, виновата, виновата, виновата..молчи, виноватая».  И какой-то замкнутый круг. И в этом кругу я наматываю свой бесконечный путь.

Через тучи скачет он
Иногда мне начинало казаться, что я проклята и во мне живет смерть.  Чушь какая-то, но все же казалось. Плотно держалось, и водин день я написала тебе письмо. Сначала получалось сложно, а потом буквы полетели одной неразборчивой нитью. Бумага была соленая и надорванная – как я. Таких писем становилось с каждым днем все больше и больше. В этих письмах я молила, в этих письмах я просила. Я стояла на коленях перед тобой и клялась всем на свете. В этой бумаге я сходила с ума и снова переходила на крик. Все тише..тише..тише.. А после и вовсе переставала себя слышать.
Я ждала от тебя ответа. Я ходила по всем почтовым пунктам моего города. Я ходила в аэропорт, на вокзал и встречала людей и все ждала..ждала, что кто-то непременно ко мне приедет. От тебя. Было пусто. Пусто и горько. Словно полынь пошла по ветру. И я пропиталась этой горечью. Сухой. Которая впитывалась мне в кровь, и выходила моим голосом.
Знаешь, один раз в аэропорту был интересный случай, после которого я перестала туда приходить. Именно в этот день я поняла, что люди меня не слышат. Я шла встречать людей и увидела парня, который уронил телефон, он как-то рассеянно стоял, и я ему сказала о том, что он обронил свой мобильный телефон и указала куда, после повторила еще и еще раз, все громче и громче, он молчал и никак на меня не реагировал. Я хотела его поднять..а потом просто прошла мимо.
Сегодня я поняла, что ты мне не ответишь. Ты пришел. А мне больше тебе нечего сказать. Я больше ничего никогда не скажу. Я потеряла веру. Я потеряла веру в голос. Я потеряла голос.
Сумерки. Анна остановилась, вылив последний звук, подошла к зеркалу, висевшему на стене.

Кто не верит? Выйди вон!
Бог поднялся и вышел в дверь. Через тонкие стены еще было слышно раскачивание лифта. Дом опустел. Снег и, кроме снега, - никого.
Анна еще шевелила губами возле зеркала, зеркало отражало сначала крик, потом шепот, а потом тишину.
Тишина. Полная тишина. Везде тишина. Теперь я не кричу по ночам. Теперь я только шевелю губами и тишина. Расплетающая эхом глухая тишина.
Связки  покрывались слоем инея, крошка льда хрустела на губах, а во рту, как и в воздухе, нитями разошлись звуки полыни.


..


Другая боль
«Что нас не убивает, то делает сильнее…»
Утро началось в суматохе. Проспав на работу, я лихорадочно жарил глазунью, искал ключи от машины, застегивал рубашку и матерился. И все успевал замечательно, пока не схватил раскаленную сковородку и не попытался выложить ее содержимое на тарелку. Сковородка прилипла к руке, капли масла очередью прошлись по брюкам. Отодрав злосчастную утварь, я в удвоенном темпе закружился по квартире, бормоча маты вдвое быстрее и яростнее. Теперь еще и обработать руку! Схватив с полочки бутылек с прозрачной жидкостью, я щедро плеснул на место без кожи. И только потом почувствовал, что это не противоожоговое средство, а нашатырь. Кое-как отдышавшись от едкой вони, собрав с горем пополам свои вещи, я кинулся в клинику.

Там ждал меня мой давний приятель. Это избавило меня от необходимости пожимать ему руку  - мы обошлись крепкими объятьями. Тем лучше, а то протягивать дважды обожженную руку человеку, мама которого потеряла восемьдесят процентов кожи благодаря небольшому пожару, было бы жестоко. Эта мысль пришла мне на ум еще в дороге, хотя я, честно говоря, не совсем понимаю, почему люди морщатся при виде крови, кричат при переломах и панически бояться порезаться. Сам-то я не знаю, что такое боль. Я не почувствую ее, даже если меня четвертуют.  В детдоме, где я вырос, это давало мне явные преимущества в драках. Я мог таскать по ночам с кухни что-нибудь поесть и не боялся наказания. Меня не пугал ни ремень, ни удары линейки по рукам. Поэтому воспитатели наказывали меня голодом и работами на огороде.

С раннего детства меня показывали как феномен разным врачам, я пользовался своей популярностью во всех интервью, чтобы пришли мои приемные родители и забрали меня в свою семью. Но никто не пришел. Я рос, как и все брошенные дети  - жестоким и замкнутым. Однажды очередной врач, который осматривал меня, спросил, зачем я избил своего сверстника до обморока – неужели мне не было его жаль? Я ответил, что работал кулаками до тех пор, пока не прошла обида. Этот мальчик сказал, что меня никто не заберет домой, потому что я больной, не такой, как все. Тогда добрый доктор предложил мне стать врачом и доказать всему миру, что я – уникальный, чтобы мои настоящие мама и папа гордились мной. Но для этого надо стать ученым, много лет учиться и стараться никогда не причинять людям боль. Я согласился.

И вот я на своем рабочем месте. Не один год я исследую спинной и головной мозг, нервные окончания и способы их иннервации. Надо сказать, что благодаря неиссякаемому интересу к собственному феномену я стал неплохим психотерапевтом.

Мой приятель, сидевший передо мной, был бледен и возбужден. Он все время к чему-то прислушивался, размахивал руками, дом, где они живут с мамой, окрестил адом. А потом сделал таинственное лицо, и попросил открыть свой секрет – как не чувствовать боли. Я пытался объяснить ему, что каждый такой случай индивидуален, что секрет еще не раскрыт, но он не слушал меня. Делая пометки в его амбулаторной карточке, я отметил нервные срывы и истощение, вызванное недосыпанием. Я выписал ему рецепт и положил перед ним, готовясь объяснить, как пить лекарство и когда ему следует снова прийти. Не успел я и рта раскрыть, как он накрыл рецепт рукой, затравленно оглянулся на окно, подбежал к двери, запер ее и только потом впился взглядом в мои строчки. Удивление на его лице сменилось яростью. Про себя я с удовлетворением отметил, что никакой заторможенности реакций у пациента не наблюдается.

«Снотворное и антидепрессанты?!» - взревел он, разодрав рецепт в клочья. А потом последовала длинная тирада о том, что он не имеет права заснуть – надо впрыскивать маме обезболивающее, что он засыпает на работе, а надо зарабатывать на морфий. И еще много чего. Я спокойно выслушал его, повернулся, чтобы достать бумажник, но он выскочил за дверь и убежал.

Вздохнув, я принялся размышлять о том, что у каждого в жизни своя трагедия. Нужно уметь держать себя в руках. Допустим, ему сейчас нелегко. Но ведь надо следить за собой, чтобы поддерживать маму. Нужно смотреть фактам в лицо и стараться по максимуму взять ситуацию под контроль. Глупец! Он угробит и себя, и маму.

Следующий пациент в тот день перевернул всю мою устоявшуюся холостяцкую жизнь. Я не знал, что бывают девушки с глазами цвета корицы…
Она вошла в мой кабинет робко, как бы извиняясь за вторжение. Худенькая и бледная, она сидела на краешке стула и бережно держала на коленях фотоаппарат с разбитым объективом. Я даже сомневаюсь, что она меня видела. Ее слова звучали как комментарии к снимкам. Она сидела, отрешенно глядя в окно, и тихо рассказывала. Я не перебивал. Я слушал ее историю и почти видел сделанные ею фотографии. Сначала они были цветными – в них было много солнца, неба, улыбок и добрых глаз. Она вдохновенно рассказывала о людях, которые попадали в ее объектив. Маленькие дети и медлительные улитки, игривые щенки и презрительные продавщицы – в созданном ею мире каждое существо было уникальным и бесценным… По ее словам, она могла чувствовать то же, что и эти люди. То же самое, что и люди…

Здесь меня иглой прошила мысль, что ей, этой наивной девочке-студентке, был сделан бесценный подарок свыше – сочувствие. Да, она была ранима донельзя, если каждый перевернутый на спинку жучок вызывал у нее жалость. Но она могла ПОНИМАТЬ живых существ, она могла ЧУВСТВОВАТЬ то же, что и другие люди… Она МОГЛА чувствовать их боль…

Потрясенный, я слушал ее, и понимал, что мой здоровый скептицизм дал трещины, параллельные трещинам на ее фотоаппарате. Ее жизнь перевернула сначала пестрая бабочка, ударившаяся об объектив, который, выскользнув из рук, распался на трещины, а затем – случайно пойманные в черно-белый кадр глаза умирающего человека. И с тех пор она перестала видеть краски, а снег казался ей падающим на город пеплом. Мою жизнь перевернула эта хрупкая девушка. Оказывается, все это время я мнил себя загадкой природы, а оказался ее ошибкой. Я думал, что отсутствие боли – это естественно, что мой организм совершенней, чем вся планета. Что не чувствовать и моральной боли – это есть путь к свободе. А оказалось, что это даже не жизнь…

Говорят, что противоположности притягивают. Я мог помочь ей, но не мог чувствовать то же, что и она. Она могла чувствовать то же, что и я, но не могла помочь мне…
Я старательно записал ее адрес и караулил возле дома. Она ни разу не узнала меня и ни разу не улыбнулась. Она плакала над цветами, которые я ей приносил и бормотала, что они мертвые, черно-белые, хотя я старался выбрать поярче. Она одевалась не в цвет и иногда походила на одинокую заморскую птицу. Я знал, что она не принимает успокоительные, не посещает психолога. Но заставить ее я не мог. Слишком хрупкой казалась мне она – моя надежда на счастье. Я знакомился с ней тысячу раз, но она не запоминала меня – все лица были для нее однотипными, черно-белыми. А я старался, я не мог смириться с тем, что ее странная болезнь не отпустит ее никогда. Я хотел, чтобы она научила меня чувствовать…

Меня всегда называли бессердечным. Я переквалифицировался на хирурга-кардиолога, и смело делал самые изощренные операции. Я знал, как работает сердце и где бывают сбои, как сшить самые тонкие сосуды, чтобы оно не болело… Но я не знал, как свое сердце заставить чувствовать боль.

И вот, наконец, я решился. Я подготовил инструменты для собственной операции -  зажимы и скальпели, ножи и пилы. Мне не жалко своего тела, я надеюсь, что мое сердце, вырвавшись на волю, сможет полюбить ту девушку с глазами цвета корицы.