обосновано поверхностной логикой. И ружьё там, появившись, не обязательно должно выстрелить; может быть, там будет достаточно всего лишь его вида, который создаст нужное настроение у читателя, подводя его к глубокомысленным выводам.
Я и не заметил, как, обогнув рыцаря, который ничего не видя стоял в коленопреклонённой позе перед иконой, вышел из одного зала, потом из другого и жадно глотнул воздуху за входной дверью, оказавшись на площадке перед зданием. Меня потрясло то, что местность вокруг меня теперь полностью изменилась. Леса и лужайки с козой не было. Была выложенная брусчаткой дорога, на другой стороне которой тянулись привлекательного вида дома, явно такие же древние, как и этот храм. Подле дверей, кстати, сидел человек в лохмотьях, чем-то похожий на давешнего рыцаря, носатый, как утка, и с пронзительным гнойным взглядом. Завидев меня, он тут же вскочил и закричал требовательно и нагло: "Дай на хлеб! Дай на хлеб!" Я, ошарашенный сменой обстановки, такой неожиданной, видом незнакомого города, который совсем не походил на мой Новочеркасск, машинально выгреб из кармана всё, что в нём было, сунул нищему и быстро пошёл прочь, стараясь не слушать, как недовольный голос за спиной визгливо кричит: "Мало! Мало!" Я помнил, что за храмом был склон оврага, и, рассчитывая вернуться на прежнюю тропу, двинулся в том направлении. Там действительно обнаружился склон. Но это не был овраг. Склон выл гораздо длиннее и порос экзотическими кипарисами и пальмами. Кое-где из зелёной ваты торчали белые крыши — то ли беседки, то ли развлекательные павильоны. А глубоко внизу до самого горизонта тянулась огромная синяя чаша, на которой кое-где белели яхты и прочие суда. Что это за местность? Я был поражён. Я знал, что от моего дома до ближайшего моря не менее двухсот километров. Да и море это было мало похоже на Азовское. Может быть, Чёрное, Средиземное? Одно было ясно — я всё ещё в России. Мимо меня прошли друг за другом туристы, в шортах, с рюкзаками за спинами, с сучковатыми посохами в руках, весело переговаривавшиеся по-русски. Впрочем, наших туристов теперь во всём мире полно — естественный рефлекторный отлив после длительного пребывания за железным занавесом.
Я по извилистой тропе пошёл к морю, как-то разом обнаружив, что просто жажду подышать его солёным воздухом. По мере продвижения я продолжал размышлять. О чём великие авторы прошлого писали в своих книгах: Толстой, Достоевский, Гончаров? Конечно же, главной темой был духовный выбор человека, который у них всегда был в пользу экзистенциального добра. И в этом они видели причину человеческой эволюции. О чём будут писать писатели будущего? Наверняка проблемность творческих усилий станет шире, масштабнее. Речь уже будет идти не только о конкретном человеке в частности, но и обо всей земной цивилизации в целом. Станет ясно, что земная цивилизация во вселенной не сама по себе, вроде крохотного зёрнышка, одиноко вложенного в грунт, но в некой таинственной мистической связи с цивилизациями иными, которых во вселенной много (может быть, даже бесконечно много) и которые зачастую неизмеримо нас превосходят — не только в сфере технологий, но и в областях искусства, нравственности, духовного развития, и, что самое замечательное, мы с ними в непрерывной творческой связи, как, к примеру, сообщающиеся сосуды на школьных уроках естествознания, в которых вода (ноосфера) общая для всех. Непрерывный качественный взаимообмен, и в этом залог духовной эволюции человечества...
Меж тем я миновал парк, лежавший на склоне, и как-то незаметно внедрился в частный сектор, который вдруг мне показался удивительно знакомым. Неужели это Ялта, подумалось мне. Я вспомнил, как в далёком детстве мы всей семьёй ездили в Крым (тогда он ещё был советским) и снимали небольшую хибарку у добродушной хозяйки — всего в пяти минутах от моря. У хозяйки был собственный двор, и в нём всё было как в известном фильме Гайдая "Спортлото-82". Все площади сдавались отдыхающим: дом, сараи, даже летняя кухня, из которой на ночь вытаскивали кухонный стол, газовую плиту и взамен ставили три раскладушки. Я с родителями располагался в сарайчике, где стояла широкая кровать (на ней спали родители) и узкий деревянный топчан, ужасно скрипучий — он предназначался для меня. В доме жила сама хозяйка, а в другой комнате молодая четы. Высокий мускулистый мужчина лет тридцати, который по утрам, поражая мышечным рельефом, тягал двухпудовые гири, после чего долго плескался в летнем душе и на бежевой "Ладе" уезжал по каким-то делам в город. И его супруга, которая валялась в постели до десяти, а иной раз и до одиннадцати, субтильное эфемерное создание не от мира сего. Она не очень любила загорать на пляже под солнцем, берегла белоснежную кожу, ходила в каких-то полупрозрачных кисейных платьях, накидках, шляпках. Так получилось, что мы с ней сблизились. Она была очень красива. И я, конечно, не мог этого не отметить. Мне было 17, ей же не больше двадцати трёх. Наверняка она была опытной женщиной. Но по каким-то причинам проявлять свои таланты не стала. Когда народ, выползши утром из своих нор, убирался к морю, мы садились с ней под тенью фруктовых деревьев за столиком в саду и читали вслух что-нибудь романтическое — из Грина или Джека Лондона. Помню, под конец нашего общения я был полностью ею очарован. В последний день перед отъездом я читал ей что-то из Пушкина и Гумилёва. Она тихо смеялась или, задумчиво склонив голову набок, осветляя окружающее бытие нежным и тонким профилем, вспоминала ту или иную строчку из Цветаевой, и тогда раздавался её проникновенный протяжный голос. В какой-то момент я вдруг с предельной ясностью осознал, что жить без неё не могу, что я просто обязан на ней жениться. Я тут же твёрдо решил обо всём рассказать её мужу и потребовать от него немедленного развода. Только не подумайте, дорогой читатель, что причиной там была какая-то нечистая связь. Я был к ней столь романтически настроен, что, кроме платонической любви, там больше ничему не оставалось места. Чувство лёгкого полёта и какой-то невероятной гордости наполняли меня. Я даже помню начало речи, с которой намеревался обратиться к её супругу. "Милостивый государь! Давайте говорить, как мужчина с мужчиной..." М-да! Позднее, когда я стал значительно мудрее, опытнее, чувство едкого стыда добавилось к моим воспоминаниям. Наверняка культурист без всякого видимого напряжения сделал бы из меня компот, и этот позор, возможно, отравил бы мне всю последующую жизнь. Не помню, что именно меня тогда остановило, но катастрофы удалось избежать, чему я внутренне благодарен до сих пор.
Дорога шла то вверх, то вниз. Море постепенно приближалось. Персиковые деревья вываливались ветвями через изгороди, в глубине дворов, полускрытые виноградом, виднелись уютные домики. Иногда деревья, стоявшие по обе стороны, смыкались над дорогой кронами, образуя тенистые туннели, и тогда я вступал в благодатную прохладу, желая, чтобы она не кончалась подольше. Там и сям какие-то коричневые лианы толщиной с человеческую руку, по-змеиному цепляясь за стволы и заборы, висели причудливыми сплетениями, и на них пылали огромные, размером с две сложенные человеческие ладони, пунцовые цветы. Где-то лаяли собаки. Пробегали коты. А людей там почти не было видно. В одном из дворов я увидел взрослого леопарда, который ходил там без всякой привязи и присмотра. Я даже похолодел от неожиданности, от обдавшего меня с ног до головы ощущения опасности. Но леопард ничем не проявил ко мне враждебности. Он лениво ходил по двору, помахивая хвостом, позвякивая колокольчиком, который висел у него на ошейнике, потом упал на спину и мягкими резкими движениями стал бить лапами воздух. Он, должно быть, игрался с бабочками, потому что над ним виднелись какие-то мягкие белёсые крохотные пятнышки. Потом он упал на бок и поглядел на меня долгим равнодушным взглядом, лизнул лапу, зевнул, распахнув внушительную зубастую пасть. Было понятно, что такой зверюге ничего не стоило бы перемахнуть через изгородь одним прыжком. Признаюсь, я всю жизнь очень любил больших кошачьих — но только по телевизору. Наблюдать же такое сильное животное в непосредственной физической близости, не в клетке, а, можно сказать, — на свободе, мне приходилось впервые. В общем, стараясь не делать резких движением, я поспешно удалился.
Интересно, слоны в этом городе есть? А может, пингвины? Нет, пингвинов, пожалуй, здесь нет, слишком для них тут было бы жарко.
Меня удивляло другое — почему вокруг так мало людей. Только однажды я встретил седого старика, который сидел у забора на низенькой скамеечке, опираясь обеими руками на палку между колен, но заговаривать с ним я не стал, так как вид у него был полностью отрешённый, он был погружён в какие-то свои думы, глаза у него были закрыты. Он, наверное, спал...
На небо постепенно набежали тучки, солнышко скрылось, и стало значительно темнее — быть может, ещё и потому, что приближался вечер. Но с какого-то момента стал я замечать, будто солнышко, несмотря на плотный облачный покров, то и дело пуляет мне в лицо своим лучиком, спрячется на секунду-другую и опять пуляет, словно бы играясь, как давешний леопард с бабочками. И было оно где-то впереди по курсу почти над горизонтом. Я отмечал это вскользь, краем сознания, так как всё продолжал размышлять о месте писателя в современном мире, а если бы задумался конкретно, то сильно бы удивился, так как солнцу полагалось в этот момент быть не впереди, а сильно правее — на западе. Я же шёл куда-то к югу. Это, конечно, были странности творческого содержания мира, который откликался на мои желания, стремясь услужить понравившейся ему душе. То, что миру я тут очень и очень нравлюсь, я уже понял, иначе окружающая атрибутика была бы значительно суровее — к примеру, как в давешнем храме. Мы в те мгновения (я и мир) были как единое целое. Я был как точка сборки для целого мира, а мир — как податливый пластический материал, сотканный из внимания и любви...
А потом я как-то разом вышел на берег.
Вот только что вокруг меня были деревья, кустарник, изгороди, дома, а в следующее мгновение и справа и слева свободная земля, покрытая крупнозернистым песком, сбегавшим всей своей массой и плавным изгибом к воде, а вокруг — толпы людей (так вот почему их не было в городе, они все собрались здесь), обращённых лицами к какой-то точке, в которой вдруг вспыхнуло что-то ослепительно яркое. Какой мощный прожектор, подумалось мне. Лица окружающий людей были какие-то... как бы праздничные, что ли. Одухотворённые... На меня никто не обращал внимания. Тогда я поглядел в ту сторону, в какую было обращено всеобщее внимание, и едва не ослеп от очередной солнечной вспышки. Там, посреди берега и далеко от кромки воды, было широкое (метров пятнадцати-двадцати в диаметре) углубление, и в нём с одного склона на другой перекатывалось, как огромный биллиардный шар, солнце собственной персоной. Да-да, именно о солнце я подумал в первую очередь, когда посмотрел туда, и ещё я подумал, почему это оно не на небе, где ему испокон веков
Привет!