каким лядом я сюда явился. Было не очень светло. Через окна света попадало мало, а провести сюда электричество, наверное, ещё не догадались. Мой разум так и подмывало выстроить по обе сторону два ряда низких скамеек с широким чинным проходом посередине, как это бывает в католических храмах, по реальность меня опровергла. Вместо скамеек там и сям располагались столы с какими-то экспозициями. Я решил, что будет мудро, если я начну осмотр с самого начала, ничего тут не пропуская. Я для порядка повертелся по сторонам, выглядывая — есть ли тут какие-нибудь музейные работники, но никого не увидел. Зал был антропоморфно пуст, как безвоздушное космическое пространство. Что же касается остального (музейных экспонатов), то их тут было в избытке.
Я пошёл по кругу, и почти сразу откуда-то выбежал полосатый кот и, мурлыча, стал полировать мои ботинки.
— Нет ничего, — сказал я, разводя руками.
Кот с этим был явно не согласен, и, пока я ходил по залу, он всё время путался у меня под ногами. Не скажу, что на столах было много интересного. Экспозиции больше напоминали торговые ряды на блошином рынке, чем музейные достопримечательности. Старый заезженный патефон с отломанным верхом у раструба. Гаечные ключи, одетые в ржавчину. Огромные контейнеры, похожие на мусорные баки, доверху набитые разноцветными стеклянными шариками диаметром, примерно, в два сантиметра каждый, происхождением которых, кстати, так настойчиво интересовался Андрей Лазарчук на фейсбуке в этом году. Ряд спортивных лыж, стоймя стоявших подле верстака, все до невозможного облепленные комьями засохшей грязи. Резиновые фрукты: апельсины, яблоки, груши, — наполнявшие пластмассовые вазы, покрытые пылью. Я взял один из них, сжал в кулаке, апельсин издал тонкий полузадушенный писк, как детская игрушка. В одном месте висела на подставке чёрная маска из обожжённой глины, похожая на лицо мучающегося негра. Вдоль стен рядами, заслоняя друг друга, стояли пыльные картины в ободранных позолоченных рамах. На одной был изображён старик с пронзительными недобрыми глазами, как в повести Гоголя "Портрет". Кое-где порядку было побольше, и это свидетельствовало, что за экспозициями тут кто-то всё-таки присматривает. Например, длинный ряд белых тяжеловесных космических скафандров с красными толстыми буквами на рукавах: СССР. На них не было ни пылинки, и вообще они выглядели, будто их хоть сейчас запускай в безвоздушное пространство, и они не подведут. Одно только было непонятно, причём тут аграрные тайны. Может, я что-то пропустил? Или, может, разгадка кроется в других залах — если они, конечно, тут есть?
Время от времени где-то в глубинах помещения, а может, и вне его, раздавались гулкие глухие удары, как будто кто-то на полном размахе бил кувалдой по бревну. Работника видно не было, но его присутствие ощущалось постоянно. Так и казалось, что не в это, так в следующее мгновение из полутьмы появятся усатые болбочущие на непонятном языке узбеки в бархатных халатах и с тяжёлыми мечами на поясах. Кот уже так обнаглел, что то и дело прихватывал меня зубами за ботинки, требуя, чтобы я немедленно его гастрономическому интересу уделил, наконец, посильное внимание. Но, кроме воды во фляжке, у меня ничего не было. Я виновато гладил усатого по голове, вздыхал и обещал, что уж в следующий раз обязательно приду с гостинцами. Вода, на удивление, ничуть не потеряла в своей леденистости, и я время от времени прикладывался к фляжке на глоток-другой, представляя, будто это волшебный эликсир, продлевающий жизнь. Когда я, наконец, добрался до конца зала, там обнаружилось довольно обширное, но невысокое возвышение вроде сцены на танцевальной площадке. Видимо, моё предположение, что здание, скорее всего, в какие-то незапамятные времена было культовым сооружением для отправления богослужений, было верным — на возвышении наверняка раньше стоял алтарь, а крупные холёные попы-кастраты медовыми голосами выпевали во время службы что-нибудь вроде "Господи, поми-и-и-и-илуй!" За возвышением имелся широкий коридор в глубины здания, и я, подумав, пошёл дальше, рассчитывая, что следующие экспозиции будут поинтереснее. Короткое время спустя я вышел в соседний зал — этот был поменьше первого, но тоже не мал. Многочисленные стеллажи и столы стояли там в беспорядке на всём его протяжение, а на противоположной стене висела гигантская икона Христа, выполненная в стиле Спаса нерукотворного. Глаза его, неподвижные, казались устремлёнными на всякого, кто появлялся перед ним. Я походил туда-сюда мимо иконы. Действительно, глаза Спасителя неотступно следовали за мной. Стало несколько жутковато. Потом за спиной в коридоре, из которого я только что вышел, снова раздались давешние размеренные удары — в этот раз более мощные и звонкие, будто кувалдой теперь били не по бревну, а каменному полу. Я прислушался, оглядываясь и удивляясь, почему это стены здания не колышутся, ведь тут явно развлекается какой-то великан. Во мне тревожно забилось что-то нервное. Я заметался — сначала влево, потом вправо, выискивая куда бы спрятаться, нашёл обширный стол, на который были навалены груды красного и синего бархатного материала, пыльными складками свисавшего до самого пола, сел там на низенькую скамеечку и замер, ожидая, что будет дальше.
Долго ждать не пришлось. Гулкие удары приблизились, зазвучали уже в зале. Было слышно, как они прошли мимо меня и замерли где-то подле иконы. Я выглянул и понял, что моё благоразумие, выразившееся в желании спрятаться, меня не подвело, потому что... Потому что подле иконы стоял рыцарь. Признаться, по началу я принял его за статую, что-то вроде статуи Командора из истории про Дона Жуана, но я-то помнил, что минутой раньше там ничего не было — стало быть, статуя туда пришла только что, а гулкие размеренные звуки, принимаемые мною за удары кувалдой, были её шаги, ведь она вся, в том числе и ноги, была закована в железо. Это было очень странно — заброшенный храм где-то в глубинах России, удивительная выставка под названием "МУЗЕЙ АГРАРНЫХ ТАЙН", тёмный, закованный в железо рыцарь, молчаливо замерший перед иконой. Впрочем, нет. Он вдруг шевельнулся, издав металлический звук, будто бы брякнули друг о друга два молотка, а потом заговорил вполне человеческим голосом — на вполне распознаваемом русском языке.
— Почто мучаешь?! — сказал он глухо, и я вдруг понял, что он обращается к иконе. — Убил бы лучше давно!
По смыслу высказанного в реплике должен был слышаться укор, но голос был, скорее, равнодушным, усталым, словно бы рыцарь произносил эту фразу уже далеко не в первый раз, привык к ней и даже перестал обращать внимание на вложенное когда-то в неё смысловое содержание. Он постоял ещё минуту-другую неподвижно, не отрывая обращённого на икону взгляда, а потом стал снимать доспехи. Судя по усилиям, которые он прилагал, это было не лёгкое занятие. Гаечные ключи, которые он то и дело прикладывал то к груди, то к бёдрам, постоянно срывались, звучали треск и скрежет. Рыцарь молчал, но казалось, что беззвучные матюки висят тут в воздухе в виде злобных флюидов. Кое-как он снял доспехи целиком, свалив их в груду у своих ног, и оказался в грубых холщовых штанах и рубашке, свободно висевших на нём. Это был старик со свалявшейся седой бородой и грязными длинными волосами на голове, с измождённым, изрезанным глубокими морщинами лицом, с глазами, похожими на давешний портрет, то есть пронзительными, устрашающими. Рубашка у него была покрыта странными коричневыми пятнами, происхождение которых стало понятным через несколько минут. Он вдруг плюнул на икону и, достав какую-то тряпку, стал размазывать плевок по изображению, отчего оно, освобождённое от пыли, стало чётче, явственнее. Он постоял какое-то время почти не двигаясь, вздыхая и только лишь потягиваясь да разминая заскорузлыми пальцами шею, потом вдруг поднял за полу свою серую рубашку и стал разглядывать живот, а я ужаснулся. От бёдер до подмышек он был плотно, в несколько витков, обмотан тяжёлой на вид цепью. Хотя я находился метрах в десяти, до меня дошёл тяжёлый дух этого истязаемого, давно немытого тела. Я невольно прижмурил глаза и зажал пальцами ноздри. Нет, это нынешнее приключение мне совсем, совсем не нравилось. Я вообще не мог понять, какого ляда этот безумный старик появился в моём рассказе. Вот он сделал неловкое движение, и задубевшая кожа подле его ключицы вдруг лопнула и вперемешку с кровью потёк гной — вот и причина происхождения коричневых пятен на его рубашке. Конечно, я знал о законах прозаического сложения — каждый элемент, появляющийся в повествовании, должен быть логически обоснован, иначе его наличие разрушает литературную гармонию. Наиболее убедительно это показал Антон Чехов — все знают его пример с ружьём, которое, если появляется на страницах произведения, должно потом обязательно выстрелить. Против такой логики трудно что-либо возразить. Я и не буду пытаться. Скажу только, что логики-то разные бывают. Как параллельные, так и вертикальные — иерархические. К примеру, научный мир человечества две тысячи лет жил геометрией Эвклида, но появился в 19 веке господин Лобачевский, гениальный русский учёный, и эвклидова геометрия превратилась в частный случай чего-то более впечатляющего, что обывательское сознание никак не могло принять. Криволинейная геометрия — само это словосочетание говорит о психозе. Ну да — психоз, почему бы и нет? Старый ум разрушается, и на его место грядёт другой — непонятный, но от этого не менее реальный. То же самое было и в физике — сначала прямолинейная физика Ньютона, а потом в начале 20-го века, благодаря усилиям Альберта Эйнштейна, Нильса Бора, Макса Планка, становится ясно, что она просто частный случай чего-то большего, требующего иного ума, иного сознания, иной формы раскрытия разума. И вот сейчас уже век 21-й, и все современные цифровые технологии построены на иных началах. Так, думается, со временем происходит и во всех прочих областях человеческого знания, в том числе и в литературе. Линейный классицизм, достигший вершины в творчестве Антона Чехова, не имел дальнейшего развития. Литература, как и геометрия, как и физика, должна перейти в иное качество, перейти разом, скачкообразно, туда, где прежние достижения, какими бы великими не были, превращаются лишь в частные моменты чего-то более сложного. Человечество стоит на пороге глобального культурного преображения. Пройдёт двадцать, тридцать, может быть, пятьдесят лет, и появится масса новых гениев, литературных талантов, творчество которых затмит всё, что было создано в прежние эпохи. Конечно, произойдёт это не мгновенно, хотя и лавинообразно. И будет, увы, поначалу много паразитов от литературы, заявляющих, что, мол, они-то и есть эта новая волна, но ничего впечатляющего, кроме пошлых скабрезностей вроде затёртых до дыр анекдотов на сексуальные темы, всё тех же собачьих экскрементов на мольберте у модных художников, предложить не смогут. Элементы в новых произведениях будут появляться по другим, более глубоким законам, и не обязательно это должно быть
Привет!