неважно, особенно сегодня, когда она знает, что я пришёл с гостем. Для неё это небывалое событие, и, наверное, она готовится к знакомству с тобой, принаряжается, укладывает волосы. Ну, ты ведь знаешь девушек, у тебя самого прелестные сёстры. Я тебе не говорил, но старшая, Элен, до сих пор иногда снится мне по ночам…
Он болтал всю дорогу, пока мы с хрустом и шуршанием продвигались по нежилым помещениям. Фриц нас не сопровождал. Он исчез так же незаметно, как и появился.
Перед обитаемой частью замка нам пришлось остановиться и тщательнейшим образом вытереть подошвы о расстеленные для этой цели куски старых ковров. Судя по тому, что последние были относительно чистыми, или их недавно меняли, или ими редко пользовались.
Мы вошли в столовую, где уже находился хозяин. Он любезно осведомился, хороша ли была наша прогулка по замку.
- Как же Джону может не понравиться, дядя? – спросил Генрих, указывая мне мой место и садясь рядом. – Это ведь самый настоящий старый немецкий замок, средоточие чудес, о которых он любит читать. Джон, тебе будет удобнее сидеть возле меня.
Свою речь он произнёс по-немецки и сразу же перевёл на английский. Последние же слова он проговорил сначала на английском языке, а потом перевёл на немецкий, хоть этого, вроде, не требовалось. Видно, у него уже вошло в привычку изъясняться сразу на двух языках.
- Мне очень нравятся такие места, - подтвердил я. – В них чувствуешь себя героем какого-нибудь готического романа.
Это была почти правда, потому что прогулка по заброшенному замку должна была оставить у меня ощущение сопричастности к тайне. Этого не произошло лишь потому, что Генрих слишком много болтал о семейных делах. Лишь под конец, когда неслышно появился жуткий слуга, я был близок к тому, чтобы заселить замок призраками.
Барон не успел ответить, потому что Генрих со смехом спросил:
- А каким героем, Джон? Живым или бестелесным?
И тут я увидел девушку, о которой так тревожился мой друг. Я был потрясён. Но не подумайте, что меня сразила её красота. Дело было в выражении её лица. Дверь находилась напротив моего места, а Марта вошла как раз в тот момент, когда Генрих задал последний вопрос. Я был поражён её реакцией. Она с ужасом взглянула на брата, перевела глаза на барона, с видимым усилием вздохнула и только после этого сумела заговорить.
- Что за глупости, Генрих! Как тебе не стыдно!
Мой друг принял покаянный вид.
- Где ты была, Марта? Я начал тревожиться, не заболела ли ты, - приветствовал он сестру. – Позволь тебе представить нашего гостя. Это тот самый Джон, мой старый товарищ, о котором я писал. Джон, а это та самая девушка, о которой я тебе говорил, моя дорогая сестра Марта.
- Здравствуйте, Джон. Рада вас видеть, - очаровательно улыбаясь, приветствовала меня Марта.
Но после недавнего испуга, который она не сумела сдержать, её улыбка показалась мне чуть печальной. Да и весь облик девушки говорил о том, что ей очень невесело, а возможно (здесь уж заработало моё воображение), она скрывает какую-то горькую тайну. Она была одета в строгое тёмное платье с высоким воротником, полностью скрывавшем шею. Светлая тесьма лишь подчёркивала мрачный тон материи. Девушка казалась бы облачённой в траур, если бы не скромное ожерелье, красиво повторяющее изгиб отделки на груди. У неё были светлые волосы, но не такие светлые, как у Генриха. Они образовывали очень милые локоны, которые она безуспешно пыталась скрыть, закалывая их сзади.
Её лицо… Как можно объективно описать внешность девушки, в которую влюбился до того, как её увидел? Конечно, в моих мечтах она была неземным совершенством, поэтому сначала я был чуть разочарован, обнаружив, что томящаяся взаперти красавица имеет хороший цвет лица, разве что чуть бледновата, что она стройна, но не худа, а её волосы не распущены по плечам и не служат для того, чтобы ими закрывать лицо или промокать слёзы, к тому же не черны, как ночь, а белокуры. Но почти сразу я обнаружил, что неземное совершенство моих грёх померкло и стало казаться смешным и незначительным, а живая Марта в моих глазах всё больше начинает казаться земным совершенством., чем-то обеспокоенным или напуганным, страдающим недоступным для окружающих горем, трогательным в своей беззащитности, нуждающимся в поддержке, взывающим о помощи…
Но здесь мне надлежит остановиться, потому что я начинаю выдавать свои дальнейшие впечатления за те, которые я испытал в ту минуту. Если рассудить здраво, то тогда я увидел лишь миловидную девушку, чей внутренний мир показался мне таким же скорбным, как её наряд. И в эту девушку я был влюблён задолго до нашей встречи.
- Ты задержалась, Марта, - заметил хозяин.
- Простите, дядюшка, - пролепетала та, опуская взор.
Барон прищурил на неё глаза, потом с тем же прищуром посмотрел на окна, на которых шторы были так же почти задёрнуты, как и в гостиной, хотел что-то сказать, но Марта его опередила.
- Обед сегодня запоздал, - проговорила она. – Но он будет хорошим. Фриц очень старался ради нашего гостя… и, конечно, ради вас, дядюшка. Я лично проследила, чтобы он сделал всё, как полагается. Надеюсь, что даже вы сможете пообедать.
Барон вновь прищурился на свою воспитанницу, и что-то непонятное было в его взгляде, а странные слова девушки, что даже он сможет пообедать как следует, по-моему, были ему неприятны.
- Да, обед сегодня сильно запоздал, - согласился он. – А я совсем упустил из виду, что Генрих и… наш гость проделали долгий путь пешком и, конечно, голодны. Генрих, ты догадался покормить нашего гостя и поесть сам?
- Не беспокойтесь, дядя, мы поели по дороге, - ответил мой друг, незаметно для окружающих, но слишком чувствительно для меня толкнув меня ногой.
- Да, мы не были голодны, - подтвердил я, почувствовав к владельцу замка лёгкую неприязнь.
- И всё-таки я показал себя плохим хозяином, - сделал вывод барон. – Когда я начинаю работать, я обо всём забываю.
Я не буду каждый раз упоминать, что Генрих всё время служил нам неустанным переводчиком. Хочу лишь, чтобы читатель знал, что и теперь, и потом он не дожидался, пока я хоть что-то разберу из сказанного, а сразу же избавлял меня от этой заботы. Немецкая речь и английская звучали почти одновременно, поэтому при такой опеке мне не приходилось надеяться, что я освою язык. В дороге, когда я слушал чужие разговоры, которые Генрих не считал интересными и не пытался переводить, мне казалось, что я вот-вот научусь понимать незнакомую речь. Но у меня оставалась надежда, что, может, потом, когда я познакомлюсь с Мартой поближе, она будет терпелива и позволит мне попробовать разбирать самому хоть самые простые предложения. Барона, разумеется, нельзя было подвергать такому тяжёлому испытанию. Итак, сейчас и в дальнейшем Генрих не ждал просьб перевести чьи-то слова, а делал это сразу, вызывая во мне зависть своими лингвистическими способностями.
Теперь надо сказать несколько слов об обеде. Он не был праздничным, не отличался изысканностью, скорее был простым, но зато сытным и достаточно вкусным. Усвоив печальное обстоятельство, что хозяин замка скуп, я был приятно удивлён и с трудом заставил себя есть неторопливо, без той особой жадности к пище, которая возникает после долгой прогулки.
Барон что-то спросил у Марты, но в это время Генрих обратил моё внимание на ветчину, от которой он урвал нам перед обедом малую толику, и засмеялся, наслаждаясь своей проделкой. Однако слово «Fenster», которое я хорошо знал, а потому расслышал даже в невнятной речи хозяина, напомнило мне об улёгшемся было недоумении от странного пристрастия здешних обитателей к полутьме. И в гостиной шторы были задёрнуты почти полностью, и здесь, в столовой, осталась лишь щель. Мне как гостю не пристало задавать такие вопросы, но любопытство – одно из главнейших человеческих качеств, поэтому я убедил себя, что будет дозволительно тихонько расспросить Генриха.
- Мне показалось, что твой дядя спросил об окне, - сказал я.
- Разве? Я не обратил внимания, - признался мой друг. – А что не в порядке с окном?
- Наверное, всё в порядке, - смутился я. – Просто мне послышалось слово «Fenster», и я заметил, что здесь темновато.
- Я это замечаю в каждый свой приезд, - согласился Генрих. – Только ты ошибаешься, говоря, что здесь темновато. Я бы сказал, что сегодня здесь светловато. Обычно шторы бывают задвинуты до конца. Дяде мешает даже такой свет, как сейчас. Может, он спросил, почему Марта не задёрнула шторы?
- Он не выносит свет?
- Не знаю. Наверное. Я не спрашивал его об этом, а Марта говорит, что свет вреден для его глаз, они начинают сильно болеть. Ты же видишь, как он щурится. Но мы здесь не читаем, а только едим, поэтому полутьма нам не мешает. А в своих комнатах мы вольны впускать сколько угодно света.
- Тогда, может, лучше задвинуть шторы, как это делается здесь обычно? – предложил я с естественным опасением, что своим приездом приношу хозяину слишком большие неудобства.
- Оставлять гостя в темноте? – зафыркал Генрих. – А потом ты бы написал в своей книге, что в Германии существует странный обычай обедать вслепую. Не волнуйся, дядя сидит в самой тени, и ничего страшного с его глазами не случится.
Это была правда: шторы были отодвинуты с дальней от барона стороны окна.
Разговор за столом не был оживлённым. Марта, по-видимому, стеснялась меня и решалась лишь изредка подавать голос, но лишь для того, чтобы предложить мне какую-нибудь закуску. Хозяин часто погружался в размышления, словно отдаляясь от нас, а потом вдруг что-то возвращало его к нам, иногда он даже чуть вздрагивал. Из вежливости он задавал мне несколько вопросов о моей семье, о моей родине, при этом я обнаружил, что он легко забывает имена.
- К сожалению, ни я, ни Марта не говорим по-английски, - проговорил он. – Иногда мне приходится признавать, что живым языкам нужно уделять не меньше внимания, чем мёртвым.
- Вы имеете в виду латынь и древнегреческий? – спросил я.
- Не только. Существуют и другие языки. Я много лет посвятил их изучению. Завтра я покажу свой музей, и вам будет легче понять, почему меня привлекают древние языки. Зная их, легче погружаться в далёкие эпохи. Но сейчас я жалею, что не говорю по-английски. Нам было бы легче общаться, а Генриху не пришлось бы становиться посредником, хотя, должен признать, у него это получается хорошо.
- И я, барон, сожалею, что не старался выучить ни один язык. В итоге, не могу связать двух слов ни на немецком, ни на латыни, ни на каком другом языке. Лишь в зрелые годы понимаешь, как много упустил в детстве.
Мои рассуждения позабавили барона, и он засмеялся, не разжимая губ.
- До зрелых лет вам ещё далеко, друг мой, - утешил он меня, вновь забыв моё имя, но найдя ему заменитель. – У вас есть возможность наверстать упущенное. Это мне, в мои годы, приходится о многом сожалеть.
Я задумался, сколько же ему лет. На вид ему нельзя было дать больше пятидесяти-пятидесяти пяти, но он рассуждал так, словно был глубоким стариком. Может, он серьёзно болен, поэтому считает себя в конце жизненного пути?
В том, что со здоровьем у него не всё в порядке, я уверился, когда обратил внимание на то, как он ел. Я сразу припомнил странные слова Марты, что даже он сможет пообедать. Не знаю, каким недугом страдал барон, но он так и не поел. Он клал себе на тарелку
