столик. – Сегодня великий день, – повторил Муса, – день величайших событий.
– Тридцать первое октября, – Евтихий подытожил с прохладцей.
Шахматы казались тёплыми на ощупь. На их точёных поверхностях лежали пятнышки света. Евтихий по памяти расставил отложенную игру, с мгновение медля над каждой фигурой.
– Ты никогда ни о чём не забываешь, друг? – Муса был сердечен и искренен в своём удивлении.
– Правда же, хорошо играть один на один, а не двое на двое? – не ответил Евтихий.
Муса немного насторожился и вопросительно приподнял одну бровь.
– Теперь у тебя свой собственный шах-халиф и собственный ферзь-визирь, – проговорил Евтихий. – А подле них – братья визиря, два сильных, могучих слона.
Он сделал ход. Муса, поколебавшись, ответил. Положение фигур отнюдь не казалось благоприятным для румийца. Видимо, зря Евтихий так настаивал на продолжении этой игры.
– Кто же остался у меня? – Евтихий, ища нужный ход, водил рукой над фигурами. – Король с королевой, Карл с Ириной. А рядом? У нас не водятся слоны, Муса Бармак, у нас они просто не живут. Даже в императорских зверинцах!
– Но вы как-нибудь называете фигуру «пил»? – не выдержал Муса. Отчего-то он беспокойно потёр кончики пальцев.
– О, только не слоном! – Евтихий покачал головой и прикоснулся к фигуре «пил». – У франков – это «шут», у англов – «епископ». Правда, занятно? У германцев – «гонец», «вестовой». Часто его зовут – «прислуживающий»… или же нет, «officier», «служитель», «страж, преграждающий путь» – так будет точнее.
Он, всё-таки, отступил, сдвинул белого епископа-пила к краю стола.
– А знаешь ли, Муса, что Белым Епископом зовут у нас римского папу? – заметил он как бы невзначай.
Муса не ответил. Он всё более теснил Евтихия, вынуждая отступать и обороняться. Чёрные фигуры оставляли белым всё меньшую свободу действия.
– Твой белый король обязан поберечь здоровье! – намекнул Муса на положение в игре. – Он стал слишком невнимательным. А правда ли, что король Карл слишком стар для брака с Ириной и для столь большой власти?
Теперь не ответил Евтихий: задержал руку над чужим чёрным ферзём, но не коснулся.
– Подозреваю, друг Муса, что мы доигрываем одну из последних игр. Правила шахмат изменятся. Это будут совсем другие шахматы.
– Что же поменяется? – Мусе перестал нравиться саркастичный тон Евтихия. У Бармака от него портилось настроение.
Евтихий сузившимися глазами, не мигая, смотрел на Бармакида.
– Ферзь-визирь обретёт возможность ходить из конца в конец доски и станет самой сильной фигурой. А служитель-пил более не сможет скакать через головы других фигур, как скачет конь. Нанятые тобою на рынке рассказчики разнесут новые правила. Не так ли?
Хмурясь, Бармак искал в этих словах скрытый намёк. Он шарил взглядом по шахматному столу, ища подвоха.
– У тебя дурное настроение, Евтихий, – Муса не вытерпел. – Ты в скверном расположении духа.
– Вот, кстати о духе. Дух по-персидски – «рухх», святое дыхание жизни. Здесь есть загадочная фигура – «рухх», мы зовём её «turris», «башня». Так почему же она – «рухх»?
– Ты говоришь красиво, мой добрый друг, – Бармак сделал вид, что восхитился. – Но рухх – это всего лишь птица, огромная и страшная, – Муса сделал жуткие глаза и засмеялся.
– Знаю, – Евтихий не думал шутить. – Она якобы простирает крыла по всей ойкумене. Твои хорошо оплачиваемые сказочники уже собрали тысячу и одну повесть? – он резко переменил тему и откинулся на подушки, показывая, что в шахматах почти готов сдаться.
Муса аль-Бармаки принуждённо рассмеялся. Побарабанил пальцами по шахматному столику, наклонился и сдул пылинку с фигурки шаха-халифа.
– Ай, что ты! – в смехе Муса показал зубы. – Это лишь так говорится – «тысяча и один», bin bir. Тюрки говорят «bin bir», когда хотят сказать «очень много».
– А ты повели, Муса, разделить длинные истории на части, чтобы вышло побольше. Или насобирай кучу мелких басен и соедини их как в длинную нитку дешёвого жемчуга.
– Спасибо, мой друг, – Муса посмеялся. – Вот за совет – спасибо, – аль-Бармаки расслабился, а Евтихий неожиданно добавил:
– Если не хватит историй, вели переписчикам повторить их все до одной в любой из сказок. Всю книгу, с первой до последней страницы, – Евтихий странно улыбался, одними сомкнутыми губами. Глаза оставались колючими и узкими. Муса неуютно заёрзал, мрачнея и высматривая ловушку.
– Как это… все повести повторить в одной? И саму эту повесть – тоже? – Муса нарочито весело погрозил пальцем. – Хитрец, а что делать писцу, когда он дойдет до начала повтора – повторять ещё раз до бесконечности? Хитрец, ай, ты хитрец, румиец!
Евтихий резко подался вперёд, к шахматному столу, и со стуком выдвинул белого слона-пила прямо через головы чёрных – наискось на две клетки.
– Шах! – объявил он. – Твой шах под угрозой!
Легко смеясь, Муса Бармак взял белого слона своим чёрным конём. Слон упал на ковёр, а Муса рассеяно провёл рукой над игровым полем. Что-то изменилось. От перемены положения фигур у белых появилась возможность маневра. Евтихий двинул вперёд короля, затем королеву. Ход, ещё один ход. Муса, всё более хмурясь, отвечал. Разговор прекратился. Скоро белая рухх-ладья Евтихия вошла в стан чёрных. Защищённая белым конём она вклинилась промеж чёрных ферзя и шаха. Мат? Разве чёрному королю мат и нельзя отойти? Скоро чёрный визирь-ферзь покатился по полу, разменянный на белого ферзя-королеву. Снова шах.
– Вечный шах? – потрясённый Муса Бармак поднял голову. – Ты выиграл, румиец, хотя моему королю и нет мата.
– Считай это ничьёй, – почему-то голос Евтихия оказался хриплым от напряжения. – Твой халиф-шах ещё жив. Не забывай этого. Не забывай, что может сделать простой служитель-пил, белый слон, в последний раз бьющий через головы фигур.
Румиец поднялся, разминая затёкшие суставы. Рисуя на лице радушие, встал и Муса. Помолчали. Бармак с непонятной тревогой рассматривал Евтихия. Покачал головой и отошёл к окну.
От окна, не глядя на Евтихия, он заметил, словно мимоходом:
– А ты стал играть иначе… румиец. Раньше ты осторожничал, будто прощупывал: кто перед тобой, что затеял, о чём не договаривает. Потом ты лез напролом, будто с отчаяния. Отступал, теряя фигуры и друзей, – Муса точно угадал о размолвке с Ицхаком. – А теперь я не понимаю тебя, Евтихий Медиоланский. Твои ходы столь замысловаты и загадочны… что я просто не вижу в них цели и смысла. Извини. Что? – он обернулся к Евтихию. – Велишь не забывать, как белый слон бьёт через фигуры, а рухх внезапно разит наповал?
– Хочешь ли от меня совет, Бармак и внук Бармаков? – Евтихий спросил искренне, почти по-дружески. – В этой игре погибают чёрный визирь и белая королева… Сбереги-ка ты в тайне всю историю Али ад-Дина и его дяди-магрибинца.
– Как? Как я её сберегу? О ней судачат на улицах.
– Как? – эхом повторил Евтихий. – Плохо, когда правды не знает никто, но все передают слухи. Впиши её в «Хезар-Ефсане» – тысячу повестей! Лучше, когда правду знают все, но никто в неё не верит.
– Что ты! – возмутился Муса. Даже руками замахал. – Нет и нет. Я прижгу язык каждому, кто станет болтать об этом.
– У нас говорят: острого шила в котомке не спрячешь. Ладно! – Евтихий позволил себе вздохнуть и рассмеяться. – Друг Муса, ты не позовёшь меня вечером на семейный праздник у юного зятя халифа?
Муса аль-Бармаки великодушно закивал, разводя руки в стороны:
– Конечно, не позову – зачем же звать? Желанного гостя ожидают всем сердцем, а он чует и приходит сам. Ждём тебя, друг!
– Спасибо, друг.
– Сегодня великий день!
– Обычный. Тридцать первое октября.
Евтихий прижал к груди ладони и вышел. Муса Бармак зачем-то покачал головой ему вслед. Сбитые шахматные ферзи – чёрный визирь и белая императрица – остались лежать на ковре. Ими уже принялась играть гладкошёрстая египетская кошка.
34.
«…802 год. “В сём году 31 числа октября месяца… в четвёртом часу ночи на вторник, Никифор, патриций и логофет, употребил тиранскую власть против благочестивейшей царицы Ирины”. Никифору содействовал “Никита, патриций и начальник военных корпусов”, а с ним и иные патриции и квесторы. “Внезапной ложью” они уверили “некоторых начальников войска”, будто “посланы самой царицей провозгласить царём Никифора”, поскольку больную Ирину царедворец-евнух Аэций якобы принуждает объявить царём его брата. “Те же патриции пошли к великому дворцу”, разослали по городу людей, “до полуночи объявили о провозглашении нового царя” и поставили стражу вокруг царицыного дворца. “Поутру послали за нею и заключили её… потом отправились в великую церковь для коронования злодея”.
“Все роптали на содеянное, проклинали коронующего и коронуемого” и удивлялись, как Бог попустил, “чтобы свинопас лишил престола ту, которая подвизалась за православную веру”. Плакали те, “которые опытом (уже) узнали злое сердце тирана”. Тотчас “произошла неестественная перемена в воздухе” и установился “несносный холод в осеннее время”…»
(Чудотворный огонь Вахрама. Хроника Феофана Византийца. IX век по Рождеству Христову).
Вечером того дня в комнатах дворца Бармакидов пирующим услаждали слух песни рабынь и невольников. Что-то пронзительно печальное, неуловимо тревожное звенело в самом воздухе, когда пальцы рабынь касались струн чангов и кавузов. У певца, юноши-невольника, дважды прерывался голос, и лишь по щедротам Джафара ибн Йахъи он получил свою горсть остывшего плова.
Старый медный светильник лежал под рукою Мусы Бармака. Йахъя ибн Халид брезгливо морщился. Он выражал неудовольствие, что Джафар аль-Бармаки окружил вниманием Али ад-Дина и подливал ему в чашку вина. Юный Али захмелел, но старательно веселился, показывая Джафару перстень царя Сулеймана.
За полупрозрачной занавеской сидели женщины – Зубейда, Бедр аль-Будур и невольницы. Были видны их очертания, и слышался недовольный голосок дочки халифа да покровительственный смех её мачехи.
Джафар щёлкнул пальцами, призывая к вниманию:
– Бедр аль-Будур, – Джафар был слегка навеселе, – Бедр аль-Будур захотела развлечься. Ей хочется посмотреть на дервиша!
Певцы затихли, кавуз за занавеской пронзительно тренькнул и смолк. Аль-Фадл тревожно оглянулся на дверь и сделал знак начальнику стражи Ибрахиму.
– Об этом дервише говорит весь Багдад. Это – Фатима, женщина-дервиш. Ибрахим, впусти её – Ситт-Зубейда разрешила.
Аль-Фадл сдержанно кивнул, и Ибрахим скрылся за дверью. Муса Бармак умиротворённо сказал, чтобы все слышали:
– Пусть, пусть войдёт! Фатима – шиитка, а халифу нужна лояльность подданных-шиитов.
– У халифа и юный зять – шиит, – сдержанно напомнил аль-Фадл. В комнату вошла Фатима, и аль-Фадл замолчал.
Войдя, отшельница остановилась и, как показалось, на короткий миг задержала глаза на Евтихии. Наверное, она и в правду заметила его сквозь частую паранджу, покрытую синим домотканым хиджабом. Из-под хиджаба высунулась рука с фисташковыми чётками.
– Ты угощайся, благочестивая Фатима, – засуетился визирь Джафар. Фатима повернулась и молча ушла на женскую половину комнаты. Джафар отчего-то перевёл дух с облегчением.
Сквозь занавеску по очертаниям фигур и теней было видно, как Фатима откинула паранджу. Бедр аль-Будур тихонько ойкнула. Старуха приблизилась к
