– Ах, ты ублюдок! – выдохнул он с выражением мучительной боли на лице,
И напечатал еще с десяток фотографий, но уже с другого негатива, на которых ни кто иной, как Царевич держит за гриву тощего волчонка со связанными лапами…
Мгновенно вспомнил, как беспокоился Неверов за своих подопечных, о волчице и волчонке. Неужели это и есть тот волчонок? Вспомнил, как некоторые горе-охотники хвалились в местном «салуне», как они, не будь дураками, не бегают по тайге в поисках взрослых волков, а находят волчьи норы и крепко перетягивают проволокой лапы волчатам. Грабовский не мог взять в толк: зачем они так измываются над волчатами? Ведь премии выдают только за взрослых волков?
– Именно, за взрослых волков! – Будто слышался Грабовскому голос одного из охотников, случайного собутыльника. – Мать своих детенышей никогда не бросит. Так? Будет кормить их до последнего. А через годик приходишь к норе и забиваешь уже не волчат, а волков. Правда, калек. Но это роли не играет…
Вне себя от гнева Грабовский бросился к электроглянцевателю. Холстиной закрепил снимки на хромированных пластинах и заходил по подвалу быстрыми шагами взад-вперед, памятью уносясь в прошлое. И перед его мысленным взором всплыл альбом для фотографий с надписью на обложке «Наш божок», который однажды показал ему Греч, можно сказать, в самый пик своего агрессивного самоутверждения.
Наш божок
Детские фотки Сашеньки Греча в том альбоме с обложкой из малинового бархата были сплошь цветными, хотя, в те времена, когда они были сделаны, такую роскошь, как цветая фотография, мало кто мог себе позволить из рядовых граждан. Но Сашенька Греч родился в семье большого общепитовского начальника, а его мать работала главным бухгалтером в универмаге. Так что своего «божка», как они его называли, они не ограничивали ни в чем, полагая, что ребенок должен расти раскрепощенным, а не зажатым винтиком, и главное, ни в чем не нуждаться.
– Вот с нее-то, с этой машинки-то, все и началось! Я уже тогда обожал технику! – тыкал пальцем Греч в фотку, где он, белокурый бутуз с пузцом, в шортиках и в ковбойке, прижимал к груди чудо-машинку красного цвета, копию Шевроле выпуска 1960-го.
И в порыве пьяной откровенности рассказывал, каким умным и расчетливым он был в детстве, когда хотел получить от родителей желаемое. Нет, в истерике он не падал, не сучил лапками, а просто брал деревянный меч и шел вперед, сметая со своей дороги коллекционные вазы матери, а она быстренько прибирала за ним осколки и сор, дабы «наш божок» не расстроился, оглянувшись на содеянное. Грабовский не сомневался, что так оно и было. Ибо детское неистовство Греч сохранил на всю жизнь, и когда рухнул союз нерушимых и в стране начался передел экономического пространства, «Греча», – такое было у Сашки погонялово, – стал брать у других то, что ему очень хотелось. Рэкет и запугивание тех, кто портил ему настроение тупой упертостью, то есть не хотел отдавать ему то, что он так желал прямо здесь и сейчас, – приносили результаты. А желал он «малого» – заводик по производству тормозных колодок для авто плюс автосервис. Так что лобовые стекла у иномарок, мешавших ему перестроиться на дороге, разлетались вдребезги, когда он, разъяренный, выскакивал с бейсбольной битой из машины. Ибо не любил тех, кто заступал ему дорогу.
Но так было до рождения его сына, когда бандитский период вдруг завершился его женитьбой. К тому времени он понял, что пресс отвержения не дает ему самостоятельно управлять своей жизнью. Говорил, что все его предали! Но страшно ли было это для него?
– Да по барабану! – обводил он собутыльников свирепым взглядом, сжимая в руке стакан с водкой, а в другой – шампур с кусками жареной оленины.
– Быдло и завистники не могут не порицать!
И Греч, директор завода, вел себя на предприятии как тиран, придирчивый и капризный. И когда кто-нибудь из рабочих допускал провинность или бунтовал по поводу невыплаты зарплаты, то его просто выгоняли взашей за ворота, где толклась целая армия безработных, прибитых бедностью, готовых отдать себя в рабство и трудиться в поте лица за гроши.
Но его тревога продолжала расти. Ему казалось, что он тонет в болоте, захлебываясь тиной. Он кричал во сне, звал на помощь. Но никто не протягивал ему руки. Его жена глотала опиаты, запивая их алкоголем, и вскоре умерла. Все чаще стал прикладываться к бутылке и он, а когда напивался, то хвастался прошлым и доказывал свою исключительность. А копившуюся злобу вымещал на зверье, отправляясь на охоту вместе со своим дружком, начальником убойного отдела Косовым.
Одно было у него утешение и оправдание его грехов – сын. Ради него Греч старался быть добрее к людям, но из этого ничего не выходило: натура его брала вверх над формой, в которую он насильно стремился себя загнать. А Денис, подрастая, понял, что его предок замочит любого, кто обидит его, Царевича. Завод был вторым его домом, где он околачивался с детства, считая рабочих слугами, рабами: что, мол, с ними считаться!
Грабовский вспомнил, как однажды Царевич, уже подростком, прикатил на завод на новенькой «Хонде» и по дороге в заводской офис дал пинка Иванычу, пожилому седовласому охраннику, который в тот момент ползал на карачках и выдергивал траву, выросшую между плитами тротуара, – такое задание дал ему Греч-старший, не любивший, когда охранники сидели без дела.
Иваныч пал на четыре кости, а Денис, обминув его, зашел в офис.
– И на кой ты навесил Иванычу? – нахмурился Греч, видевший из окна эту сценку.
– А чего он какой-то фигней занимается, а заводские ворота не закрыл! – отвечал Царевич, рассмеявшись. – Старый он уже… – бросил он, упав в директорское кресло.
На другой день Иваныча уволили. А он, можно сказать, вынянчил Царевича, когда Греч, отправив свою жену в психушку, стал таскать его на завод и оставлять его под присмотром Иваныча.
Ровно через неделю после этого, так сказать, инцидента, пендаль получил и он, Грабовский, работавший на предприятии Греча специалистом по логистике. Уволил он его без выходного пособия с клеймом «вор», обвинив в краже горючки, дабы заткнуть ему рот, немало знавшему о финансовых аферах, творящихся на предприятии…
– Но есть высшая справедливость, есть она, матушка! – поднял указующий перст к подвальному потолку Грабовский, не веря до конца, что так нежданно-негаданно он получил возможность свести счеты с «врагами человечества», и оказать помощь в поисках пропавшего американца.
Торопясь, он стал засовывать отглянцованные фотографии в конверты. Согласно возникшему в его голове плану.
Искушение
Не дозвонившись до Неверова, – его «сотик» был вне зоны досягаемости, – Грабовский решил действовать самостоятельно.
Первым делом он посетил редакцию газеты «Шанс» и отдал редактору, Сергею Перову, конверт со снимками, напечатанными с фотопленки из «Минольты», рассказав журналистам, где и кем был найден фотоаппарат, принадлежащий пропавшему студенту из Америки Колину Роджерсу.
Затем он направился в гостиницу «Белый лебедь», где остановилась мать Колина.
– Господи, сохрани и помилуй! – взывал он к небесам, распинаемый на кресте между шкурными мыслями о ста тысячах и как он распорядится этими деньгами, если дельце выгорит, и бедой, постигшей мать Колина Роджерса, потерявшего сына в чужой стране. Но побороть искушение у него, горького пьяницы с ослабевшей волей, не было сил, и от этого он страдал еще больше.
Администратор Оксана, юная женщина с длинными изящными ногами, выслушав Грабовского, и мельком взглянув на его паспорт с «Большим гербом» России, который он машинально вынул из широких штанин за десять метров от здания гостиницы, позвонила по телефону, и, видно, получив добро, сказала:
– Пойдемте! Она ждет.
Они поднялись по лестнице, покрытой ковром, на второй этаж, прошли по длинному коридору, и Оксана постучала в двери номера с табличкой 18.
Мать Колина Роджерса оказалась высокой и сухой, загорелой дамой лет пятидесяти с заплаканным лицом и коротко остриженными седыми волосами, подкрашенными в синий цвет. На ней были джинсы и черная майка, обнажавшая ее плечи и грудь, покрытые веснушками.
– Хелло, миссис Смит, – приветствовала ее Оксана, владевшая английским языком.
По приглашению американки они прошли в комнату, и присели на стулья возле круглого стола, на котором стояли бутылки с кока-колой, бокалы и ваза с фруктами. Оксана затрещала по-английски, кивая на Грабовского, а он, не теряя времени даром, вынул из своей спортивной сумки «Минольту» и положил ее на стол.
Увидев «Минольту», миссис Смит вскочила со стула и, взяв фотоаппарат, прижала его к груди.
– О, май год! Май сан… Где он? Я хочу видеть сын! – забормотала она, путая английские слова с русскими, и стала что-то быстро говорить Оксане.
– Она говорит, что этот фотоаппарат принадлежит ее сыну Колину, и что это семейная реликвия, с которой Колин не расставался, и спрашивает, знаете ли вы, где он? – перевела Оксана и добавила, одернув юбку: – Разумеется, она вам заплатит, за любую информацию…
Оксана встала и, обняв за плечи американку, усадила ее на диван.
Грабовский крякнул и сказал, что этот фотоаппарат нашел его знакомый в тайге.
– Однако, о судьбе Колина пока ничего не известно. Пусть следствием займется ФБР! – спохватился он, вспомнив, что начальник убойного отдела Мишаня Косов приятельствует с Гречем, и опасаясь, как бы они не замяли дело, в котором явно замешан Царевич.
И подав миссис Смит второй конверт с фотографиями, пояснил, что снимки сделаны с фотопленки, обнаруженной в «Минольте».
Американка что-то заговорила, прижимая к груди «Минольту».
Взглянув на ручные часики, Оксана перевела:
– Она благодарит вас и готова заплатить вам за столь ценную информацию. Скажите номер вашего счета… У вас есть банковская карта?
[justify] – Карта? О, нет, нет… – замахал
Спасибо коту манулу, что убил грабителя и справедливость восторжествовала!