несущийся с горки Филька Драчев от неожиданности аж остолбеневает как вкопаный!
При виде Филимона напрягается и тут же остолбеневает и подпирающая автомобильную бочину худосочными спинами пара штатских хлипкого телосложения мужичков.
Некоторое время так и таращатся словно каменные изваяния...
– Здоро-ово, мужики-и!!! – орет наконец-то стряхнувший с себя оцепенение и припустивший к сближению Филимон.
– Здоро-о-овый, – роняя с губы потухшую папиросу, с трепетом выдавливает усатый шибздик лет этак сорока, экипированный во все черное: костюм-двойку, косоворотку и кожаную фуражку с блескучими хромовыми сапогами, – Бежит, а под ним земля гудит и прогибается. Этакого нам с тобою, Копченый, ни в жизнь не заломать!
– Ни в жизнь, – суетливо проверяя наличие прижатого брючным ремнем к пояснице револьвера, мямлит тоже не на шутку струхнувший Копченый, являющий собой образ моложавого чахоточного лупоглаза, одетого копейка в копейку под напарника; правда, кажется, что все на нем на вырост – на размер-другой крупнее (даже сапоги!).
– Этакий, если что, нам с тобою как курятам головенки посвертывает и в колодце утопит, – нашаривая пальцами за голенищем торец рукояти финского ножа, бубнит усатый, – Вылитый, сатана его за ногу, Ваня Поддубный! Этакого проще вальнуть да и трупаком доставить.
– Этакого, ежель вальнуть, хрен в машину загрузишь, – бубнит раздосадованный Копченый, – Не иначе как центнера под полтора бугаина. И заметь, косолапый – будто медведь.
– Э-э-эй-й! Мужики-и-и!!! Вы ко мне-е-е?!! – ликует перешедший с бега на шаг Филимон.
– Степан Аркадьевич, – шепчет Копченый, цепко сжимающий рукоять украдкой переложенного в боковой карман пиджака револьвера.
– А?! – словно выныривает из забытья усатый.
– Ты опять без нагана?
– Опять, – сноровисто вложив в рукав вынутую из-за голенища финку, Степан Аркадьевич сокрушенно признает свою огнестрельную несостоятельность, – Как в воду канул! После субботы, когда ротенберговскому борову высшую меру исполняли.
– Пить надо меньше, – поучает Копченый, – Тоже мне деятели со своим Ротенбергом. Уж без револьвера даж и поросенка завалить нивкакую.
– Не уч-чи, с-сопляк, отц-ца сношатьс-ся, – раздраженно шипит пристальным взором поедающий приближающегося детину Степан Аркадьевич, – Следи за бугаем!
– А вдруг да и этот бугай... не он – не Драчев... Не Филимон, – выказывает надежду Копченый и тут же обращается к без малого приблизившемуся Фильке: – Эй, ты! Ты кто?!
– Филимон я! Драчев!! Никанорович! – обрубает надежду детина, – А вы из каковских?! Райцентр?! Из киносе-ети?! Насчет моего устройства на работу в киномеханики?!
– Он самый. Райцентр. Киносеть. Насчет твоего устройства, – на удивление напарнику машинально брешет Степан Аркадьевич.
– Ну, чё?! – шаря пытливым взором по физиономиям визитеров, вопрошает Филимон.
– Чего «чё»? – выражает непонимание Степан Аркадьевич.
– Дак рассказывайте мне про мою работу-то! Чё да как?! Я ить фильму крутить совсем не мастак. Ни разочка не доводилось.
– Полезай живо в машину! В райцентр поедем! Там и заявление напишешь, и про работу тебе самый главный киномеханик растолкует, и кинушек забесплатно сколь угодно насмотришься! Садись вон на переднее сиденье! – ослабляя хватку рукояти спрятанного в кармане револьвера, елейноголосо развивает брехню с энтузиазмом стряхнувший с себя кручину Копченый.
– В райцентр я всегда радостный! Особенно в киномеханики! А то ждал, ждал... Уж все жданки кончились! А тут нате – и вы! – втискиваясь в дверной проем, тараторит Филька, – Надо только до избы заехать: маманьке записку оставить, чтоб не беспокоилась! Да й жратвы б прихватить, да й в праздничное переодеться!
– Не надо! – командирским тоном возражает усаживающийся за баранку Копченый, – Ни жратвы, ни праздничного не надобно! И так опаздываем!
– А я там – в райцентре – чё ли буду теперича проживать?! – интересуется детина.
– Там, там, – бурчит с заднего сиденья Степан Аркадьевич, – Всякому киномеханику выделяют по бесплатной квартирной жилплощади.
– Не хочу жилплощадь квартирную, – уростит Филимон, – Не хочу как муравей в муравейнике. Мне б какую-никакую избенку отдельную. Да непременно чтоб с землицей под грядки.
– Будет тебе и избенка, и землица, – запуская натужно ноющим электростартером мотор, сулит Копченый, – И монпансье с повидлою тебе будут по самое «не хочу». Хоть обожрись до блевотины...
– А эт куда вы меня завезли(?!), киномеханики, – ерепенится Филимон, шаря недоуменным взором по красным кирпичом огороженному дворику, в кой троестенно выпирает двухэтажный купеческого фасона (низ – беленый кирпич, верх – бревно) особняк, – И двери с воротами сплошь железные, и по стене колючая проволока! Это не киносеть! Никак не киносеть! Что я, разве не бывал в киносе-ети-то у дяди Захара?! И почему солдаты с винтарями по двору шляются?!..
– Короче, вылазь-ка, парень, из автомобиля без болтовни! – с раздражением в голосе прерывает мудрозуд распахивающий переднюю пассажирскую дверь Степан Аркадьевич, – Киносеть теперь... здесь! А по поводу солдат... Так фильму ж тут про героические органы ВэЧеКа-ОГэПэУ снимают. Сам Эн-зен-штейн из Москвы с самим аж клоуном Пистончиком и другими героическими артистами прибыл!
– А можно хоть одним глазком подсмотреть то, как фильму..? Ну, как... это самое..? – разгружая автомобильные рессоры и шины, лучезарится счастьем Филимон.
– Как фильма снимается? – лукаво подмигивая Копченому, справляется Степан Аркадьевич.
– Ага! Как оно самое делается! Хочу шибко увидеть!
– Так и айда в контору. Там все и увидишь, – указуя на арочного типа окрашенную суриком железную дверь особняка, ухмыляется Степан Аркадьевич.
– Так и айдате! – окинув попутчиков ликующим взглядом и навесив котомку на плечо, Филимон неуклюжим медведищем косолапит к особняку...
Довольно-таки просторная подвальная комната: узехонькое зарешеченное оконце; стены – конфигурально под географическую карту облупившаяся до серой штукатурки и красного кирпича грязная зелень; пол – плахи не крашенные, пятнисто отсвечивающие белизной, розоватостью и багрянцем; под черно-белым портретом товарища Сталина с курительной трубкой в руке канцелярский обшарпанный стол, к коему привинчен железный стояк, увенчанный чем-то вроде сигнального корабельного фонаря...
За столом в гимнастерке нараспашку пропитая личиной, седовласая, утомленная взором сухофруктина. По шпале во всякой из малиновых петлиц – свидетельство, что пожилушка – птица высокого карьерного полета!
Напротив красномордины, почесывающей гимнастерочное декольте в виде матросской тельняшки, Филька. Привстав с привинченного к полу железного табурета и склонившись к столу, пыхтя выводит каракульно свою фамилию по низу листов серой канцелярской бумаги.
– Аккуратней макай-то в чернильницу, грамотей, – даже с некой лаской в надтреснутом голосе ворчит явно опохмелившаяся мадама, – Клякс-то на документах еще не хватало. И буквы ровняй, Филимончик, чтоб как в штиль ватерлиния.
– Не знамо мне, чего таковское штиль с ватер, с линиею. А зачем, товарищ начальница, столько много бумаги? И зачем пустую подписывать?
– А я потом ее – пустую-то – сама документально оформлю, – по-матерински с любовью взглянув на бородача, теплоголосит хозяйка кабинета; после чего принимается набивать из цветастого кисета курительную трубку – тютелька в тютельку такую же, как у Сталина на настенном портрете...
Откуда-то из подвальных недр доносится леденящий кровушку истеричный женский надрыв. Завершивший каллиграфические упражнения Филька вздрагивает и с робостью во взгляде оборачивается к двери.
– Не обращай, салага, внимания, – успокаивает начальница, – То кинокартину снимают про то.., как белогвардейские изверги зверски пытают красную партизанку.
– А-а-а, – усаживаясь на табурет, изображает понимание подуспокоившийся Филимон.
– Ско-оро та-ам?!! – кричит кому-то полусухопутина-полуморячка.
– Чего(?), Эльза Генриховна, – справляется высунувшаяся из-за со скрипом приоткрывшейся двери лупоглазая головенка Копченого.
– Приперли мне, значит, этого мамонта-киномеханика, а сами... Тю-тю! – гневается начальница – А я, значит, с ним один на один разбирайся?! Где Мыльников?!
– Так Мыльников занят был! Только что освободился! – рапортует головенка.
– Сро-очно ко мне-е-е!!!
– Вызывали(?), товарищ Эльза Генриховна! – гудит распахнувший дверь и оттеснивший Копченого за косяк косматый детина, облаченный в черный прорезиненный фартук поверх военной обмундировки без знаков различия.
– Где тебя черти носят?!
– Дак я ж там с этою курвою подзадержался, – потрясая свисающим из волосатого кулачища непривычно массивным табуретом, оправдывается Мыльников, – Упертая сука!
– И как? – с наслаждением пуская из ноздрей клубы высосанного из трубки табачного дыма, справляется Эльза Генриховна.
– А куда она – падла антисоветская – денется?! Намылил ей холку, и потекла как сопля по навозу!
– Не ебал? Только мылил? – словно из пистолета игриво прицеливаясь из трубки в поникшего Фильку, интересуется Генриховна.
– Кого? Ее-то?! – пристраиваясь за спину к Фильке, с брезгливостью гудит Мыльников, – Да в голодный год за банку тушенки и то бы не стал! Об всякую антисоветскую сучару свой светлый хуй поганить?!.. Ты ж, Генриховна, сама знаешь; что я ебу только преданных партии женщин...
– Знаю-знаю, – потеплевшим голосом подтверждает глубоко курительно затянувшаяся хозяйка кабинета, – Мне ль не знать?!.. Хотя... А кто в понедельник подследственной кунку в клочья порвал?!
– Дак я ж не елдаком, а кочергою. Без греха – для пользы общего дела! – потупя взор, переминается с ноги на ногу Мыльников
– Ну-ну. Без греха. Кочергою, – бубнит Генриховна и с вожделением пялится на Фильку, – А ты, Драчев Филимон Никанорович, не хочешь ль меня завалить и напялить?!
– Н-не хо-хоч-чу, т-тетенька, – зардев мордуленцией, вплоть до телесной трясучки тушуется Филька, – Й-я ж к-кы к вам в кы-кин-номех-ханики. Зы-закурить б-бы х-хотел. Т-табачком не уг-гостите?
– А-а-ах ты сучо-о-оно-ок!!! Ты ка-ак с комбатшей ОГэПэУ разговариваешь?!! – привскочив со стула, гневается Эльза Генриховна, – Ко-о-онтри-ик!!!.. Признава-айся, на-а хе-ер на портре-ет това-арища Ста-алина в избе-читальне дрочи-ил и молофьею своею протухшею бры-ы-ызга-ал-л?!!!
– Ты чё это(?!!), тетенька! Белены обожралась?!! – мечется диким взором с взбесившейся бабы на портрет Сталина и обратно аж привскочивший с табурета Филимон, – Чтобы я-я-я... да на това-а-арищ-ща Ста-а-алина-а?!..
– Мы-ыльнико-ов, ви-и-ира-а!!! – врубая ослепительный настольный прожектор, орет неистовствующая Эльза. И Мыльников на мощном замахе заносит свой массивный табурет над своей косматой головой.
– Ма-айна-а-а!!! – без промедление следует новое указание.
Мощный удар табуретного сиденья гулко угадывает аккурат в темя Филимона! И выбитый из сознания тот обмякшим кулем валится на пол...
– Пелена-а-айте ко-онтрика, дармое-е-еды!!! – вопит Эльза Генриховна, – Да вожжа-а-ами-и(!!!) его-о пелена-айте-е! Тако-ого быча-ару то-олько вожжа-ами!..
