сторону таскаться(?), когда все под рукою. А?
– Оханьки-опаньки! – с издевкой глаголет Антоха, – Же-е-енится он. И обязательно чтоб не на порченой. Ага?
– А то как же?
– Ну и женишься, ну и раскупоришь целку. А вдруг потом девка окажется совсем никудышной для жарева?
– Как так? – недоумевает Филимон.
– А вот так: жопой квак да об косяк. Без интересу к твоему балбесу. По природной своей к похоти безразличности иль из-за стыдливости со стеснительностью. А вдруг и сам из-за собственной бестолковости да неуклюжести молодуху от порева отвадишь? А? Эт тебе не ладошкой болвана утюжить. Нау-у-ука!.. А раз, другой да третий оплошаешь, потом от души расстройства можешь и сам к теркам с бабами обмякнуть. Будешь базлать: мол, те-еща по-о-орчу навела-а! Хотя все из-за своей мнительности да безграмотности. Пока в порчу не поверишь, она не работает! Как в аптеке... Я вот пробовал одну в райцентре – в доме колхозника... С меня, значит, на ней пот в три ручья; а она семечки щелкает да капустою квашеной их заедает... Чую, мой болван дрябнет да морщится... Плюнул я ей в банку с шелухою да от греха подале за порог... А Валька-то моя с Зойкою-то... О-о-о! Фокусницы-ил-лу-люзионистки!
– А я мож тоже за себя какую-нибудь фокусницу сосватаю, – предполагает Филимон.
– Да боже упаси от этакого щастья! Ты чё, напрочь безмозглый? Она ж, ежель фокусница, рано ль, поздно ль, но все одно хвостом вилять начнет. Вот и бегай потом да из-под мужиков посторонних ее выковыривай... Баба в избе должна быть хозяйкою, а не шалашовкою бесстыжею! Чтоб место свое знала да от дел на баловство не отвлекалась... А для-ради забавы... Да мож для этого те до остатка всей жизни Зойки хватит...
– И чё? Я столько мало должен жить?! – негодует Филька.
– И вообще... Коли по великому секрету, партия и правительство сейчас всерьез берутся за еблю да дрочилово! – привносит интригу комсомольский вожак, – Чтоб народ, значит, на эти самые шалости особо не отвлекался и излишне силы не расходовал. Ну, какой, сам посуди, из тебя к утру строитель социализма(?!), ежель ты ночь напролет бабу пахал. А?.. Представь, ежель весь СССР (и шахтеры, и сталевары, и паровозные бригады с колхозными бригадами, и ткачихи с метростроевцами, и полярники, и пограничники с овчарками, и танкисты с артиллеристами) начнут ненасытно да беспощадно друг дружку денно-ночно харить!.. Полная потеря трудоспособности! Крах ведь и индустриализации, и электрификации, и обороноспособности, и даже социализму во всецелом!.. Вот и кумекают там! – Антоха тычет пальцем в небо; но, угодив в тележный настил, взвизгивает от боли.
– Чего там у тебя? – интересуется Филимон.
– Да ничего, – морщась и нянча в левой ладони вывихнутый правый указательный, выдавливает секретарь, – Я говорю, что советский человек скоро сможет рожать хоть сколько, а ебаться наоборот – в соответствии с санитарными нормами.
– А-а-а, – обозначивает свое понимание решения проблемы Филимон, – А ежель шибко захочется?
– Перехочется, – с досадой ворчит сзади лежащий, – Дерни меня за палец.
– За самый толстый – двадцать первый? – лыбится детина.
– Себя за двадцать первый дергай, – в голосе Антохи примесь обиды, – Ну, дерни – ну, вправь вывих-то, балбесина.
– Да мне разве жалко? – с этими словами детина резво перекатывается лицом к травмированному, – Я ж даже председательскому иноходцу ногу вставлял.
– Так сдох же от этого конь-то!
– Не от этого. Ежели бы от этого, то бы сразу скопытился. А он только через неделю, царствие ему небесное, преставился.
– Коню царствие небесное?! – протягивая руку Филимону, поднимается настроением Антоха.
– А чего там – в раю-то – людям жрать(?), ежель не пахать да не сеять, – вцепившись в кончик увечного пальца, задумчиво аргументирует двойник Муромца, – Я так понимаю, там – в раю-то – всякой твари навалом: и курей с гусями, и коров с козами, и овец с поросятами. Людям-то райским ведь постоянно надо чего-нибудь жрать. Я вот так соображаю.
– А бога нет, – морщась от пальцевой боли, удвоенной а то и утроенной мощным защипом, цедит сквозь зубы несун коммунистической религии в молодежные массы, – И сатана не существует, и Емеля на печи, и рыбица золотая, и ада нету, и рая...
– Брешешь(?), комса. – усиливая хватку до пыточной, сердится самоучка-целитель, – Слышь, нук скажи-ка: «Бог е-е-есть!».
– Е-е-есть! – без промедления выпаливает терзаемый.
– От теперь по уму, – Филька доволен выдавленным через палец признанием, – А теперь сказани... А теперь сказани, сказани, сказани... Признавайся, сучонок, что ты... Что ты, ты, ты... Что ты... враг народный, говноед и... И шпиён англицкий... А еще и паразитный вредитель сельского хозяйства.
– Говно-говноед! – корчась от боли, надрывно шепчет страдалец.
– Еш-ще-е-е.
– Какое тебе «еще»?!
– Враг народный.
– Не-е-е! – поскуливает Антоха, – Не вра-а-аг я. Дру-у-уг я народный. Отпусти-и-и с миром, жандармская падла.
– Терпи. Уж малеха осталось. Только скажи, что ты паразит вредительный да англицкий шпиён.
– Паразит вредительный, – набекрениваясь рассудком, выдавливает Антоха, – А про шпио-она не скажу-у!
– Ну и хер с тобою! – проявляет великодушие Филька и дергает за посиневший палец; сомлевший же секретарь, ойкнув, валится навзничь...
– Ну как? – спустя чуток костоправ участливо шепчет пришедшему в себя Антохе.
– Чего тебе-е-е? – ноет тот.
– Помогло? Вправился палец-то?
– Не знаю-ю-ю.
– Так пошевели им, тогда и узнаешь.
– Шевелю-ю-ю, – осушая левой ладонью отсыревшие в ходе процедуры глазницы, повинуется Антоха.
– Больно?
– Бо-ольно-о-о! – навзрыд подводит итог молодежный вожак.
– Странно, – недоумевает лекарь, – Должно было с первого разу похорошеть... Мож повторим вправку-то? А?
– Не надо-о-о!
– Да ты, комса, не стесняйся. Я для тебя готов хоть до заката за твои пальцы как за коровьи дойки дергать. Дело-то, как я понимаю, не шуточное. Ну чё, больно, али нет? – в голосе Филимона примесь искреннего сочувствия.
– Отвянь, – произносит болезный, вращательно и сгибательно-разгибательно испытывая посиневший ногтем свой указательный.
– Ну, чего? – нетерпеливо допытывается детина, – Повторяем?
– Нет, – категорично обрезает дискуссию Антоха, – Вывих кончился! Ни капельки не больно! А под ногтем ломота.
– Ну-у-у, по ногтям-то я не спец, – с нарочито озабоченной миной поясняет самодеятельный костоправ, – И чего после всего надо дяде сказать?
– Чего?
– Благодарствуйте, мил человек, за милосердие и потуги ваши хирургические!..
– А пошел-ка ты в манду, мозгокрут, – ворчит Антоха и поворачивается к Филимону тылом. Тот зеркально повторяет маневр пациента. Лежебочат спиной к спине. Помалкивают да посапывают...
– Ну, чё ты там про баб-то тер? – первым нарушает тишину Филька.
– Ну, и тер. Ну, и чего с того? – с примесью желчности в интонациях бурчит секретарь, – Ну, и делов-то...
– Фи-и-илька-а!!! – доносится из-за кособокого сарая полевого стана гулкий голос бригадира полеводства Фонюшкина, – Драче-е-ев!!! Кто-о Драче-ева вида-ал?!
– Да тама он – под телегою! – поясняет за наезд на магазин разжалованный из трактористов в конюхи Володька Иваненко, – С Антохою Колотухиным комсомольско собранье проводют!
– Так Драчев же не комсомолец! – гудит бригадир.
– Ну, значит, не проводют! – в полный голос рассуждает Володька, – Значит, дурака валяют иль хернею маются, иль и вовсе – елдаками по длинноте да по толстоте меряются! А у Фильки-то аж в стакан не влазит! Он и победит!..
– Ты мне тут брось контрреволюционную пропаганду разводить! – под дружный хохот полеводов негодует бригадир Фонюшкин.
– Дык какая ж тута контры-революция с пропагандою?! – недоумевает Володька, – Дело ж житейское! Сами, поди-ка, с председателем по пьянке-то кажный банный день меряетесь! И чего это вы с ним друг без дружки в баню ни ногою?! Будто Ленин с Крупскою!..
На последних словах дружный хохот будто топором обрубается. Зависшую тишину нарушают лишь похрапывание лошадей да доносящийся из деревни погашенный расстоянием до елеуловимости собачий лай...
– Чего звал-то(?), Степан Еремеич, – подкосолапив со спины к скособоченному на деревянном протезе-бутылке бригадиру, справляется Филимон.
Заторможенно обернувшийся же одетый во все от кепки до солдатского ботинка ветхое Фонюшкин будто вовсе и не признает только что громогласно отыскиваемого детинушку: вытаращив остекленевшие глазищи словно далеко-далече в космическую пустоту и придавив заскорузлой ладонью область сердца, Степан Еремеевич вытащенным из воды усатым сомом судорожно захватывает губастым ртом раскаленный воздух...
– Чего с тобой(?), Еремеич! – волнуется Филимон, – С сердчишком худо?!
– Ты... слышал про... товарища Ленина Владимира Ильича с... товарищей Крупской Надеждой Константиновной в бане? – указуя на виновато зыркающего из-под телеги Володьку Иваненко, надсадно выдавливает бригадир.
– Неа. Ни хрена не слышал, – состроив дурашливую мину, отбрехивается Филька, – У меня ж уж который день уши серными пробками затянуты.
– А меня слышишь? – пытливо всматривается в парня мало-мальски обыгавшийся от шока Степан Еремеевич.
– А вот тебя слышу, – подтверждает состроивший недоуменную мину Филька, – Сам удивляюсь, что слышу тебя.
– А почему это так?
– А хрен его знает... Может, потому.., что ты бригадир?
– Может, и потому, что я этот самый – бригадир, – задумчиво произносит Степан Еремеевич.
– Так чего звал-то меня(?), Еремеич! – на оптимистичной ноте повторно справляется Филька.
– Кто-о слы-ышал от э-этого засра-анца Вовки Иваненко про това-арищей Ле-енина и Наде-ежду Константи-иновну в ба-ане?!! – отмахнувшись от Фильки, кипятится на всю округу бригадир...
В ответ тягостное молчание...
– У вас чего-о?!! У вас у всех что ли серою уши позакладывало?!! – беснуется центр всеобщего внимания, – А я тебе..! – бригадирский палец размашисто грозит сумасбродному Вовке, – Я тебе таку-ую ба-аню, засра-анец, устро-ою!!! Скотобаза бессовестная!!..
– Так как, Еремеич, насчет меня-то? – слегка касаясь ладонью бригадирского плеча, интересуется Филимон, – Чего искал-то?
– А-а-а! – спохватывается бригадир, – Совсем про тебя позабыл! Дуй-ка, Филя, к Макаркиному колодцу! Там тебя солидные товарищи из райцентра дожидаются! Чего-то сильно ты им надобен! Дуй-дуй-дуй!..
– А посевная, а трудодень? – отступив от бригадира на шаг, скорее для проформы переминается с ноги на ногу до восторга вдохновленный известием Филимон.
– Будет тебе трудодень! – заверяет Степан Еремеевич, – Ты, главное, не волнуйся; а вытряси из бородищи мусор-то и дуй-ка шустрее к колодцу, чтобы не томить райцентровских-то понапрасну!
– Не иначе как насчет работы! – мякитит Филька, – Не иначе как в киномеханики?!
– Не знаю. Ничего не знаю! – отмахивается Фонюшкин, – Дуй, давай, до колодца!..
«Не иначе как в киномеханики! – шагая за котомкой к телеге, восторженно бубнит до стадии счастья повеселевший Филимон, – Зазря что ли просился? Зазря что ли дядя Захар хлопотал? Видать, беру-ут!..»
У колодца-журавля, прозванного Макаркиным по имени утопшего в нем некогда еще при царском режиме забулдыжного золотаря, в тени благоухающей цветом матерой черемухи солидной вместимости черный пассажирский автомобиль марки «Форд». Узрев сие редкостной шикарности средство передвижения, вприпрыжку
