Виталий ИСАЧЕНКО (Ильич)
МУДРОЗУД
Весна! Красна да ранняя: солнцепечит, жарит, мужиков да баб под кустики в тенечек манит. Березки соком наливаются, колхознички в полях пупами надрываются. Коровам с бугаями – ярмо до кровушки, конягам взмыленным – не до зазнобушки. Землица потом окропляется, землица лемехами режется-пластается, под боронами размельчается и семенами осыпается... Во имя хлеба, жизни, счастья, рода людского продолжения; для пролетария с крестьянином сближения!..
Чу... Набатит рельсу ржавый лом. Обед – трудодня макушка! Люду работному: по сала осьмушке, для раздутия пуза – пшенки с бугром черепушка; хлебушка ржаного – краюху, а не горбушку. Кто в аппетите великом, тому – каравай: от уха до уха рот разевай, жуй, трамбуй, сытостью наслаждайся да на житуху колхозную не за-би-жай-ся... Ох, не забижайся! Никчемной думою не майся... Иначе судьба раскорячит, светлый путь в топь болотную переиначив. Незавидная стезя по хлябям-то зыбким крадучись шагать да хвою с древесной коркою жевать... Ох, с этакой еды подать рукою до беды! И захворать недолга-а. Даж и головушкой... Захлебнешься вдруг вредною хандрою да истлеешь лучиною гнилою. С вонью да без пламени, без музыки да знамени!.. Кому же, огарок, апосля сгодишься-то?.. Ни себе, ни колхозному движению, ни матушке с батюшкой, ни девкам в усладу, ни для истребления мармелада...
Весна-а-а! Светило зенитит. Сытость, истома, души благодать. И не шибко-то хочется пахать. Без брехни коль, совсем не охота. Да будь проклята она – казенная работа!.. Ан ни вслух сказать, ни пером описать. Даб себе не навредить – в кутузку даб не угодить!.. Мудродурь-то в «Счастьезонах», о-о-ох, не в чести! За нас думают Вожди!!! Ночами не спят – беспокоятся!! И о Родине, и о миллионах народных масс, и о благодати инородных, капиталом угнетенных трудящихся! Даб Маяк Коммунизма вовек не погас!!! Чтобы всех во «Всемирный колхоз»!!!.. Добровольно, вприпрыжку, без сомнений, в сиянии грез!.. Дабы всяк мог обобществленную козу доить да с портретами вождей по улицам и площадям в колоннах под мелодии бродить!..
«Э-э-эх-хо-хо... До потемок бы лежать... В ноздрях пальцем ковырять.., дух ядреный из портков пущать. Ха-ха-гы-гы-ы-ы! Складно выходит: ковырять – пущать. Будто как у самого Есенина! Так-так-так... Ага. В ухе пальцем ковырять.., в сраке тоже ковырять... Ага... Ковырять и... колхозом управлять! Ха-гы-га-ха! Тютелька в тютельку про нашенского обормота-председателя! Ха-ха!..» – сам с собою забавляется мозгою развалившийся навзничь на тулупчике под ходком чернобородый годками под двадцатник детина – вылитый Ильюшка Муромец с висяшей в избе-читальне цветастой картины. Ежель бы только заместо штопаной-перештопаной потной рубахи, портков из мешковины да солдатских ботинок-инвалидов богатырские доспехи... Вот тогда бы вылитый он – воитель былинный! Мужики-то не единожды за сходство изгалялись: « – И с кем это ты, Филька, сфотографировался?.. Тебя-то без сомнениев признаем. А кто ж те двое конников по бокам?.. – Неужто буденновцы?.. – Шибко уж у них рожи умные-преумные... А твоя-то всех мудрей... – Будто в нужник проворонил слетать!..»
Филимон, зажмурившись котярой ленивым, мечтает о приятном – об утехах телесных всяко-разных с самыми красивящими да пышными из молодух-односельчанок. Благостно вздыхает, меж зубов лениво спичкой ковыряет. Бородища-помело в крошках-объедках, в полове, махорке да отжевках от самокрутки (бледный мусорок-то на черных кучеряшках я-я-ярко выделяст).
Девки с хиханьками да хаханьками в лесок потянулись...
«И чё завсегда до ветру толпою шляются? – думается Филимону, – Будто как на митинг... И какой интерес колхозно жопами сверкать?.. Хе... Во бы с ними за компанию!»
Филька представляет себя задирающим до шеи подол приземистой да грудастой Нюрки Малышкиной. Воображение вырисовывает будоражащую кровь сцену «как мужик с бабою!»...
Жаждущий, ощутив свою твердую готовность к сладострастию и устыдившись принародного оттопыривания холщовых портков, перекручивается на живот... А фантазия бурлит и бурлит, допузыривая желание до невыносимости! Филька перекатывается на бок, укутавшись для маскировки в тулуп. Приспустив штаны, он ожесточенно массирует причинное место: не впервой – годков с двенадцати упражняется...
Сегодня что-то долго не выстреливается. Аж взмок, а без толку... Представил под собою голую Файку-учительшу... Твердость пошла на убыль... Нет-нет-нет, Нюрка лучше!.. Ага! Как кол в кулаке! Но-о-о, все равно не сплевывается... Наконец-то заподкатывало! Как из ружья!.. Совсем чуток, и – одуре-е-еть!..
– Опять, Филя, письку маешь? – в упор воздушно струит в ухо вкрадчивый шепот. Обознаться нивкакую: Антоха Трехлебов – секретарь колхозной комсомольской ячейки – конопатая бестия! Со спины пустозвон подкрался!
– А ты чё здесь? – мгновенно опав всеми без исключения членами, ошарашенно мямлит Филимон.
– А мы, было, хотели тебя в комсомолию сагитировать, – наигранно разочаровывается сопящий в затылок Антоха, – А ты о как... Дрочишь! Поперек курсу ВэКэПэБэ! Контра!
– Да ты чё, комса, поклепничаешь? – втихаря заправляя под тулупчиком «беспокойное хозяйство» в порты, шипит детина, – Только кому вякнешь!.. Как цыпушку удавлю-ю-ю!
– Да чтоб я?.. Да ни в жисть, Филяха! Зуб даю! – клянется облаченный в выцветшие военную гимнастерку и галифе секретарь, – Не сойти мне с энтого места! Ни единой живой душе! Честное комсомольское!
– Не ори, горлопан, – раздосадованно шепчет детинушка, – Только сболтни кому... Все зубья вышатаю и в жопу позапихиваю!
– Да ты ж меня знаешь!
– Зна-а-аю. Потому и предупреждаю, – ворчит заядлый «рукодельник».
После раздумной паузы Антоха сочувственно шепчет:
– А с бабою не пробовал? В несколько разов слаще да натуральнее!
– Да ты чё, издеваешься?! – Филя разворачивается к назойливому раскрасневшейся от стыда и гнева физиономией, – Да у меня этих баб как... Как собак нерезаных! Со всякими хоть где и по-всячески... Было, – каждое последующее слово менее правдоподобно предыдущего, – Да ежель хошь знать, я любую... В полный рост... Как конь кобылу...
– Кто б сомневался? – Антоха успокаивающе похлопывает пахаря по торчащему из-под тулупа схожему по форме и размерам с дебелой ягодицей плечу, – Да я и Зойке Быструхиной тож говаривал: дескать, Филя так оприходует, что до глубокой старости будешь нараскоряку да вприпрыжку носиться и с радостью его как сщастье вспоминать; мол, от него почти все колхозные кобылы жеребились.
– Ты чё это?! Какие кобылы?! – сатанеет детина.
– Так я ж в шутку! – оправдывается комсомольский вожак, – Ты чего? Ты ж мой друг, а шуток не понимаешь!
– Да за таковские шутки по макушке! – плавно пускает в размах кулачище Филимон, – Как жука навозного прихлопну до мокрятины!
– У-у-у-у-у! – в предвкушении удара зажмурившись и втянув головенку в плечики, трепетно воет Антоха, – Дурак? Озверел?! На представителя народной власти руку задираешь?! Статья полста восемь! Подрасстрельная!
– Убью засранца! – после сей явно символической угрозы перебранка вновь сходит на нет...
Воцарившуюся тишину вкрадчиво нарушает обмякший душой бородач:
– А с чего ты это насчет меня Зойке басни плел?
– Так она ж самолично первой интерес объявила. Говорит: «Хочу Фильку, хоть тресни! Как поймаю его взглядом, так и сразу вся соками истекаю! Люб он мне до потери разумности!»
– Да тише ты, комса. Чай, не глухонемой – сам слышу.
– «Сведи меня с ним, – аж подсвинком повизгивает Зойка-то, – Ради господа-бога уважь оголодавшую женщину! Залюблю его, замаю! Курятиною-поросятиною закормлю!»
– Брешешь? – с надеждой на наоборот, представив упитанную да симпотную бабенку, однословно бросает Филя.
– Да чтоб меня на этом месте икота до смерти замаяла!., – подогревает фантазию собеседника Антоха, – Я ж к ейной сеструхе – Валюхе-то – хаживаю. Обе – что первая, что вторая – вдовые. Обе под мужиком игривые. Я ж Зойку-то тоже пробовал. От щекотки аж чуть не обссыкается. А ежель баба щекотки боится, значит, в койке выгибулистая. А моя Валюха-то против Зойки чуток попрохладнее. Звереет, конечно. Но... Не до дикости.
– Ну и поменял бы свою Валюху на Зойку, – сподвигает главного колхозного комсомольца к доскональному раскрытию обстановки Филимон.
– Не. Попривык уж к Валюхе... Да и на дыха-алку я слабоват. У меня ж одышка с этой самою – с астмою. А с Зоюкою-то всякую ночь напролет гарцевать... Аппетит-то у нее на порево, скажу тебе, зверский!.. Так и сдохнуть прям на бабе не мудрено... А тебе в самый раз. Да и продавщица – не простецкая колхозница! Завсегда при ней будешь сыт, пьян да и с носом в табаке! Как я при своей кладовщице.
– Дыхалка у него слабая.., – иронизирует Филимон, – Знаем вас – начальничков. Как пахать, все хворые... А как насчет чужих баб... Ударники комтруда! Мужики-то на полях до бессилия ухайдакаются и дрыхнут сном убийственным, а вы тем часом по деревне шастаете да их баб натягиваете. Власть народная... Бес – ваш пособник!.. Хворые! Да вам за этакие фортеля муди с корнями повыдирать да псам шелудивым поскармливать!
– Ты чего это во всю глотку разбазлался-то?! Да я тя за контрреволюционную пропаганду с агитацией!., – возмущается Антоха, – Как вошь меж ногтями защемлю!.. Да я тя оформлю на Колыму!
– А сколько ей годков-то? – вдруг миролюбиво вопрошает вновь спинищей повернувшийся к собеседнику Филька.
– А сколько суд народный отвесит! – раздраженно долбит торцом кулака по его загривку комсомольский вожак, – На червонец ты уже верняком раскрутился!
– Да не-е-е, – невозмутимо бормочет Филимон, – Зойке-то сколько годов?
– Чё? – ошарашенно таращится на затылок детины Антон, – Какой Зойке?
– Ну, Быструхиной... Зойке-то, которая по мне сохнет.
– А-а-а, – расслабляется разгневанный секретарь, – Год у нас сегодня какой?.. Тридцать третий. А она с моей маманькою одногодка... А та с одна тысяча восемьсот девяносто четвертого... Та-а-ак... От девятьсот тридцати трех отминусовать восемьсот девяносто четыре... Так-так... Погодь-погодь... Нету бумажки-то с карандашиком?
– Неа.
– А то бы я тебе мигом столбиком-то отминусовал... Так-так... От трех четыре – нивкакую. Десятку взаймы. От тринадцати четыре... Так-так-так...
– Тридцать де-е-евять, – задумчиво тянет Филимон.
– Да не сбивай же меня, – раздосадованно бросает загибание и разгибание холеных музыкальной модели пальцев Антон.
– Старова-а-ата, – вяло перекатывает мысли детина, – Совсе-е-ем старуха. Хотя.., на вид и ядрена. Но... Засмею-ю-ют ить. Как пить дать. Не. Не согласный я на Зойку. Чего позориться-то? Тридцать де-е-евять...
– Чего тридцать девять? – спрашивает углубившийся в подсчеты Антоха.
– Да лет Зойке тридцать девять.
– Сам сосчитал?! – удивляется горе-математик.
– А кто ж? Ты что ль за меня сарифметируешь?
– Хе. И этак мигом отминусовал?
– А чего тут мудреного? К тридцати трем из нашего века плюсуем шесть из прошлого. Без года сороковник. Старова-а-ата...
– Да какая те разница? Не для женитьбы же, а для здоровья и удовольствия организма. Всякий путевый мужик так делает.
– Так и всякий? – сомневается детина.
– Из путевых(!)... всякий, – уточняет секретарь, – А беспутные ни с бабой, ни сами с собою неспособные.
– А я мож по осени поженюсь, – мечтательно молвит Филимон, – И какой мне потом интерес на
