Одиночество на троих

Тихо звучала приятная музыка, наполняя ресторан воспоминаниями о романтизме шестидесятых. Приглушенный свет в зале и одинаково круглые столики, подсвечиваемые желтоватыми торшерами, создавали иллюзию порхающих светлячков на фоне ночного неба.

Сегодня он играл в последний раз. Любимый саксофон, будто предчувствуя скорое расставание со здешней публикой, звучал особенно ярко и одновременно грустно.

Каждый вечер он приходил сюда, чтобы играть. Не для публики - для себя. Каждый вечер, в одно и то же время, он выходил из расположенного неподалеку хостела, на проживание в котором тратил почти весь свой гонорар, чтобы тонуть в музыке своего одиночества. В эти часы он забывал обо всем, что его окружало и терзало душу. Он просто играл… А место горьких воспоминаний заполняла немая пустота, приносившая с собой спокойствие и отрешенность.

Он знал каждого постоянного клиента в ресторане и всегда замечал каждого нового – они, как водится, часто меняются. Кто-то приходил только ради того, чтобы послушать его музыку, а кто-то просто не обращал на нее внимания, будучи занят возней с клешнями лобстера в тарелке и чем-то там еще. 

Ах, да, любовные парочки… Он делил их на два вида: мужья с женами и мужья не с женами. Те, что с женами, естественны в поведении и, в основном, безразличны к его музыке, в то время как вторая категория делала вид, будто им жутко интересно пялиться на сцену, где худощавый музыкант извлекает звуки из начищенного до блеска саксофона. Кажется, им не о чем поговорить, а, может быть, просто имелось желание произвести впечатление на своего спутника. Музыканту же все равно… С завтрашнего дня он здесь не работает.

Какое-то особое настроение радости и легкости наполнило его. Впервые в жизни захотелось выйти в зал и поговорить с каждым, подарив ему улыбку, и сказать пару добрых слов, совсем ничего не означающих - так просто, по порыву души. Но нет, он не выходил в зал, не позволял себе нарушить собственные правила – играть для себя, не для публики. Но и на музыке почему-то не получалось сосредоточиться, желанная «пустота» никак себя не обозначала. 

Вдруг он заметил взгляд молодого мужчины, на вид не больше тридцати пяти. Тот пристально смотрел на него и, кажется, немного напряженно. Постоянный клиент. Музыкант хорошо помнил его. Ничего особенного. Пришел, поел, послушал музыку, ушел. Сколько таких! 

Но одна особенность, а, может быть, и странность, в нем все же была. Музыкант вспомнил – слишком большие чаевые. По меркам средней руки ресторана – так просто огромные. И всегда одинаковая сумма. Официанты рассказывали, что каждый вечер, убирая его столик, обнаруживали в папке для счета деньги и записку: «Саксофонисту». Сначала это вызывало улыбку и даже неприличные смешки у работников, потом зависть (им ведь такие чаевые и не снились!), а потом и вовсе стало восприниматься как-то повседневно и буднично. Просто брали затянутые резинкой деньги и передавали музыканту. Он от них никогда и не отказывался - ни разу. Как знать, наверное, этих средств хватило бы на приличную жизнь, но саксофонист продолжал выглядеть бедняком, жить в хостеле и бездарно питаться, несмотря на то, что в ресторане для него оставалась еда. 

В голове крутились мысли: «Сколько этот посетитель уже ходит к ним в ресторан? Где-то около полугода». И ведь он не пропускает ни единого вечера, как заядлый болельщик не пропускает домашние игры своей команды. «Ну что ж, у всех есть любимые заведения». Но зачем оставлять такие большие чаевые?». Почему-то музыкант именно сейчас серьезно озаботился этим вопросом. 

Словно почувствовав во взгляде саксофониста немое восклицание, посетитель отвернулся, с минуту изучал содержимое тарелки, затем резко встал из-за стола, успевая при этом бросить на стол деньги за ужин, и направился к выходу. Зал за шумом разговоров и музыки остался безразличен к уходу очередного посетителя.
Но в груди музыканта что-то ёкнуло - неприятно, даже болезненно. Как будто кто-то запихнул руку под ребра и стал выдирать легкие. Он прекратил играть и спустился со сцены. В голове пульсировала мысль: «Догнать». 

Ему казалось, что все происходит очень быстро, и он вот-вот должен настигнуть беглеца на выходе из зала, но того нет. И в длинном коридоре тоже не было. Он побежал к выходу из ресторана. Там, за исключением пожилого гардеробщика - пусто.

- Кто-нибудь выходил только что?

- Да, мужчина, только ушел, вот его номерок.

- К черту номерок, куда он пошел?

- Кажется, направо…

Саксофонист выскочил из заведения, и его обдало холодным ноябрьским ветром. Вдоль улицы никого нет, и он бросился за угол здания.

- Стойте. – Его остановил голос сзади. 

Он резко развернулся и увидел того самого мужчину, который, стоя у двери, пытался раскурить только что зажженную сигарету. Не зная, что сказать, музыкант на секунду замер, а затем решительно направился к незнакомцу.

- Это вы специально?

- Что специально?

- Выманили меня.

Молчание. Затяжка. Долгий выдох сигаретного дыма, вместе с которым, казалось, улетучивается усталость каторжной работы. Облегчение. Снова затяжка и снова выдох. Порывистый ветер моментально уносил дым куда-то в черное небо. На саксофониста смотрел огонек горящей сигареты и два прищуренных глаза мужчины. Взгляд изучающий, пристальный, пронизывающий, как осенний ветер. Музыканту вдруг стало холодно, пробил озноб. Не понятно, от чего сильнее: от взгляда или ветра. Ночью обещали похолодание и, наверное, дождь. Опять дождь… 

- Хотите закурить? – Обратился к нему незнакомец.

- Нет, я не курю. – машинально ответил он. Но, подумав, добавил, - Хотя, давайте, какая уж теперь разница!

Мужчина залез во внутренний карман куртки и, достав красную пачку «Мальборо», протянул ежившемуся человеку. Тот неуклюже достал дрожащими пальцами сигарету, смяв при этом две соседних, и поднес ее к протянутой зажигалке. Огонь опалил кончик бумаги, взявшись за табак.

- Да прикуривайте уже! – мускулы на лице мужчины дернулись от еле заметной улыбки. Так обычно смотрит мастер бильярда на новичка, если не хочет показывать ему явное превосходство.

- Простите, я ведь не курю. Но сейчас хочется. Очень. – После этих слов музыкант зашелся в кашле, и его согнуло. 

Улыбку мужчины оживил легкий смешок. - Да вы чудак! Зачем вам это?

- Не важно, - снова кашель, - не ваше дело, может быть.

- Может быть, - повторил мужчина эхом. – Хорошо. Так зачем вы бежали за мной?

- Вы ведь сами… - кашель, - сами этого хотели. Разве нет? И потом, эти чаевые с запиской. Почему? Я ведь прекрасно знаю, что не ахти какой саксофонист, совершенно обычный, каких сотни. Вам что-то надо от меня?

- Тихо, тихо! Не спешите. Давайте по порядку. Если вы считаете себя посредственным саксофонистом, то зачем брали деньги? Неужели отсутствие гордости? Или все же мания величия?

- А вот это уже личное, не лезьте в душу! Хоть я и не считаю, что заслуживаю такие деньги, но все же надеялся, что людям действительно по душе моя музыка.

- Не знаю, как другим, а мне действительно по душе ваша музыка, - мужчина продолжал изучать музыканта, как следователь на допросе. – Ну хорошо, - сдался он, - давайте начистоту. Это единственный способ узнать правду.

- Какую правду? 

- Ту, которая бегает от меня всю жизнь. – Мужчина щелчком пальцев бросил сигарету в сторону урны и потянулся за новой. – Видите ли, вот уже четыре года я нахожусь в таком состоянии, когда жизнь в нормальном ее понимании перестала иметь смысл. Покончить со всем этим мешает лишь одна маленькая надежда, за которую я цепляюсь, как за спасательный круг. 

- Надежда на что? 

- Видите во-о-он ту маленькую звездочку на небе? – он показал на сверкающую оранжевым светом точку правее созвездия Большой медведицы. - Вот она, моя надежда. Надежда на хоть какое-то будущее.

- Простите, я не понимаю о чем вы…. – курить больше не хотелось, и музыкант бросил окурок под ноги, попытавшись размазать его туфлей. Его снова затрясло.

- К этой звезде, где бы я ни находился, ведет невидимая нить, за которую я, как слепой, держусь двумя руками в нашем ср…ном мире. И как только мне кажется, что я нащупал правильный путь, чтобы потянуть за нее - и звезда вот-вот станет ближе, - наступает утро, вместе с которым приходит осознание того, что она все на том же расстоянии от меня… На бесконечно далеком расстоянии.

- Могли бы вы выражаться чуть менее образно?

- Разве слово «ср…ный» кажется вам слишком образным? – Мужчина ухмыльнулся. – По-моему, оно предельно конкретно. Окей, как скажете. Давайте, пройдемся. Возьмите мою куртку, пока не заболели!

- Мне не холодно.

- Ну да, вижу, возьмите. – Он снял с себя дорогую кожанку и передал саксофонисту. Тот с радостью застегнул молнию аж до подбородка, и они двинулись вдоль старых домов, которые, судя по их виду, родились почти одновременно с этой неровной, узкой и покрытой брусчаткой улочкой. 

Фонари почему-то сегодня спали. Ветер немного стих, и пока они удалялись, он нежно, но уверенно подталкивал их в спину, словно и сам не хотел возвращения музыканта к ставшему для него давно родным ресторанчику.

- Четыре года назад умерла моя мать, – начал незнакомец. – От очень редкой и совершенно неизлечимой болезни. Она долго и тщетно лечилась. Все ученые медики только разводили руками. Мол, так и так… Можно, конечно, сделать операцию, но не у нас и без каких-либо шансов. Я ездил за границу, консультировался там. Но, где бы я ни появился, ответ всегда был один: «Случаев излечения не встречалось. Это генетический сбой. Может быть еще пару лет протянет, а дальше…». Я не хотел думать, что дальше. Единственное, что оставалось – это поддерживающее лечение, оно хотя бы могло продлить ее жизнь. 

Мужчина машинально потянулся за очередной сигаретой, но не обнаружил внутреннего кармана куртки.

- Дайте сигарету – попросил он музыканта. Тот неуверенно вытащил пачку из куртки и вручил собеседнику. Мужчина, подумав секунду, скомкал полупустую пачку и швырнул на ночной тротуар. Затем продолжил:

- Мама была всем моим миром. Я ведь до сих пор не женат. Не подумайте, что я какой-нибудь странный…. Просто не успел. Гулял, работал, снова гулял. Было не до семьи. Но все, что я успел сделать хорошего за свой век, связано с моей матерью. Мне уже тридцать один, а кроме денег и материнской любви так ничего не нажил. Только скажите, а зачем мне деньги, когда мой мир теперь там? – Он указал пальцем вверх. – Просто ответьте, для чего они? Хоть кто-то может мне это объяснить!? Ни детей, ни жены… На кой черт они мне сдались теперь-то, эти деньги?! 

- Так вот почему вы так легко оставляли большие чаевые? – попытался немного сбить нарастающие эмоции саксофонист. – Но…

- Дослушайте. Я все объясню. Понимаете, я детдомовский… – Пауза. – О, вижу, вы удивлены! Этот взгляд я хорошо знаю, поверьте. Почему-то у людей вызывает брезгливость даже не само наличие людей, выросших в детдоме, а факт непосредственной близости к ним, например, случайное общение. Людям кажется, что брошенный ребенок – это грязный ребенок. Урод с генетическими отклонениями или потенциальный преступник. Так смотрят на всех брошенных детей, до тех пор, пока не разглядят ребенка в каждом из них. Самого обычного ребенка,