Муста уже успокоился и ушел и не мешал ему заниматься делами.
«Накажу» - как нелепо звучали слова Аслан-бека после того, как он «вырвал у сына сердце из груди и растоптал ногами». Все одно, как: «я тебя накажу,- сказал палач обезглавленному туловищу».
-А что же с девушкой?- спросил Муста, окончательно потерявшийся после череды каких-то просто зловещих ответов «отца». И боялся, что вот Аслан-бек снова что-нибудь ответит и окончательно убьет веру.
-У нее есть свой отец, чтобы наказать,- ответил Аслан-бек, и Мусте хотелось убежать прочь от этого страшного человека. Он отвернулся и стал уходить, еле сдерживая себя, чтобы и вправду не побежать.
Но скоро остановился. Слова Аслан - бека о том, что у Ирины есть свой отец, словно стрела пронзили Мусту.
«Как только он мог забыть! - ругал себя Муста. Ведь, конечно, еще не все потеряно. Родители Ирины поддержат ее и тогда.… Тогда не так будет страшно, тогда все окажется по плечу, каким не казалось бы тяжелым».
Муста, задыхаясь, побежал к своим «Жигулям». Торопясь, подвернул ногу и упал, но словно и не заметил. Он тут же поднялся и в пыли, не чистив костюм, сел в машину и погнал по узкой накатанной деревенской дороге.
Было ли у Мусты право разговаривать с Ломовым, или дочь должна была сама объясниться с отцом. Муста не думал. Он ошалело смотрел на дорогу и за каждым поворотом, за каждым деревом, не отдавая себе отчета, искал глазами отца Ирины. Он столько совершил, считал чуткий справедливый Муста, что теперь сидеть, сложа руки, будет все одно, что подписывать собственноручно смертельные приговоры.
«Он образованный, мыслящий,- думал Муста. Кто, если не такие, как он, должны разметать смрад от заблуждений, окутывающий человеческую жизнь, чтобы давать дорогу спасительному свету. Зачем он тогда учился, зачем впитывал в себя знания, накопленные тысячелетиями? Не для того же, чтобы закупорить себя в бутылку и сидеть, сложа руки. Разве этого хотели и преследовали мыслители мира? Разве того добивался бессмертный Сервантес, подвергая своего Донкихота сотням унижений, чтобы хихикал читатель? Разве затем Достоевский доводил своего князя Мышкина до исступления, чтобы и вправду его великий герой предстал в глазах читателя идиотом. Нет, нет,- кричало внутри Мусты. Они хотели, чтобы человечество наконец-то прозрело и, как в зеркале, в мире романа увидело самих себя и содрогнулось и бросилось себя спасти! Но не продолжало все новые и новые сотни лет множить страданья. Да, да, - соглашался Муста. Даже если и всем разом опомниться и прозреть, беды и горести, которые обрушивались на головы старых и молодых, так и будут следовать за человеком по пятам, делая его сильней, напрочь выкорчевывая из жизни. Да, я принимаю, что беды, может, и есть архитектор человеческой жизни, не будь на свете невзгод, человек, может, и поныне прозябал бы где-нибудь в теплой берлоге. Но нет, человеку нужно было бороться, порою отдавая жизнь за мимолетное счастье, чтобы потом после него другие воспользовались его даром и стали еще на один шаг ближе к всеобщему счастью. Может быть, все началось с обыкновенного стула. Какой-нибудь первый первооткрыватель угробил себе руки на изготовлении первого стула, чтобы потом человеку было на чем удобно устроиться, но ведь не только, не только, чтобы принимать пищу, отдыхать, но все же чтобы и учиться. Учиться на ошибках и бедах других, хотя бы в память о тех, кто погиб, своими победами отдавая дань и уважение прошлым поколениям. Но почему же не учимся? Почему?»
Муста остановил машину и лег на руль, но вдруг понял, что не знает, где и какое поле убирает комбайнер, и заплакал. И ему показалось, что он не может помочь. Муста как будто не отдавал себе отчета, что можно подождать пару часов, да хоть до завтра. Мусте вдруг стало казаться, что все рушится, и дело было не во времени. Его знания не помогут, потому-то ему придется снова встречаться с ограниченным человеком, а может, и того страшней, с черствым сердцем. Муста зарыдал. Он не мог научить Аслан - бека прислушиваться к сердцу собственных детей, не мог в одиночку научить младшего брата Зарифа любить людей, независимо, кто перед ним, русский или мусульманин, он не мог обратить время вспять. Упущенное время. Как никто другой Муста всю жизнь будет думать об упущенных возможностях. Всю жизнь станет казнить себя, что он когда-то упустил время, когда можно, можно было еще спасти.
IV
Муста не заметил, как пролетело несколько часов. Порою не замечаешь, как куда-то провалилась целая жизнь, лишь только стоит задаться проклятым «почему». Сознание Мусты пребывало в параллельном мире неосязаемой субстанции из вопросов и мыслей, что незримо окутывает человечество и землю. Как будто этого мира и нет, нет ни на одной карте, но он существует, бурлит, и только по дуновению своих ветров, что зовутся мыслями, может возводить и разрушать целые империи. Муста пытался найти ответ, как отыскать спасение, и каждый раз в памяти Мусты вплывали слова его учителя: «Учись Муста, заклинаю, только учись, и тогда весь мир со всей своей красотой откроется твоим глазам и сердцу». И Мусте было горько, и он снова и снова спрашивал: «Почему же мой благословенный наставник не сказал, что со всей красотой мира его глазам откроются и язвы». Нет, Муста не желал, чтобы было иначе, не желал неведенья. Он знал, что нельзя познать прекрасное, пройдя стороной горе и беды. Но где же брать столько сил, где искать ночлег и пищу во время титанического пути? Муста верил, что силы - в деле великих художников, что главная вселенская мысль одна, и эта мысль - свет. Что, когда-то захлопнув перед человеком двери рая, Бог дал человеку все шансы, чтобы когда-нибудь снова вернуться домой. И художник и есть тот самый проводник, что указывает дорогу человечеству. Факел, что своим гением-пламенем повелевает расступиться темноте и дать дорогу. И поэтому художнику, изображая жизнь, надо ставить перед собой куда более великую и ценную задачу, чем просто отразить эпоху и время, в котором ему по жребию выпало жить. Настоящий художник не может себя ограничивать просто описанием уклада жизни, реформ и катастроф. У настоящего художника просто нет на это право, потому что он - надежда на возращение.
Лучик света, подхваченный самым первым художником с незапамятных времен, передается как эстафета в форме слова и изображения. И когда вдруг то или иное поколение забывает о своем пути и только начинает занимать свои сердца сомнительными благами того времени, в котором живет, или мнить себя божеством, все начинает рушиться. И миссия художника - не дать человечеству, сбившемуся с пути, окончательно провалиться в пропасть. И пусть придется погибнуть в неравной борьбе, но продолжить великое начинание благословенных предшественников. Но настоящий художник, на то он и подледный проводник, что не может и не умеет поступать иначе. Если вы только ради того мучаете холст и бумагу, чтобы запечатлеть картинку эпохи и того времени, в котором вы живете, не обманывайтесь, вы не художник. Купите себе фотоаппарат.
Начинало темнеть, люди потянулись в дома. Муста не был художником, но был из тех немногих, кто чувствовал и понимал ярче и острее других. И скорее надо было ему быть учителем, и он им бы стал, если бы только не гибкость его мыслей. Муста не мог быть непреклонным, так, что до потери рассудка. Он рассуждал и всегда пытался понять. Даже пусть самый скверный шаг он пытался разложить на составляющие, чтобы отыскать причину. Настоящий же учитель должен быть непреклонен, так, что до потери рассудка. Неся разумное вечное, учитель обязан, видя перед собой черное, называть черное черным, белое белым. Никаких компромиссов, только черное и белое, только добро и зло. Увидеть оттенки и оправдать то или иное явление невозможно, чтобы не поколебать аксиомы, чтобы не усомниться в постулатах, на которые сам Бог наложил табу. И как, спрашивается, учитель будет нести разумное светлое, если сам будет искать ответ на те вопросы, ответы на которые ему уже дали и велели нести. Если сказано в заповеди: не укради, учитель обязан учить не красть, он не может рассуждать, когда не укради, а вообще вдруг может стать, что будет нужно украсть, украсть во имя спасения жизни? И что тогда делать, украсть или нарушить табу? Если подобными рассуждениями будет заниматься учитель, у него даже не будет времени, чтобы озвучить главный свод законов и правил, а если их не озвучить, то и размышлять в конечном итоге получится не о чем. Муста не мог быть учителем в самом главном его смысле, потому-то не мог себе представить, чтобы не рассуждать. Муста был из тех важных составляющих, без которых немыслим свет, так же, как он немыслим без художников. Много сделаешь с одним лезвием, пусть и острым, как бритва, но без крепкой надежной рукоятки? Конечно, что-то и сделаешь, отрежешь, заточишь, но все-таки сомнительно, что построишь дворец. Например, если зажженную свечу нести во время грозы и ветра, какое ни было бы сильное пламя, пламя погаснет. Так и с мыслью, какой бы она не была совершенной, мысль нужно еще донести сквозь мрак и невежество жизни, указать на нее другим, научить разглядеть и как можно правильней и лучше воспользоваться силой, заключенной в мысли, а если надо, то и пожертвовать ради мысли прежней аксиомой. Нет, не разрушить прежнюю так, чтобы до основания, а потом на пепелище строить новую, потому что прежняя была стара и не подходит под новый уклад жизни. Например, понять, что все-таки можно, а порою и нужно украсть, если от этого зависит жизнь. Но это не значит, что тогда можно красть. На то он свет, что он не может обратиться во что-то иное, например, в дым или воду. Свет только может сделаться ярче или тускнея в зависимости, насколько общество в то или иное время гуманно и человечно. Великая Божья заповедь все одно, что фундамент дома для человечества – мораль, без которой мир разрушился бы до основания. Случается в жизни, что заповедь приходится нарушить, но нельзя заповеди отойти целиком и полностью, так, что вообще, потому что на ней держится вся жизнь, все мирозданья. Такие, как Муста, ищут, не как нарушить заповедь, чтобы потом оправдаться. Например, знаменитое: мне ничего не оставалось, как убить шесть человек, потому что нечего было есть. Такие, как Муста, мучают себя вопросом, почему нечего было есть, когда вокруг миллион сытых людей. Почему человек порою наделен такой гордыней, что не мог самому себе разрешить попросить помощи, вместо того, чтобы спросить, убил шесть человек. Покрыл себя кровью, но «не унизился».
Муста был мыслителем, тем, кто горячо переживает и несет в своем сердце свет, зажженный художником. Муста не мог изобразить на бумаге или на холсте высоконравственные художественные картины, он мог увидеть, почувствовать главное и, подхваченный чувством от соприкосновения с истинным неподдельным источником светлого, сделать, может быть, самое главное - это снова и снова пробовать воплотить труд художника в жизни. Поэтому, невзирая на сомнения в своей силе, Муста завел двигатель и поехал к дому Ломовых, чтобы встретиться с отцом Ирины и пробовать, пусть даже опрометчиво и безрезультатно,
